Би-жутерия свободы 177

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 177
 
Увидев обезумевшего Мошку, выскакивающего на улицу, Амброзий выдернул заблудшую руку из-под Фрумочкиной юбки и облегчённо вздохнул, – вот так приходит избавление.
Фрума моя, пронеслось в его мозгу, приводившим в движение колёсики приводным ремнём домыслов. Всю жизнь я работал на хорошеньких женщин и породнился с мыслью о приватизации государственных предприятий и примитивизации частных измышлений. Теперь время в любовном припадке работает на меня, спешить некуда, эта премиленькая собачонка не будет беспокоить нас попусту круглыми вопрошающими пуговками. О дикие времена, о разлагаемые нравы! Сапожники возводят себя в ранг башмачников. Часть женщин (потерянная совесть нации) в будуарах переходит с болонок на йоркширов под свою излюбленную группу «Вспотевшие стаканы» в концерте для углекопов и углеводов.
Амброзию пообещали, что он войдёт из века в век, и он стал прощупывать свои надгробные дуги. Ему не терпелось на радостях  исполнить Фруме на усовершенствованной дурбалайке (за изобретение которой он ещё не успел получить патент) новую симфонетку «Гарнир гарнихта», что на ямало-ненецком интерпретировалось как «Приправа ни к чему».
Вовремя спохватившись, Садюга открытым текстом предложил ей не справлять нужду и не получать трёпку по почте, а отправиться в ванную комнату. Он осознавал, что звучит грубо, но ничего не мог с этим подделать в пределах одиночной камеры и пагубно действующих на него угодий соблазнительного тела. Для пущей важности события, протянув руку на манер царско-сельских лицеистов в чтениях, он с пафосом продекламировал в раскаляющейся атмосфере, смягчённой пуфиком у журнального столика обстановки: «Прощелыга-зима осыпала крыши домов серебром...».
Это вызвало незамедлительную негативную реакцию у приземистой Фрумочки, и без того находившейся в согбенном положении «На старт... внимание... шарж!» (до этого она толерантно относилась к поэзии в целом и к дальтонику, считавшему себя цветом нации – Садюге, напоминавшему ей пушистого бельчонка, пополнявшего защёчные мешки полученным на орехи).
– Пожалуйста, Амброзий, паря высоко, не парьте меня преисполненными эпатажа стихами комбайнёра, бьющегося над созданием совестеочистительного комбайна, – взмолилась она, – я не позволю вам врываться в мою личную жизнь нагишом!  Я и так под давлением вашего авторитета сняла в полиции оттиски с Мосиных когтей и приняла совместный душ, с ужасом заметив седой волосок у него на лобке. А с вашим творческим червяком, лениво ползающим по страницам исключительного, на мой взгляд, бездаритета, я знакома из публикаций в закордонной прессе. Все эти:
«Девчонку с медными бровями в амфитеатре полюбил»,
«Преимущество заоблачных гонок – колёса менять не надо».
 «Невыдержанное вино плещется в топке страстей моего любвеобильного надувного четырёхкамерного сердца»,
«Я любовно поглаживал вельветовые наколенники, омытые слезами героинь моих непропечённых в духовке вдохновения произведений»,
или ещё похлеще: «Вышедшие из-под госконтроля в тайландском театре теней каёмки нижних губ твоих...».
А ваши высосанные (неудобно сказать из чьего среднего пальца) ветвистые метафоры заставляют терпеливого читателя задуматься о не содеянном, уводят в мир нереальности. Они  вызывают воспалительный процесс в мозгу, заканчивающийся усыханием нейроновых тканей несусветными сюрреалистическими протуберанциями, которые вы постоянно воруете или, фигурально выражаясь, заимствуете у слишком известных авторов. Это ярко выражено в вашей поэме «О лишней одежде». В ней герой, перескакивающий с зеленеющей ветки на железнодорожную ветку повествования, ширяется иглой, с высокой кучностью попадания аморальных взглядов, направленных вникуда. Он усматривает в каждом стороннем авторе смертельно дерзающего соперника. Герой готов пригласить любого из них к барьеру, но за неимением их в округе с неописуемой радостью сам мысленно соглашаетя безрассудно идти с противниками, если не на таран, то на тараньку в пивной бар, где официант не выносит к столу никакой критики.
Ваш герой мим мним и бескомпромиссен. Он не может провести параллель между выдумкой и реальностью на листочке бумаги, отличить реторту от риторики, дерево от деверя, экзему от экзамена, аргумент от аргонавта, регату от ренегата, резонёра от Эдди Рознера и гильотину от вешалки. Живите проще, Амброзий, от недолитого стакана к недопитому бокалу, не относясь к нему как к брошенной женщине. Другое дело ваш сосед по лестничной клетке, председатель профсоюза дворников городских аптек Нюма Сульфеддинов по кличке «Голубиный помёт», три года проработавший В Женеве, подметая по ночам нищих.
Глядя на завешенную эстампами гостиную, я воспринимаю вашу натуру с подписью неразборчивым почерком, не разбираемым коллекционерами. Комната полна экспонатов среди которых я искала запасной выход из импровизированного музея в случае, если в груди разгорится пожар. Вот что по настоящему волнует и интересует меня. Прошу вас посвятить скромную, неопытную девушку в тайны развешанных по гвоздям шедевров из серии «Штрихи к портрету, которого нету». За что вы их так?!
К примеру, наравне с признанным яблочным сюрреалистом Рене Безграмотным, вы получили от коровьего объединения «Силосная яма» почётную грамоту «Му д’Арк наивысшего порыва», самолично подписанную французским президентом Невероятных Художеств. Это остаётся для меня неразрешимой загадкой.
Или каким образом удалось приобрести и повесить неподъёмное по тоннажу для стандартного интеллекта нашумевшее железнодорожное полотно «За что Че Гевару в Чебоксарах отчехвостили?» мумифицированной кисти не известно за что пострадавшего художника-передвижника антикварной мебели Ганса-Христиана Студебеккерова, зажившего по другую сторону от соболезнований?
Мне, признаюсь, импонируют подлинники Перверта Монмартрова «Распускающиеся цветы промежностей I и II» по три таллера за штуку. В них по наследству передаётся ощущение торговли на склочном базаре в согбенном состоянии, из чего становится ясень как тень, что автор знает цену не своим деньгам, заменившим его интеллект авантюриста, брошенный к женским ногам.
Почему бы вам, Амброзий, не заняться разрисовкой купюр? Отрекитесь от писательских замашек, они вам не к лицу. В ваших описаниях природы сквозит полное равнодушие к ней. Вялые, бесцветные краски никчёмных слов доминируют в тщедушных фразеологических зарисовках не выверенными дозировками и взывают к пощаде со стороны читателей.
Разве вы сами не замечаете, как Белая зависть перекрашивается в Чёрную и зависает в воздухе? Тогда вы беззастенчиво переходите к зопотерапии, выражающейся в оценке произведений не принятых вами ЗОП (Зодчих От Пера). Сидя за многострадальным компьютером, вы силитесь придумать нечто оригинальное, но всё, что вам удаётся, это вывести из своей внушительной по размерам черепной коробки усреднённую, банальную кривую с недоношенным чувством юмора, выраженным протокольным языком. Возьмём, к примеру, последний детектив. В нём герой, похожий на вас как две капли коньяка, входит в затемнённую персидскими шторами комнату, по-волчьи щёлкает зубами выключателей, и на него, откуда ни возьмись, если не приближается вразвалку, то падает вечер, нанося вошедшему глубокую душевную травму, не оставляющую рубцов. Отсюда и низкая успеваемость за отчётный оргазменный период. Ваш тусклый герой раскрывает свой капризный характер перед плотно зашторенными окнами только для того, чтобы в итоге увидеть за собой предсказуемый полицейский хвост «Копчик», только что выписавший штраф в общественном туалете. Герой возомнил себя мессией и вместо того, чтобы зря коптить небо, принялся ждать солнечного затмения и заниматься полезной деятельностью – копчением мяса и стёкол. По ходу всё это пересыпается кряжистыми словечками из полублатной сленговщины.
Согласитесь, в далёком раньше предок героя провозглашал «Иду на вы!», теперь его потомок, захваченный девчонками в плен, лепечет «Идём трухлявым шагом на танцы со звёздами».
– Ну, это уж слишком! Вы пытаетесь вклиниться в мою приватную жизнь своими плотскими утехами с мимолётными бабами типа Мурочки Спички, к которой перестали ходить учёные коты-альфонсы, остались навалерьяненные, – взвился Амброзий, – звучите так, как будто не я, а вы носите фамилию Садюга, – (в жарких полемиках Амброзий умудрялся сдавать свои позиции в рент собеседникам в виде коротких реплик), – и вы ещё смели предлагать мне сменить мою звучную фамилию на вашу изнеженную семитскую – Пюльпитер?!
Да вы надо мной смеётесь, что ли? Сразу видно, что  мадам не знакома с моим учебником «Неживого слова» для четвёртого класса приходской школы. Я достаточно наслушался ваших ядовитых комплиментов, они прямёхонько сведут меня в могилу. У меня появляется ощущение, что вы подосланы ко мне Опа-насом.
Я не только утверждаюсь во мнении, что в вас заложено мужское начало в виде конца, в чём пятнадцать минут назад убедилась моя правая рука, побывавшая под шотландской юбкой, но и ваша неординарная манера мышления наталкивает меня на определённые выводы не в женскую пользу.
Что вы знаете обо мне? В юности эйфория бутафорских чувств, рассчитанных на окружающих, неоднократно охватывала меня. Я играл с девчонками в «Потайные уголки» – игру, которую изобрёл, но не смог запатентовать из-за несовершенства возраста, и мечтал об оградах орденов и медалей на моей груди. Но невозможно оторвать от себя то, что тебе не пристало. У меня было чем гордиться, только я этого никому не показывал, кроме Ксюши Мимолётной. Но она, негодница с наполеоном расслоившихся ногтей, вечно измазанных заварным кремом, строила из себя королеву, обладала избирательной памятью и не ходила голосовать. К тому же её музыкальный слух не позволял ей отличать звук медяков от звона серебряных монет. Из этого я сделал вывод – жить не по средствам передвижения, значит, угонять машины, а это не одно и тоже. 
В сущности, с Ксюшей меня подвёл мой гигантский рост – 165 см. Встречи с ней давали возможность разобраться в том, что наверх стремятся преимущественно низкорослые. Высоких – таких как я, это не заботит. Им и так всё с высоты видно, или сходит, как кожа с рук. Но зачастую мы остаёмся внизу, обласканные вниманием и учтивым поклонением. В этом заключается наша ошибка, помноженная на самоуверенность. Конечно, я попытался исправить положение и решил носить бородку по воскресениям на блошиный рынок, но никто за неё ломаного гроша не давал. Вот тогда я и начал раздеваться, покамест мои тревоги не улеглись! Вы думаете, что во мне живут двое – Сюр и Абсурд? Ошибаетесь! Вместо того, чтобы вынашивать свой многострадальный живот с далеко идущими будоражащими идеями на улицу, я торчу битый час в прокуренном мной помещении. Так что не спрашивайте почему я по сей день изобличаю вражеские козни, хотя и не успел нажить инфаркт и состояние... невменяемости впридачу. Мне нравится обзывать вещи своими именами, если они не противятся этому.
От Фрумы не ускользнули его болотного цвета глаза насупившегося бирюка, подёрнувшиеся желатиновой ряской, впридачу к по-пасторски сложенным лодочкой ладоням на животе в память о паре туфелек, которые он подарил своей второй чучелообразной жене Анурии Хулиевой, считавшей, выходящее из-под её ножа, подножным кормом, а граффити частью стенографии. По неподтверждённым слухам, она седьмой год шлёпала в злачных местах в стоптанных башмаках фирмы «Бешбармак».
– Я побаивался за жизнь Анурии, когда она выходила замуж за меня и на кухню, – продолжил Амброзий, – поэтому часто отправлялся изголодавшимся в кровать – театр военных действий с окопами простыней и брустверами подушек. Стоит ли удивляться, что для людей в моём статусе надувные куклы являются не только наглядным пособием. И это притом, что Анурия кончала в институте ЦУМа, в аспирантуре ГУМа, и была изгнана из «Петровского пассажа» заведующим складом за неуспеваемость с ним в подсобке. Вот почему, если хотите знать, геморрои моего романа выглядят неисправимыми номадами, преднамеренно перекочевывающими из одной книги в другую, подгоняемые кажущимся отсутствием какого-либо авторского воображения.
Вот в чём собака зарыта! В те чудные мгновенья меня, как рваный барабан, пробивала нервная дрожь, а любое критическое замечание в мой адрес казалось ложкой дёгтя со всеми побочными эффектами. Заметьте, я – рьяный поклонник киборда, не оправдываюсь, а только констатирую.
Помню, как мне чертовски надоело послушно ждать в фойе медицинско-театрального офиса, пока моя Вторая вместо инъекций ботокса раскатывала немецкой губной гармошкой герпесные губы своей подружки Двойры Курвавец в престижном массажном кабинете где муссируются слухи. А в соседнем кабинете «Зондер Помада» жертва наводнения на реке Хуанхэ на яхте одного (из непонятно какого отечества) олигарха, безотказная Вжо-Пу-Ань принимала «Golden shower» в подарок от писающего от неё клиента. Естественно, я поспешил расстаться с Анурией, расписавшись в собственной немощи на её левой груди, у соска которой засыпал и, проснувшись голодным, вновь безудержно плакал. Теперь вы, мадам, знаете мою подноготную, и надеюсь в корне измените мнение обо мне, изрешетившим вас ненасытным взглядом.
– Простите меня, Амброзий, больше это никогда не повторится. Мужественное откровение, с которым вы открыли мне глаза на себя как на личность, и на ваше отхожее место в мировой макулатуре, куда вы ходите, не подписывая туалетную бумагу, поражает. От вас можно свихнуться, такой вы забавный, но я, с вашего разрешения, повременю. Не сомневайтесь, вы нашли во мне не только поклонницу вашего никем неоценённого и незащищённого таланта, но и на всё готовую подругу и сократницу в самых затаённых уголках души и укромных местах вашей съёмочной до гола квартиры.
С этими словами, как с молитвой, Фрумочка планировала  вставать с постели и укладываться в неё. Ответственность за предыдущие неудачи она полагала переложить на плечи Амброзия, и от этого ей, совестливой, становилось легче на душе. В мышинного цвета смокинге он напоминал ей кадку с диковинным растением. Фру-Фру приблизилась к Садюге, положила руки на карманы расклешённого пиджака и по-цыгански плотно прижалась.
Кадры из её непритязательной молодости неуклюжего подростка замелькали  в голове. Возник незабываемый образ красавца учителя географии и, запечатлевшаяся в её мозгу, выпущенная им на волю фраза: «Некоторые думают, что проституция – это временная квартирантка на пороге преуспевающей жизни. Не всегда так». Она вспомнила, как он поставил ей тройку с натяжкой в ближайшем от школы тёмном парадном, где она не в силах была его отвадить, и как в далёком тогда юбка-шотландка сама сползла к щиколоткам.
Воспоминания сникли. Бессилие бесило. В зеркале с бронзовой рамой в виде Будды, пупок которого замещало круглое отверстие  на противоположной стене, г-жа Пюльпитер ничего не увидела, так как стояла к нему спиной. Участники выяснения бытовых отходов взаимоотношений так и слились в колебательных движениях стоя, сопровождая приглушенные стоны северного ветра за окном губастыми поцелуями низменного происхождения. Но никто на планете не смог бы угадать, чем в действительности были заняты в эти минуты мозги поэта – им не нравились апатичные апатиты Кольского полуострова и они на полном серьёзе работали над обновлённым словарным понятием Нового года, не ссорясь со Старым. Им полагалось уместиться между глаголами неопределённо-сомнительного вида уплетать и улепётывать, и нести все тяготы двузначности.
Выполнить эту задачу Амброзию не удавалось. На переходе от трагедийного к комедийному он споткнулся и упал в глазах перепуганных читателей, чего никогда бы не случилось выйди он в открытый космос. Так «слинял» поэт-эрот в стекающих красках закатного горизонта, на поверку оказавшегося миражом.
Культурная жизнь замерла, когда в гостиную вбежал запыхавшийся Моисей. Он окинул комнату и присутствующих кремовыми глазками и запрыгнул на вконец растерявшегося Садюгу с горячностью жеребца – ноздри раздувались, уши навострились, хвост ходил ходуном. К изумлению эрото-поэта зверь без науськивания начал лобызать его заграничные штиблеты, что говорило о тлетворном влиянии туристических агентств, мухоморами разросшихся в Брюквине. Откуда было знать Амброзию – посетителю форпоста нонконформизма эмигрантской культуры – кафе «Кошерная Мурлыка» о его производственной мощности и о том, что за какой-то час в терьере Мошке закралось сомнение и наступило прозрение.
Милое животное  пересмотрело в собачьем корне своё отношение к двуногому Садюге, наевшемуся в японском ресторанчике «У канавы» эпистолярного клея, поданного в виде холодца. Там, на привале к стене, по его мнению, музыка Нино Рота из «Dolce vita» в исполнении ротного командира звучала неуместно.
Но уместно напомнить, что йоркшира с впечатляющими замашками журналиста в человеческой корриде интересовало буквально всё: кто выступает в роли быка, которому отрежут яйца, и какому победителю их подадут на обед. Он и не подозревал, что можно выиграть время, но не у самого времени – оно бесследно проходит. Задние ноги отнимались. Усталость диспропорционально брала верх над жадностью. Начались тёмные провалы в собачьей памяти. Не выдержал терьер марку. А ведь друг йоркшира Мошки транзитный любовник и экстрасенс волчара Валтузик, морда которого, казалось, была выдана в придачу не тому телу, а жизнь  три раза оставляла его в дураках, неоднократно пытался удержать Мосю картечью обличительно-облицовочных речей от непредсказуемых ошибок, настропаляя и настраивая чувствительные струны  его души на бдительный лад.
Но на этом особенно заострять внимание не стоит. Колобок мнений перекатился со спины на живот. Надломленное самолюбие смирившегося с судьбой Валтузика было задето, но не кровоточило, не выдавая желаемых для кого-то результатов.


(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #178)