Би-жутерия свободы 172

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 172
 
Что касается отголоска пошлого – недотёпы Роже – Мерзавца с заглавной буквы, продававшего родину с молотка и отсидевшего своё в одиночке, где за неимением сокамерников он бил тревогу «во все колокола», то там ему стало дурново, и его продырявленного в нескольких местах досрочно отпустили в «Уголок Дурова», где он оторопело поглядывал на животных.
Сексуально неразборчивый Роже, попав в зверские условия, связал свою жизнь с трюкачкой-шимпанзе, научившейся отличать шамана от шоумена, торосы от торсов и тросов, и из-за политблизорукости в «День матери без ребёнка» называвшей канадского премьер-министра: «Мсье Трюмо» (только она могла выходить из положения поцелуев с накрашенными губами и хлопотать ресницами, а Роже вьюном увиваться вокруг её хвоста).
Сафарщик Авербух – преуспевающий торговец скрепками любви в оазисах Сахары и ножами для разделения труда, в свободное время приторговывал вдавленным панбархатным голосом, хотя прибыль могли принести конечности, налитые свинцом и шедшие по выгодной цене. От барышников его отличала безразлично выпеченная на солнце нижняя губа. В частной беседе, пококетничав с зеркалом в туалете индейского стадиона «Фигвам», он поведал, что парочка отсюсюкала положенное на скамейке и материально поднялась, дабы жить в счастье и гадости. Но приматка погибла прямо на достопочтенном Роже от разрыва аорты через час после их знакомства. Пережив это горе Алебастров, получивший воспитание вне очереди, опубликовал шельмующую брошюру «Отправка кеты на нерестилище в роддом против течения» и эссе «Вис живота над задористым дрючком», как приложение к малодоходчивой брошюре, в которой розовая молодость отчаянно голубеет.
Его фундаментальные работы не остались без внимания соответствующих органов, обнаружившим, что он на все скупленные в городе подковы обзавёлся банком и теперь подбивает огромные бабки. Естественно результаты не заставили долго себя ждать – Алебастров забрался под койку и запросил политического убежища. К его удивлению ему не отказали, и Роже прикинулся, что свихнулся на религиозной почве, превратясь в фанатичного обожателя небожителей, повторявшего: «В игривом настроении хочу я согрешить». Был даже один положительный отзыв на самоотверженный поступок Роже от какого-то парникованного братка, которого согревала добросердечная теплоцентраль, разгонявшая кровь по попадавшим в его руки телам: «Я не против мемуаров боксёра, претерпевающего возрастные изменения и трансформацию взглядов, но пусть нокаутирующие ударения делает где положено». Неизвестные источники не погнушались исказить произошедшее с Роже Алебастровым, сообщив, что его вызвали непонятно куда. Там его заставили встать на руки – свободных мест уже не было. Конечно, Алебастров пожалел о беззаботно-безоблачном времени, когда он парковал красную пожарную машину с винтовой лестницей под детской кроваткой. Помятуя об этом, он оступился на светлую головку при исполнении: «Смело мы в бой пойдём за власть котлеты...». Затем заботливые люди уложили Роже в койку на семь лет за излишнюю подворотную изворотливость, без права прослушивания тюремной коробки передач «Толковище» или как язвительно называли её в народе «Наш сегодняшний генеральный спонсор». Роже приписали склонность к мазохистской любви с окриками, шлепками и молодецким присвистом хлыста, завитого косичкой-халой в восточной лавочке «Алчная алыча» на Бродвее для разбегающихся глаз.
Второй – стрекозёл-одиночка Пфердинанд Коняго в период гороскопической Глобализации подхватил лакунарно-глобулярную ангину, не сделавшую из него человека планеты, и приказал долго жить первому, но без обезьянки, которую следовало бы отлучить от дурной привычки издавать протяжный двухметровый стон.
Непримечательная жизнь Арика Энтерлинка, оставшегося от весёлой троицы, была сродни  маятнику, мающемуся от безделья из стороны в сторону в заданной плоскости. Он не ощущал своего настоящего возраста, но пользовался всеми его преимуществами в официальных инстанциях, предоставляющих социальные блага, привилегии. Арик, разминувшийся со встречным поездом, но оставшийся в «Живых и мёртвых», был самокритичен: «Зачем засучивать рукава, когда рукав пустой», рассуждал он. Причём о голове не упоминалось ни слова. Он пил кофе мокко в мокасинах, и встречал рассвет, потому что его не приходилось провожать до дому. В рутине дней Арика завлекали цены со скидкой, фразы со ссылкой на авторитеты (можно подумать, что авторитеты это необитаемые острова), но чаще всего женщины к ответственности.
Кто-то отправлялся к мессе, кто-то к любовнице, а Энтерлинк с трещёточкой усиков, угрожающе нависшей над нижней губой, уборно ходил на пляж, мурлыча полнозвучную балладу «О разбитом унитазе». Там он присматривался к людям с мистическим складом ума и приобретённым плоскостопием, существование которого предлагало ему кулёк полный страшилок-удовольстВий в гоголевском духе (по квартире он шастал в одном преисподнем).
Кроме того, что Энтерлинки жили назависть скромно – жену не устраивало не отапливаемое угловое помещение вкладов Арика в неё как в малопривлекательную личность. Арик не понимал, зачем он ей, когда она, изнывая по любви к достатку, приковывала внимание других к своей груди и в тоже время не отпускала его.
Пожухлый Энтерлинк был настолько жаден, что в доме несчастной мышке с трудом удавалось отыскать чёрствую корочку. Это ускорило уход жены к соседу, наобещавшему ей с три короба, на четвёртом этаже с застеклённым балконом и видом на блестящее дипломатическое будущее. Долго ещё в среде Арикиных врагов и свидетелей поговаривали, что Энтерлинк превратился в постели в «солиста-слаломиста», потряхивающего «своей стариной» на лестничной площадке. За супругой, потеряв всякий моральный облик, толпами мигрировали тараканы. Пострадавшие образовывали очередь, выстраиваясь в каре-декольте на запустелой  кухне. Оттуда, под заунывную мелодию скрипящих на ветру ветвей платана и хлопанье занавесей-знамён, убитые горем насекомые, прихватив пожитки в «Прощальном марше Ротвейлера» спускались по ножкам стола к щелям в струганном полу. По выражению их усиков было видно, что им больно покидать насиженные места, но с голоду подыхать тоже не хотелось.
Один из кошерных художников Парапет Пожелтян в состоянии озарения воссоздал эту душещипательную картину со слов Энтерлинка, подвергнутого гипнозу в кабинете доктора Аппасионария Паулюса родом из японской провинции Гибралтар-Ногами. В отличие от тараканов, картина, выполненная в пренебрежительной манере, доказала, что у неё тоже имеются ноги – ушла с аукциона Сотби за 33 таллера. В доме Арика посветлело, и в сметаннике слов частых гостей улетучилась разгульная атмосфера искусства.
Художники радовались, что их выставляли не те женщины, которых они хотели. Представители искусства пировали 3 дня и 3 часа в «Кошерной Мурлыке» (из воспоминаний Анжелики Гримаски). Когда-то они хотели осудить Арика за подрыв искусства, застав его ищущим талию карликовой пальмы ниже дозволенного, плюс за спекуляцию иконами. Тогда его рот раскошелился на диссидентов-художников, подбив их на безлюдную демонстрацию роботов в свою защиту с корыстной целью – затесаться к ним в доверие. Арик чуть было не пал жертвой пасмурным лицом в приготовленную для него завистниками лужу, но директор кладбища «Коростель» Стас Могильный, неоднократно судимого за предательство... останков земле, спас его от гибели взахлёб (Могильного не устраивало, что на обмывание тела уходит некондиционное бочковое пиво).
Гонимые из страны диссиденты, где вечно происходила расстановка выбившихся из сил и акцентов по принципу «Человек человеку рознь», вышли на улицы ночного города, прикрывшись, чтобы их никто случайно не разглядели, транспарантом «Раритет на свободу!» Энтерлинка выпустили под эту шумовку в обмен за раскрытие рецепта, избавляющего от чёрных тараканов, но потом вновь арестовал謬 – участковый врач (он же милиционер) констатировал, что антиквар жил не по лекарственным средствам.
Так Энтерлинка, любившего пышных девушек с выпученной грудью и равнобровыми лицами, сделали заслуженным нищим. От Ленина он отличался тем, что не выехал из Хельсинки в Петроград, а вылетел пробкой с протянутой рукой, но в противоположном направлении – на Запад, оставив за собой обзорную площадку молодости. Антиквара, получившего понижение по службе на задних лапах, пытались ославить. И всё-таки он вывернулся, сказав: «Негоже это старому неверующему еврею бёдра называть миляжками» (за что его дважды выпирали из подмандатной им территории).
В то же время изречение Энтерлинка: «Некоторым удаётся повлиять на зубчатое колесо Истории, моё восьмерит» вызвало нешуточный резонанс с переполохом в ходе велосипедной гонки «Тур де Сранс», где Арик шёл пятым, но дал «нагоняй» передним, в дуэте серебряных полнолуний мерцающих спиц велосипедов, когда у него педали отвалились. С особой силой выявилась его склонность к драматизации событий. Он понимал, что ему не снести судьбы – другое дело вещи. Тем не менее, на седьмом этапе странам-участницам пришлось придти к соглашению, предложенному Энтерлинком елейным голоском: «Если вы подумаете дважды, прежде чем ничего не сказать на трассе – вы пригвождённый дипломат с верительной безграмотностью». После этих провидческих слов в импровизированном концерте, массы неуправляемых болельщиков (среди них Серж Горю) приготовились вовсю поносить Арика на совковых лопатах и подкожных крюках для йогов.
К счастью комитета по расследованию невозделанного поля деятельности, Арика Энтерлинка не смогли разыскать, и в решающий момент взятые в ренту средства расправы вернули в магазин «Рай для богатеньких» Раисы Глюк – высокопродуктивной поэтессы с огромными молочными железами. Не имея ухажёра, она гуляла до полудня с чьим-то ребёнком с пальцами флейтиста, заключёнными в клапанную зону, – и это было её подработкой.
В примерочной магаза на перепутье брючин Арик подобрал себе нечто полотняное, пришедшееся впору, это спасло репутацию обчистившего собственные карманы. Чепуха выветрилась из его головы, оставив часть мозгов про запас. Этого оказалось достаточно для вылазки в кино. Спасло то, что вместо привычного  «Облака в штанах» у него были приготовлены «Откровения там же» и приспособлена бутылочка, в которую он прыскал от смеха, как самовлюблённая щука, окружённая зеркальными карпами.
Сидящим вокруг на расстоянии десяти метров концентрических окружностей пришлось покинуть зал с половины выступления мастера-обхохочешся. По завершении концерта Арик Энтерлинк занозой засел за перевод эпоса «Дед Вонзай и зайцы» на близкий по толкучему в ступе словарному запасу языка урду, – подсказал во время допроса с пристрастием кому надо бык-телопроизводитель Даник Шницель по кличке «Копировальная машина», завидовавший заласканному комплиментами Набокову, ловившему кайф от порхающих бабочек из французского ансамбля «чу, Жаки».
Оставаясь в личном запредельном мирке после просмотра «Переутомлённые солнцем, скрывшимся за надбровными дугами холмов на горизонте» Даник, добавил в конфуцианском духе, что почти все люди психически больны, бесприветных не бывает, и пусть они оберегают драгоценные гениталии и не подключают свои первобытные приборы к электрической сети.
Другой пожиратель дамских сердец и несостоявшийся врач-оккультист Толик Дивиди, добавил: «Соответствующие органы торгуют информационными выжимками из тех ещё фруктов».
За это выступление его можно было судить, но также и простить по состоянию здоровья (поверх спецнадежды на лицо натянута улыбка, что не делало прихлебателя виски более искренним, чем он казался на самом деле).
Оба высказавшихся в адрес антиквара – шустрый Шницель и плутишка-сангвиник Дивиди – пресноводное с просоленными шуточками, сходились на том, что Арика Энтерлинка трудно в чём-либо переубедить, не применяя актов насилия, и они, не сговариваясь, засели в разных концах КПЗ за донос: «Может ли прирученная долговязая стоеросовая дубина, разморённая жарой, по мере убывания лет превратиться в бочку, и кто на кого будет её катить?» Сказано это было к тому, что мирное существование его  нервной системы было подорвано обидным врачебным диагнозом «Странно дубина – безмозглая, но ведь и она была когда-то частью разумного дерева, наблюдавшего как куры на дворе неслись... в мазурке».
С той поры пострадавший от диабета Арик стал обходить кондитерские стороной, не решив точно с какой, с зажмуренными глазами и зажатым носом. В конечном счёте его среднее членистоногое потеряло самостоятельность, и он скоропалительно понял, что жизнь отказавшегося от наслаждений диабетика не сахар, а скорее ксилит. Ухоженный подобру, поздорову Доктор Парис Гель-Фонд нашёл у Арика, в то время занимавшегося незаконной торговлей погашенными марками вин, повышенное сладкое чистых кровей, в котором в ходе анализа ни одна лаборатория не смогла определить, какого происхождения сахар – свекольного или тростникового.
После забора анализа больной непозволительно увлёкся пешкой медсестрой и прозевал королеву – жену врача в регистратуре, в свободное от мужа время игравшую на аккордеоне растяжимых отношений в завлекательном регистре. Поэтому Арику, которому с бессознательного детства язык был выдан для того, чтобы скрывать содержимое мозга, самому пришлось раскрывать квинтэссенцию тайны. Правда, выражая свои мысли лучше других, он рисковал заработать репутацию болтуна.
Он вспомнил, что с сахарнотростниковой Кубой у его новой неуёмной родины отношения были прерваны пятьдесят лет назад. С сегодняшнего дня я накапливаю свекольный сахар, заявил Арик, рассуждая о прописных истинах с заглавной буквы. Он немедленно прекратил все связи накоротке с Незалежной Нэнькой Украиной из-за того что у неё были слишком завышенные требования к его талии, а также со всем Носорожным казачеством (исключению подлежал выходец оттуда же крутой дружок и пасынок, а может быть и приблудный сын Витя Примула племянник Ермолая Отступных, ходившего в ермолке даже в туалет).
 Этот казус навёл Арика, у которого всегда был на всякий диабетный случай припасён кулёк со сладостями, на мысль о мемуарах «Жизнь в рассрочку на сорбите». В них он выталкивал ни в чём неповинных баб, певших у изгороди непромытыми голосами за околицу. Безжалостно выводил он их на чистую воду, причисляя к неСоломонохлебавшим, пока вентиляционный ветерок шил озёрной гладью и ласкал в штольнях горнодобывающие залысины их мужей – умельцев вытанцовывавших ромбовидную румбу.
Однажды в приступе сердечного возлияния и снизошедшей на него бдительности – врага, которого приходится усыплять, Арик (как всякий уважающий себя диабетик он ненавидел пчёл) заметил общество тараканов, подпитываемое резолюциями с добавками к ним, пышно праздновало новоселье на кухне. Арик запарился, расправляясь с ними изощрённым садистским способом, разлив мёд на кухонном прилавке. Через день несчастные насекомые погибли не то от истощения, не то от жесточайшего диабета, не то от фа-солевого супа, оказавшегося музыкальнее горохового. Впоследствии страдалец Арик Энтерлинк обнаружил, что прописанный ему доктором Ки Парис Гель-Фондом ксилит с лихвой заменяет виртуозная игра на ксилофоне в банях, где слоняются нетрезвые типы манипулируя обвисшими бананчиками. Удостоверившись на личном опыте, что когда пересыхает устье, то следует выпить, Арик (мужчина индивидуального покроя) готов был умереть от счастья, но оно дотошное не соизволило появиться, поэтому пришлось перейти на сорбит (склонный к минимализму он урезал себя во всём).
Арик Энтерлинк наотрез отказался посетить противоречивую лекцию колобка в юбке профессора Ирмы Скукиш  в Сорбонне «Почему дамам света, почерневшим оттого, что их матери наедались пудингов с черникой, противостоят молодые создания полутьмы, обладающие способностью глазеть и не видеть?»
Минуя альма-матер бачком для спуска, он волком попал в овечье жюри, а затем с несварением свининки (прошуты) в больницу. Там, этот безжалостный выуживатель слов прочитал, что диабедствующим рекомендуется потреблять растительно-зелёное.
Эмпирически мыслящий Арик потупился, вспорол клопяной матрац, предварительно нахапав крупных купюр из припрятанного в чулане чулка. К не сказуемому счастью, найденному Ариком Энтерлинком в очистительной клизме Толи Рантого, эксперимент обошёлся  без оккупационных затрат на доктора, пожимавшего гневными плечами, в пользу своей многоротной семьи и автомобиля Лексус, с переставленным турбинным мотором в гараже у писателя эволюциониста Ефрема Шквала, не смущавшегося, выносить на суд читателя ветреные мысли, колыхавшие занавески воспоминаний и не стиранное бельё, подменяя восклицательные знаки на вопросительные и путая мачете с мечетью.
Врачи в госпитале не посчитали, что с принимаемым с оговорками Ариком Энтерлинком следует обращаться деликатно. Ему прописали стеариновые свечи и выписали с шумами в опавших лёгких на скрипящей каталке в узкий коридор. Там он прилюдно справил нужду в пивоналивное судно, принесённое подвыпившей нянечкой, раз в неделю сливавшей содержимое в бутылку из-под Джинна для любимого зятя.
А какой-то пациент, вспомнив об устаревших понятиях – Бутырке и об амнистии чувств, выпустил содержимое из бутылька, не подозревая, что пить не просыхая – немаловажная привилегия.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #173)