Би-жутерия свободы 174

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 174
 
Всегда подтянутый, в башмаках с мельхиоровыми застёжками, с нетронутыми псориазом локтями и коленями, изящный, как дитятя-переросток, Арик, легко утомлялся молчанием собеседников. Поэтому он искренне радовался дождю, солнцу, ветру и Лёне Дверьману, доброму знакомому выходцу из самых недр Мозгвы, специалисту-починщику музаппаратуры плюс страстному последоветелю High Fidelity и разбитных девчонок у гостиницы «Подпросковье». Стоит упомянуть, что Лёня пострадал в молодости, исследуя послойные наросты на снежных комьях, а также за диссертацию «Лошадь – как посредственность передвижения», нашедшую полуживой отзыв среди автомобилистов и любителей выпить. 
Аграрий по натуре и приблатнённый прибалт (не болтун) по образованию Дверьман в галстуке селёдочного цвета, запаха и скелета с трудом пополнял скудный кузовок энциклопедических знаний чем попало. Теперь он еле шевелил бойцовскими петушиными мозгами, а когда впадал в паузу никому непонятно было – «эстонец» Лёня Дверьман делал паузу или пауза его, а всё потому что он интересовался сколько душ приходится на один кубический километр воздушного пространства. По данным приведённым в книге Гиннеса, Лёня выторговал на обманном пункте фунт стерлингов и семнадцать пенсов весны, и это учитывая, что деньги – мусор, если ими сорить, как цитатами. В свои 65 лет Лёня выглядел на чужие годы, хотя трудно было определить в сторону уменьшения или приувеличения. Лёня обладал удивительной способностью навострять уши тупым предметом беседы и одновременно мечтал получить музыкальное образование по пневматической почте. А кто-то умный намекнул ему о целесообразности посещения целебного острова Целебес, паукообразно распластавшегося в дальнем углу Юго-Восточной Азии прямо под брюхом континентального Китая.
Но на мачту мечты Дверьман парус не натянул, что может быть и к лучшему, потому что частая смена направления ветра не приносит удачи, особенно когда непрестанно нудит проливной дождь песнопений. Тут Лёня тоскует по женщине первого бракораздумья, обладавшей увлажнённым от умиления взглядом на модные вещи комиссионно-ломбардной значимости. Он печалится о той, которую так страстно желал, и которой посвятил восемь страниц гербариевого языка неживых стихов. Ему так и не удалось водворить её спокойствие на место. Лёня, сконфуженно улыбаясь, пытался снискать её расположение, но этому мешали: бюстгальтер, узкая юбка и вигоневые трусы фирмы «Широка страна моя родная...». Впоследствии Лёньчик узнал, что радужное расположено в оболочках глаза и, толком не разглядев его в поволоке, успокоился, миновав период относительной свободы и водворив спокойствие на место. Для него оставался неразрешимым только один вопрос «Если слова расходятся с делом, то где заявление о разводе?»
Дверьман бесспорно происходил из аристократической семьи, дружившей с головой и фолиантами на стеллажах вперемежку с профессорской колбасой и Пошехонским сыром. По соцпраздникам его отец – торговец пряничными Тульями шляп пострадал за прилизанное описание Гражданской войны и переход из приглаженного иудаизма в разухабистое бездорожье православия, в которое хитрые евреи переходили, озираясь. Полный иллюзий Дверьман вообразил себя нефтяным королём, приобретшим музыкальные бензоколонки и вытащил из чулана нигилистский лозунг.  Он выполз на разнаряженную улицу и развернул его, Воображая себя носителем неувядающих традиций, срывающим в постели шляпу перед дамой, обколовшейся полинезийскими витаминами. Причём Лёня не относился к людям, нуждающимся только в Свете, Ветре и Воздухе. Он не прочь был заиметь подержаный Роллс-Ройс и виллу в Монако, где стойло будет оглашаться ржанием декорированного медалями жеребца Соглашатель (от Сони и Глашатая).
В перестрелочные времена знаток женщин и лошадей, электронщик Лёня, переквалифицировался в легковесные жокеи и стал первым из «наездников» на торговых наёбышей, вытянувшиеся вдоль стадиона «Динамо», которому издавна покровительствовали весьма осязаемые органы внутреннего распорядка. Органам пришлось по вкусу высказывание Лёни Дверьмана при аресте: «Отведите меня в стойло «Кумыс Дежнева» к спортивному коню Гипоталамусу от Гиппиус и Нострадамуса и я покажу вам махинации!». Какой нации и, что за взмахи, Лёня уточнять не стал, ибо, не встретив на жизненном пути ни одной лошади гермафродитки, подозревал, что животный мир совершенней человеческого.
Стойло встретило его презрительным фырканьем (он вызывающе предстал перед ними в обнажённом виде). Первыми заржали кони. Разглядывая Лёню, они не переставали фыркать все до одной, кроме еврейской лошади, скакавшей, опережая события. Она была Невыездной в отличие от Луизы Зиготы (от Зиг хайль и Готтентоты) и более чем откровенна с Лёней когда ржала ему на ухо, что в целом он её не устраивает, но у него есть незаменимые части – и это голова. Вот почему он из мести переименовал её в арабского скакуна. От обиды лошадь подвергла себя затворничеству, а Дверьман без уздечки вёл себя вполне раскованно.
– При одном только взгляде на лошадь я вижу как в нём просыпается жеребец и засыпает механический очиститель конюшни, – поделился с не выездными жокеями тревожным мнением о новичке срывающимся со старта голосом занудливого шмеля заведующий стойлом Тадеуш Гарнир под мелодию Грига «Танец Поллитры».
Но когда Лёня, учившийся у лошадей спать на ходу, облачился в жокейное обмундирование, интерес к нему был немедленно потерян. Порнокопытные догадывались, кто на них будет ездить в полном оснащении при освещении и без него. Лёня это понял и для большей смычки с благородными животными перенял у них обезоруживающую и вместе с тем обезображивающую лошадиную улыбочку с вывернутыми губами и обнажёнными дёснами.
Лёня полюбил гривастых, убедившись на собственном  опыте в том, что спайки от травм трудно рассасываются после дружеского удара копытом в живот, который он мужественно принял за приветствие (аналогичный случай произошёл с Гудини перед выступлением, на котором он погиб в стеклянном баке с водой без любимого габардинового костюма). Так Дверьман узнал, что у лошадей развито чувство загривного юмора, в виде кивка. От жокеев же, цокающих копытами пьяных языков, он научился преувеличивать свои достоинства наездника. Однажды, работая не покладая руковиц, Лёня забросил ногу в стремя, но строптивая лошадь грубо толкнула Дверьмана, и он заскрипел от злости. Интересно, что в дни забегов, когда делались ставки в тотализаторе, Лёня умудрялся работать на полставки, не проявляя особой ретивости, то позволяло ему жить более чем сносно. Не стоит гнать время в хвост и в гриву, повторял он себе, считая, что негоже водить людей за нос, когда лошадей уводят под уздцы (он заблуждался, что у кобыл конъюнктивита не бывает). Начинало подниматься упадочное производное углового сектора порнопромышленности – «поборы за головные уборы», и Лёнина активная деятельность сводилась вкратце к распродаже духовных накоплении продуктов выделения и принятию ответственных лишений на грудь единогласно.
Поначалу украдкой смахивающему слезу Лёне, что  считалось особым шиком в обществе воров и нуворишей, доверили жеребца-трехлетку самурайской породы Несолоно Хлебавши. Но задиристый скакун безо всякого основания поимел Пятилетку в три года, и его пришлось застрелить, чтобы не портил лошадиную породу, улучшенную методом отборной жеребьёвки и кровь директору ипподрома – тотализаторному рантье Аттанасу ибн Шейкелю. В молодости ибн числился багдадским вором в законе и был уличён в неделикатном денежном обращении, поэтому стал не выездным мигрантом в Утруссии, где ему ничего не грозило (все пальцы на руках были предусмотрительно отрублены на его родине).
В кулуарах ипподрома преобразователь Дверьман изобрёл и опробовал новую систему, назвав её «Солнечной». Заграбастав уйму деньжат на скачках, он довёл её до совершенства, а кассиров до белого каления. Затем он занялся оскоблением пяток жокеев и копыт их любимцев по доступным ценам.
Ипподром оказался на грани краха, и в директорате возникла паника. Секрет Лёниного успеха раскусили – он делал дерзкие ставки в соответствии с углом падения солнечных лучей на загривок лошади. Это, неизмеримо раздражало индусского жокея Нирвану Кастерлянца, прославившегося провалившейся сифилитической операцией «Нос». В отместку он обрил свою кобылу Персифаль (от Персика и Фальшивки), чтобы Лёня не вздумал делать на неё ставки. Нирвана за кругленькую сумму вошёл в сговор с руководством и с товарищами по загривной работе, с целью втирания бриолина – этой приправы волос в гривы скакунов и эффективного солнечного отражения с осязайчиками в бинокле Дверьмана, у которого крольчатина вызывала кишечные кролики. Нирвана Кастерлянц стал выигрывать заезды, один за другим, а Лёня окончательно и бесповоротно разорялся, как ему казалось из-за того, что Персифаль исполняла первородный танец на старте перед зрителями, переступая с копыта на корыто. Тогда Лёня в отчаянии сделал ставку  на Ватрушку (от Ваты и Рушника) и проиграл.
Персифаль с Кастерлянцем злорадствовали, напевая из музыкального боевика ужасов арию крепко сколоченного из досок Франкенштейна «Направо мозг, налево мозг и свисло перед вами...». Начальство соответственно буйно торжествовало.
Дверьман негодовал и кипятился – чем только нафарширован мозг жокея,  додумавшегося сбрить гриву благородного животного! Нельзя потрафлять таким как Нирвана, посчитал он и устроил бучу в конюшне. Лёню обуревала взъерошенная мысль – подвергнуть несносного Кастерлянца обкатке, а затем психиатрическому обследованию (жокеев свыше 48 кг. Дверьман считал неподъёмными). Пока суть да дело, сердобольные друзья в водокачке пьяной беседы, состоящей из повторений «Ты меня уважаешь?», вынули Лёню из петли и посоветовали в двух словах переквалифицироваться в лодочника (типа гондольера) на парусиновой станции «Греховодник», известной свободными нравами губастых русалок.
При вступительных тестах проявилась Лёнина неспособность определить разницу между правым и левым вёслами и аквафобия в тяжёлой форме доспехов средневекового еврейского рыцаря. Кроме того, было замечено неприятие Дверьманом русалок, выразившееся в тщетных попытках расщепления хвостов (поклонник анального секса он одно время был женат на «двустволке»). Опираясь на свою передовую теорию, Лёня напирал на имеющийся огромный опыт расщепления атомов одной рукой, и что его ждут бородатые с расслоенным самосознанием айятоллы на мостах в Иране. Но и это не впечатлило хозяина лодочной станции «Греховодник». Он посоветовал ему обратиться на подлодочную станцию «Подмосковье» и протестировать себя на адаптацию в батискафе. Лёня проигнорировал совет и с повинной вернулся на ипподром. Но получилось так, что Дверьман, не спросясь, снял со своей лошади шоры в целях расширения её кругозора. Это ему дорого обошлось. За преждевременное снятие шор Лёню поставили на вид в согбенном состоянии, но любителей на него не нашлось. Пришлось  Дверьману вместе с фавориткой-скакуньей Магнезия (от жеребца Мага и вислозадой кобылы Амнезия, частенько забывавшей в какую сторону надлежит скакать), отправиться в ЗАГС для подачи заявления на развод с нею, а заодно и с горячечно любимой Родиной. Единственным с его стороны поводком к разводу, с которым он был на коротке, являлось голословное заявление: «Эта лошадь кого хочешь обставит и заездит!» Такой неожиданный ход событий не совпадал с господствовавшими в то время нравами, несовместимыми со статусом кво конюхов из главного разведывательного управления лошадьми, жокеев и тренеров родного ипподрома. Электронщик-жокей не получил визу на выезд со своей любимой лошадью. Официальной причиной отказа явилось несоблюдение правил вывоза из страны ценностей, принадлежащих государству, и не грузоподъёмность морального багажа (располневший от непомерных забот Дверьман не смог пролезть под беременным, якобы от него, животом любимой Магнезии, даже фотовспышка не помогла). К этому периоду относилось его первообладательное стихотворение «Подоконник на втором чёрном ходу». 

Тела от возбужденья взмылились,
венчая низменный испуг.
И воздымаясь ноги ширились,
сужая интересов круг.

Возвышенное создание
вписалось пламенным огнём
в традиционные страдания
на подоконнике моём.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #175)