Би-жутерия свободы 179

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 179
 
Заеды оранжевого орангутанга с притушенной морковкой, доставленные из оранжереи города Орана в Алжире;
патетическая Бетховена в лисьих мехах;
лечо с недолеченным бараньим плечом;
бульон из драгметаллов в патронташе;
фаршированная пожарная кишка;
заливное «Золотой рог» по-турецки с кровавой запеканкой на губах забитого водяного буйвола и маринованными незабудками;
стоптанный фаршмак под майонезом;
японские морские блюда «Суши вёсла!» и «Шпинат ногами»;
филе Шиньон в бронежеле«те...»;
облицовочное мраморное мясо с гренландскими гренками;
инсектицидный салат не заправленной кровати  с комарами;
душевой суп из бархатных ягодиц омоложенной косули;
информационные мидии в завуалированных формочках;
лопатка ягнёнка без ручки, окаймлённая яичницей Фаберже;
рулет «Казино», нафаршированный пластмассовыми фишками;
обложенный белым налётом лепестков сакуры язык заклинателя кобры в ананасовом пудинге с Уолл-Стритскими профитериями;
заливной соловей в фитюре и шурпа с клёцками из шурупов;
млеющий омлет с цукатами из цикад и рисованными рисом;
тушканчик тушоный кочевниками из Мясо-потом-и-и...;
горящие в торфе картофлянники в генеральском мундире, застёгнутом на все пуговицы с поджаренными музыкальными памфлетками из погрибального фарша «На старт, внимание...»;
детская украинская «Утятина и в грушках...»;
самоубийственная фаршированная шейка гуся «На рельсах»;
злые языки (жареные) в разудалой компании камешков – выходцев из жёлчных протоков;
шашлык «Межрёберная невралгия» с намятыми боками мятных  тульских пряников, которых никак нельзя назвать побитыми;
рагу из рогов с запечёнными губами древнегреческого лангуста «Гера Д.О.Т.» в ожерелье коренных зубов дикого буйвола;
гусиная траншейка, фаршированная гречанкой с ночной смены;
вырезка «Телячьи нежности» в поджелудочном соке морской черепахи на клумбе с гиацинтами;
корветы креветок в планктонном соусе под распущенными парусами водорослей, окаймлённые луковыми кольцами Сатурна;
      селёдка под шубой с барского плеча, изъеденной высококачественной молью;
      крабы-налистники под покрывалом кромешной темноты;
интернациональный салат «Бойня» с моченой в позолоченном унитазе антоновкой, размозжённым грецким орехом и африканским серпомолотым перцем. Украшает всё это мелко нарезанный ломтиками британский флаг. Накрошенное и выжатое составляет ингредиенты затушёванного блюда Мейсинского фарфора родом из Альвеолярного края средневековых шторок глаза циклопа.
И, наконец, заказчики, не успев опомниться, услышали финальный всплеск не сопранного меццо-сопрано Бад-Минг-Тона, поставившего на стол графинчик рисовой водки: 
– Ням-ням, подкрепление прибыло «Шрапнель из Сайгона!»
– Хочу удивить тебя, Мурочка, наш дорогой Бад-Минг-Тон –  бывший вьетконговский кинооператор – здесь он владеет информационным рыбным магазином «Фотокамерная треска дня». Он дока в акульих плавниках. Проходил стажировку в Бразилии у амазонок, для которых пупырчатый огурец был и остаётся символом  полового созревания, и чудесно готовит пиранью в сливовом соусе. Но сегодня ты меня разочаровываешь, Бад. Водку я ещё могу принять за увертюру к десерту, смерть от яда и ножа, но над остальным следует задуматься. Сложноватое меню для угомонившейся девушки, с трудом отличающей цукаты от цикад и гепарин от гепардов. Притащи ей чего попроще, – намекнул на вкусы своей спутницы Даник (он любил эту женщину как свой новенький автомобиль, или как когда-то мать и медсестёр, не зная кого больше).
– Гуляш? – не отставал вконец упарившийся официант.
– Да за кого вы меня принимаете?! При таком-то кавалере как Шницель?! – вспыхнула Спичка, решив не жаловаться на подползающие головные боли, берущие начало от кончика копчика. Сейчас Мура напоминала исступлённую Бабу-Ягу не в своей ступе, которую поташнивало от щедрот малознакомых мужчин.
– Холосо, но если не унаваживать вьетнамских традиций, они зачахнут, – понимающе поклонился Бад-Минг-Тон. Всё в нём клокотало. Но он решил не подавать виду Данику на стол, пока эта несносная девица одноразового пользования до конца не проявит свой характер или покажет нижнее бельё. В противном случае он пожалуется метрдотелю Хоши-Ю-Ноу-Вот-Ду-Ай-Мин.
На подмостках чечёточница с алой розой в съёмных протезах сбивчиво затараторила каблучками, отбивая охоту смотреть, а вологодский фламенкист хрипел по-андалузски с окающим акцентом: «Ты меня к себе положь, мне по нраву полуложь!»
– Предупреждаю, Мурочка, необходимо не спускать глаз с официанта, – обронил Даник, погружённый в кулебяку воспоминаний. – Этот пренеприятнейший тип в два счёта обманет – один представит, другой на дом пришлёт вместе с поздравлениями о скорой оплате. В прошлый раз он навесил на меня баранину по-камбоджийски, которая ещё где-то блеет на заросших непроходимым бамбуком берегах Меконга. У них здесь своя, вьетнамская бухгалтерская мафия, орудует. С ним надо быть предельно осторожным, – он делит женщин на четыре категории: красивые, хорошенькие, аппетитные и калорийные, причём две последние включает в свой ненасытный рацион при каждом удобном случае, когда его никто не видит. Учти, моя девочка, этот вьетнамец является представителем той разновидности человеческой породы,  которая умеет оценить ситуацию, и тут же выгодно продать её, и не считаться с ним в прятки нельзя. Однажды он напился на свой день рождения так, что хозяин оставил его в ресторане до следующего дня рождения только потому, что Бад-Минг-Тон изобрёл членораздельное питание руками с помощью босых ног. И ещё одно, будь осмотрительной с азиатской пищей. Моя до боли в Фаберже хорошая знакомая, которая вела себя как сельская шлюха с периферическим мышлением, заметила, что после того, как пристрастилась к японской кухне, у неё сузился взгляд на вещи как на ходовой товар на уличных распродажах проституток, и она ощутила у себя шевеление Малыми губами – они стали раскрываться наподобие створок шифоньера. В итоге пришлось отказаться от её услуг.
Официант одобрительно кивнул, и в мгновение ока скрывшись из поля зрения,  буквально через пять секунд вынырнул откуда-то не оттуда, куда погружался, толкая каталку. Забрызганный каплями сметаны, напоминающими гигантских сперматозоидов, с подноса на едаков брусничными глазёнками посматривал наполовину замученный нью-поркскими температурными колебаниями лобстер. Мурочке показалось, что рак сложил клешни в рупор, пытаясь что-то выкрикнуть на очищенном от водорослей оксфордском наречии. Но, как бы, опомнившись, скрипучим, как несмазанная калитка голоском вьетнамца, лобстер пожелал Данику и Муре нагулять аппетит. У Мурочки от удивления рот открылся для публичного осмотра, что делало её похожей на морепродукт «Русалка».
– Можно я тебе на день рожденья куплю упрощённую пращевидную повязку – челюсть не отвиснет, – засуетился Даник.
Мурочка пропустила его вываренное предложение между оттопыренных ушей, но подумала, что если он будет отмечать дату как затею с размахом, то можно и в больницу загреметь.
Отвернувшись от вяленых лиц заказчиков, еле живой рак Жао Сведущ продолжил свои приветствия, но уже на португальском наречии островов Зелёного Мыса. Не вызвав должной реакции у сидящих за столиком, лобстер переключился на незаконченную беседу с овощами, которые, судя по издаваемому ими запаху и акценту, с месяц как прибыли из бывшего португальского владения Макао.
– Вам нравица наш учёный лобстер? Его зовут Фрэнки. Он вошёл в Историю фармакологии, потому что жил между камнями  по готовым рецептам. Как видите, ещё шевелит усами, и из него не придётся вытаскивать слова, как протухшее деликатесное мясо специальными щипчиками. Фрэнки прекрасно знает, что исток реки – это рождение, длина реки – продолжительность болезни, дельта – неминуемая смерть. Но я поймал его в устье, и вот он перед вами, – хитро, по-вьетнамски, улыбнулся находчивый  официант.
– Ты уверен, что он не страдал мигрирующей мигренью?
– Что вы! Наш французский шеф-повар Андре Кот предварительно выпустил из него весь адреналин, а до этого лобстер топил свои невзгоды в вине, как котят в унитазе. Или вы не верите моему честному вьетнамскому слову? – с этими словами официант при всех ткнул вилкой рака в бок и тот изъявил полную готовность, пустив сок, как бы доказывая, что он из страны, которая ничего не производит, кроме впечатления напускной небрежности.
– Ну, когда же отведаем коронное блюдо? – вспылила Мура.
– Когда рак свистнет, или статуи в парке сменят дубовые листья на кленовые, – удовлетворил её нетерпение Шницель (он презирал удочки и рыб – этих взаимоискателей лёгкой наживы), –  Бад-Минг-Тон разыгрывает нас, Мурочка. Никакой вовсе лобстер не учёный, а чревовещатель. Этот дар проявился, когда его выбросили из Сайгона за то, что в коктейле «Кровосмешение» взболтнул лишнего, а его неприязнь, начинавшаяся с предотвращения к прокатившейся волне самоубийств выразилась в создании секты «Терпенье и труд верёвку на шее перетрут». Не будучи тряпкой он по праву гордится выжимаемостью и тем, что наряду с обонянием, осязанием, зрением, слухом, вкусовой и тактильной чувствительностью, открыл чувство насыщения вьетнамским языком в соусе, тем самым доказывая на собственном примере, что обед безбрачия не содержит порционных блюд. И обращаясь к желтолицему официанту, Даник высокопарно ответил, – откровенно говоря, мне на усатого наплевать, главное, чтобы он не оробел от того, что я ему понравился. Спасибо, что не предложил «Паштет-а-тет из печени эскулапа» – он та ещё птица из истуканов.
– Тогда он вац. Его скудный умишко уже прошёл предварительный врачебный осмотр, и готов к приёму в качестве пищи, – засмеялся официант деланным «in Taiwan» смехом, подмигивая варёному Фрэнки. Рак был готов. Это было написано на испуганных запёкшихся губах поросёнка, лежавшего на подносе напротив и по застывшим в желе глазам заливного судака наискосок.
Удовлетворив праздное любопытство заказчиков прежде чем отойти от столика, Бад-Минг-Тон ловко разлил на стол, пенящийся качественным мылом «Бадвайзер», и потом уже по фужерам. Затем, по той же неаккуратной схеме (со второго раза) последовал разлив кайманового сока в гранёные стаканчики. – Для вац самый свежий, – только что не за што не запросто заббили, – услужливо прокомментировал индокитаец, далайламовским взмахом руки показывая на сваленную в углу кожу несчастной рептилии.
– Ты меня достаёшь, – сплюнул через верхние резцы Даник (он не любил тех, кто говорил больше него), –  эта пища вполне сносная в помойку Тонкинского залива. Принеси чего-нибудь поэкзотичней, будоражащее воображение. Мясо можно вымачивать, но не выпытывать – адреналин вкус портит. Это то же, что накинуть цепи цензуры и навесить предостерегающие ярлыки на любимые мною произведения Опа-наса, или запретить «Рассвет», в то время когда всё во мне оторопело пело и ЛианКовалло.
– Я ни того, ни другого не читала, – призналась Мурочка, скрывая, что ей случалось перелистывать книги толще людей, например, роман шпионки Руфины Инспекторовой «Учётная ставка слушает».
– Опа пишет в стол нечто хлорофилологическое соответствующее хлороформе, и для избранных Сатаной, а не Богом, – пояснил Даник, заметив как пузырчатая ткань худосочной Муриной сумочки отливала тремя благоухающими цветами радуги.
Так как Мура была ужасной модницей (покрывала лаком передние губы), то она спросила, подбирая слова не нагибаясь:
– А у второго писаки, что шастает в скафандре предназначенном исключительно для скандинавов?
– Тот давно уже ничего не пишет, – сдавленно выдохнул ухажёр, боясь потерять игривый аппетит, от мучавших его изнурительных изнаночных мыслей. – Он вообще не слишком примечателен с философской точки зрения. Единственное, что мне врезалось в память из его мемуаров: «Ноги родителей вошли в кленч. Произошло короткое замыкание, так был зачат я». Но кто не скажет о себе того же? Нашёл чем удивить отечественного читателя!
Официант сделал вид, что всё просёк и поспешно закатил дымящийся катафалк под серебряной крышкой на кухню, по дороге думая, что химия любви на молекулярном уровне у заказчиков заметно превалирует. Но на вьетнамский язык он себе этого перевести так и не смог, потому что в своей семье он отломанный ломоть, который, как мы догадываемся, не всегда самоотверженный.
– Как ты себя чувствуешь? – справилась Мура, наблюдая за слегка приподнятым мужским настроем Даника – этого прихлебателя вприкуску (она обожала имущих с щедрыми отчислениями в пользу кассы взаимопомочей, а он в свою очередь женщин в чулках за их трикотажное детопроизводство).
– Как дрессировщик, отъезжающий с замужней слонихой на курорт, надевает на любимую львицу пояс целомудрия. Возвратившись домой, разоблачённый в прямом и переносном смысле, он слишком долго ищет в кармане на её брюхе заветный ключик. И она разрывает его в порыве страсти, только для того, чтобы предстать событием, освещаемым юпитерами на цирковой арене.
– Боже мой, какой ужас! – в приступе забывчивости схватилась Мурочка за голову глинобитную Шницеля и стала судорожно покрывать её французскими поцелуями, когда заиграли вступление к не соблюдающей диету песне «Жаннета поправляла такелаж».
– Не здесь, не сейчас, не при всех, – утихомирил её Даник, приводя распавшуюся от возбуждения причёску «Под горшок, чтобы в него не ходить» в орнамент и понимая, что худосочная Мура проявляет себя с наибольшей полнотой в непринуждённой беседе.
Он дал Муре отхлебнуть для успокоения светлого пойла гомериканского разлива, несущего функциональную нагрузку пива и традиционно рекламируемого по телевидению скачущими рождественскими лошадьми как Бад Вай Зер Гуд. Себе Шницель отломил от вихлявой ножки вьетнамского стола кусочек рисового дерева, наделённого свойствами хлебного, надкусил его и тут же, скривившись, сплюнул, не заподозрив в этом ничего плохого.
–  Такого со мной ещё не бывало. Это от полноты  чувств к тебе, Даник, родной ты мой! Я наклюкалась, созерцая тебя?
– Ты это о чём? Ищешь хризантему для общения? Но я не какой-нибудь там временщик – часовых дел мастер!
– О спонтанном взрыве чувств, выразившемся в неконтролируемых поцелуях! – воскликнула эпотажистка Мурочка.
– Такое с каждым может случиться, даже со мной. Успокойся, креветка моя. А теперь о насущном. Известно ли тебе, что народ раскупает золотую краску для яиц и рыщет по городу в поисках Фаберже? – оповестил её неистовый Даня, чувствуя, что одерживает победу над несложившимися обстоятельствами.
– Нет, ты открываешь мне Гомерику. Хотя, вспомнила, с взносом золотых яиц в закрома «Клуба Интимных Встреч»  желающих выпутаться принимают в члены, не так ли?
– Вот именно. Нам, ветеранам труда, положены  привилегии, например, не принимать в члены нагревательные приборы, тогда наши с тобой шансы в сравнении с претендентскими повышаются. Думаю, ты догадываешься, что денег у меня с гулькин нос. Но недавно твоего Пупсика осенила идея, начисто лишённая непристойностей, что, как ты знаешь, для меня явление не типичное.
 Даник, размечтавшийся о жарком поцелуе с язычком пламени во рту, наклонился к Спичкиной ушной раковине, которая предполагала быть тщательно вымытой, и могла поспорить по форме с морской. Сполоснув в ней свои соображения, он поделился ими:
 – Думаю, что здешнего повара подменили. До этого здесь работал опытный человек, успех приходил к нему сам во время еды. Не переживай, Мурочка, мы без чьей-либо посторонней помощи вдвоём наоладим производство яиц усопшего мастера Фаберже. Торжественно обещаю – мои слова будут подкреплены активными действиями, учитывая их питательные качества. Нам улыбнётся сдобный вариант, названный простолюдинами Маленькое Счастье.
Мура, в закрытом чёрном купальнике на пляже, напоминавшая обгоревшую спичку, вновь загорелась желанием и с вывихнутой от удивления челюстью открыла сумочку. Яркая помада с промокашек-губ перекочевала на Даниковы щёки, покрывая их краской. И за это, в другое ушко, Даник поведал, как чудак миллиардер Вексельберг (гора векселей) провёл на аукционе ловкую операцию по кастрации яиц Фаберже у Запада с возвращением их в Утруссию, как доказательства от обратного. Возможно этим самым он закрыл  «дело» на себя, начудив, но не начадив. На родине непросвещённые яйца просвечивались и подверглись тестированию на testicles. Так что неизвестно, чем всё это ещё кончится для щедрого мецената. Не запоёт ли он на Грубянке под патетическую симфонию цикад во внутреннем дворике? Метрдотель проскакал мимо, сокрюшонно разливая напиток. Шницель с навязшей в зубах Спичкой застыли в позах городничего и попечителя богоугодных заведений, на стреноженных стульях. Финальная немая сцена из гоголевского «Ревизора» поглощала внимание посетителей, и некоторые даже сдвинули ладони на случай аплодисментов, если занавес резко упадёт или случайно опустится ниже плинтуса.
– Я так понимаю, – не умолчал очнувшийся перекладчик забот с одних плеч на другие Даник, не обращая внимания на примолкнувшую публику, – ты не даром закончила Лох-гНессинское Музыкальное Училище по классу Бефстроганов, фантастически рисуешь и веришь в фотокамеру со всеми удобствами.
– Фантастически, не то слово, – поправила его Мура, –  рисую я бо-жест-вен-но. Вот этими руками я оформляла общественные туалеты в Чикаго, лифты в Сан-Франциско, камеры в Синг-Синге и подземный ход конём в неизвестность в Буэнос-Айресе.
После того как выступил хор «Ваты» с солисткой Марлей, оркестр заиграл «Блюзовый суп из просветлённых светлячков», и Ада Кромешная, задвигалась в такт музыке. Ада насильно насаждала порядки в танце, стопроцентно уверенная в прибыльности, океанской волны и в собственной наготе.
Мура закатила глаза, потом рукава на кофточке, обнажая сухие бицепсы. Так она реагировала на смазливых по осунувшимся мордочкам, когда голодные боли жгутом стягивали её желудок.
– С меня и этого предостаточно,  – постарался успокоить её Даник. – Моя божественная, будешь разрисовывать яйца в Брюквине под Фаберже, чтобы не сбиться с Млечного Пути. Учти, если гора не пойдёт к Магомету, то цены на девочек поползут в гору.
– Не стращай! Для тебя, Даня, я готова языком желтки из Фаберже вылизывать, питаясь холестерином или ворошить мысли кочергой самосознания. Только сейчас я поняла, что до нашей встречи я жила в многоквартирной семье. Папа с мамой проживали отдельно, а я оскверняла своим присутствием деда с бабкой.
– Только без личностных жертв. Учти, моя лупоглазая красавица, Даник не проживает ни в прошлом, ни в будущем. Он живёт в настоящем – в нас выстаивающем. Итак, по рукам, – и, вспомнив о никогда не подводившем его приёме «Мента Хаузена», Шницель со всего маху врезал ей по голени носком ботинка, подбитого пляжным металлическим искателем так – на счастье.
Спичка потухла, потому что никому ещё не позволяла вытирать ноги о свой пониженный порог чувствительности, в результате длительного орального контакта повседневных никчёмных бесед.
Об этом и многом другом Данику неделю назад под словесными пытками по телефону сообщил её бывший работодатель и любовник, редактор газеты «НУУУС» Печенега, которого он подверг тесту 2000-летней давности в собственной интерпретации: «Пришел, увидел, убидеил». Такое не расколешь, убедился в достоверности выбитой из редактора информации недоверчивый Даник.
– Будешь молчать как могила? – прошептал в ту же раковину, Шницель, любящий докучать девушкам умалишёнными словами о любви и верности, когда зловеще имитировал мента Хаузена и его недюжий менталитет учителя и огнеутешителя девичьих прелестей.
– Буду, буду, всё буду, – поспешно заверила Мура, и в доказательство слов и патологической преданности чмокнула его в выбритую до неаполитанской лазури щеку.
При виде картины «Лгунишка, сидящая на плетённой языком мебели» народ в зале съёжился, но насиженных мест не покинул.
– А сколько мне  за яйцо пойдёт? – спросила Мурка.
– Не стоит форсировать зарождающиеся материальные отношения, – уклонился от ответа Даник. Внезапно его охватило ощущение собранного и аккуратно уложенного чемодана, как будто второго апреля ему вмазали по первое число. Как бы в признание Муриных талантов и достоинств Даник довольно потёр сомкнутые в мольбе руки о её кашемировую кофточку, и вознамерился вставанием продемонстрировать свой уход.
Но прозорливый, 46-й год желтеющий Бад-Минг-Тон, неслышно подкатил экзотическое блюдо прямо к столику, преградив Шницелю путь к отступлению без кровавых развязок (в восточной демократии его привлекала раскрепощённая наличность).
– А вот и знаменитое «Гав-гав» с запеканкой крови у ротового отверстия, – лунообразно засиял вьетнамец.
На огромном расписном блюде из-под ростков молодого бамбука высовывались аппетитно обжаренные лапки с коготками, украшенные коричневатыми клочками шерсти, а в соусной чаще чаши плавали два преданных собачьих глаза.
– Он пожирает вас глазами, так ему хочется быть съеденным! – возопил официант с почти рабской угодливостью.
– Думаю, что он просто отвык от людей.  Я и не подозревал, что ваши кошевары употребляют кошек, игнорируя собак. Боюсь на мою спутницу, думающую, что пирсинг – соитие на пирсе не произведёт аппетитного впечатления, – попытался отбиться Даник.
– А я слышала, что во Вьетнаме едят собак, возможно они же и кошевары? – испугалась Мура, сделав барбосьи глаза.
– Ну уж точно не спротезированные Челюскинцы. Возможно, крако диллер Гена Цид, – успокоил её Шницель, которому часто влетало за проделки в стене молчания.
– Теперь прояснилось, так называемый прогресс отрицательно влияет на огретые обогревателями народные массы. Уверена, запрещение звукового и цветного кино нашло бы широкий отклик у глухонемых и дальтоников,  – выдала «умного» Спичка, потупив лучистый взгляд в экзотичное блюдо, украшенное лианами и ивовыми шпицрутенами. Вдруг она испытала благоговейный трепет знамён на ветру и страх перед следующим показом блюд.
– Что ты нам принёс, демилитаризованная зона, новости, пентагонящие военную доктрину?! Положи их на место и отправляйся к психиатру, он приведёт «чердак» в порядок! – взъелся на официанта Даник, путая Вьетнам с разделённым 38-й параллелью Корейским полуостровом. Вмиг Данику привиделись женские торосы, преградившие дорогу саням, запряжённым сибирскими лайками и ставропольский комбайнер, разрушивший Берлинскую стену. Человек с географической картой на лбу восседал на ползущем агрегате, оставляющем ржавые ножевые ранения в поле раздумий.
– Моя на другая параллель жила, а эта самая изысканный блюд. Поверьте, моя на этом собаку съел, – пришибленно пояснил с подходящей для этого случая постной Хоши-миной на сальном лице косвенный потомок умершего от глубокой старости и скромности вождя, десятки лет не менявшего потёртый френч «Фрайс» картофельного-жаренного цвета. – Мне наша метрдотель намекнул, что вы представитель государственного аппарата, а она умная, хотя и неуклюжая, она всё умнёт, так что уминайте себе на здоровье, пожалуйста. Если эта не сильно нравица, я преподнесу голову молодой лани, а по-вашему оленёнка. Глаза васильковые, миндалевидные и пахнут горьким миндалём с фиалками. Не сомневайтесь, пища отравленная, я сам слышал как повар подсыпал в неё ядовитые вьетнамские словечки.
Мурочка Спичка вспыхнула от смущенья, так ей безумно захотелось есть, тем более, что любовью Шницеля она было сыта по горло. Сонная артерия проснулась сонной тетерей бьющей синей жилкой на её подкрашенной белилами алебастровой шейке. На какую-то долю секунды она почувствовала себя бутылкой шампанского, прохлаждающейся в серебряном бочонке со льдом. Мура засуетилась на заёрзанном до неё посетителями стуле, затем вся задрожала точёной фигуркой и схватилась ослабевшими ручками за Шницеля, метнув в пустоту потускневший взгляд. Она ощутила худощавое стремление бежать, только бы не слышать как по соседству чавкает расползшаяся мордоворотная грязь Саня Вуаль. Этому чудищу непременно хотелось, чтобы Мурочка стала его первой ласточкой, хотя бы со второго захода, которую бы он застрелил в этом сезоне двуствольными гляделками.
Глядя на Саню, она никак не могла без скептического анализа прошлого вспомнить галантного ухажёра, участника гала-концертов и пиротехника пиара Урия Популюкина. Шерлок Холмс запросто распознал бы в нём пионера-геолога (в состоянии ажиотажа Урий в туалет ходил по азимуту).
Ещё несмышлёнышем его отдали в подготовительную школу «Слуховое окно Истории» на растерзание учителям, чтобы дитё не слишком увлекалось политикой в яслях. Но шустрый малыш, уже тогда пугавшийся собственных острот, затушил огарки любви к себе со стороны преподавательского состава, раскрыв профессиональный секрет: «Я гардеробщик с весом удельного князя, познающего жизнь через повешенье». За этим последовало шокирующее официальное заявление, сделанное им во всеуслышание: «Для меня крючкотворство – высшее искусство; взять хотя бы вязальщиц бельгийских кружев».
В пятилетнем возрасте (пусть это никого не удивляет, Моцарт начал выступать с исполнением собственных произведений в шесть лет, чем подпортил настроение именитым конкурентам) оборотистый талант Урия не преминул отразиться в полноводном эссе: «Дивертисмент дивертикула». В нём второстепенный герой поражает недоброжелателей наповал таинственной фразой, произнесённой на посиделках в кухне явочной квартиры: «Я не сяду с прихлебателями к суповнице на один стул, если стол окружён субретками!» Присутствующие не полемизировали с ним учитывая что юный шкет выразил желание связать себя узами Гименея, опираясь на шаблонную теорию – неопытная жена не станет трубить в мужние рога. В случае отказа Урий грозил вывернуть селезёнку слушателям и карманы читателям, выразив свои чаяния в открытом письме к президенту – гасильщику «свечей у волейбольной сетки». К тому же стояла жестокая зима. Выпало столько снега, что тротуары и мостовые города почернели от бессолевой диеты. Понимая, что улыбки наставников согревают его, Урий Популюкин, тем не менее, предпочёл им центральное отопление, переведясь в более закрытое заведение с высоким воротом на униформе. Там он работает над фундаментальным трудом «Смеялись тритоны в пруду на мембране тины», в котором освещает тему заката солнечного отлучения от тела. В ограниченном кругу ограниченных людей для Урия характерно поведение начинающего тяжеловеса, отличающегося агрессивным подходом к спортивному снаряду. Тем кто упрямился, пришлось всё же согласиться с Популюкиным, что паровой каток для укатывания асфальта не лучшее средство для выравнивания отношений.
 Но не все несчастья сваливаются штангой, кирпичом или цветочным горшком на голову. И кто как не он может состязаться с окружающими людоедами в человеколюбии, писал вольнодумец Урий через многие годы в «Заметках на дереве», сильно смахивавших на мемуары донского казака Калия Косматого «Зарубки на память», заканчивавшиеся пророческой фразой: «Кто шайбу со льда поднимет, тот от баскетбольного мяча и погибнет!», что в переводе на утрусский означает: «Всё хорошо, что хорошо качается».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #180)