Сиэтл – русский город,
В его хриплом голосе
Родной душе лирический надрыв.
Небрежно молод,
Звуки перегружены все,
Я играю гранж,
И Курт ещё жив.
Е-Е-Е-Е-Е!
Он точно наш.
Просто как Набоков пишет стихи на английском.
И музыка прямо в сердце.
Обложка с младенцем.
Проигрыватель с затёртым виниловым диском.
Колонки С-90-е,
В Саратове девяностые.
Здесь ещё пиджаки малиновые -
Красной смуты прощальные взмахи.
А Сиэтл, как гравюры старинные,
Где носили на выпуск рубахи.
Где носили волосы длинные,
И гитарные риффы жирные
С перегрузом ревели густо,
Как Садко подводные гусли.
Для меня он был русским городом.
Утомлённый культурным голодом
Представлял его за океаном
Тайно спрятанным Китеж-Градом.
Тати город не замечают.
Хорошо, когда бас качает.
Скучно тихо играть, давай
Звук расплёскивать через край.
Из колонок порывом ветра
В мир мистического Сиэтла
Гранж выносит нас из реальности
С русской тягой души к бескрайности.
Мы свои амбиции режем,
Себя сами в узде держим.
А мечтаем, что бы ни делали,
Что окажемся за пределами.
Если спорим, то до последнего.
Если пьём, то до беспамятства.
Работаем, пока не свалимся.
Стоим насмерть, если сражаемся.
И недаром надели подростки
Майки с надписью «Курт Кобейн» -
Ведь в другой одежде так же просто
Можно в парке попить портвейн.
И когда в современном кавере
Узнаю Нирваны мотив,
Вспоминаю, как я играл гранж,
Когда Курт был ещё жив.