Иван смотрит в окно. Некрасивые, сжатые, сморщенные снежинки недовольно плюхаются в мокрый асфальт дороги и тротуара. Декабрь. Плюс один. Дурашкин строго всматривается в уличный грязный пейзаж. Вечереет.
- Две весны в году это уже перебор… – оборачиваясь к Юльке и растягивая слова, констатирует Дурашкин.
Юля выдает сочувственную улыбку.
- Хотя тепло же? Что еще нам надо? Да же?
Юля взглядом соглашается с любимым и разворачивает шоколадную конфету, укрепляя рядом с собой пирамиду ярких новогодних фантиков.
- Попа слипнется?! – не упускает момент Иван.
Юлька довольно мотает головой, улыбаясь с конфетой во рту. Иван возвращается к столу и усаживается визави.
- Наелась?
Юлька начинает качать головой, сохраняя довольную улыбку.
- Вот что женщине нужно? Обогрели, накормили, сладкое дали, да? – с легким сарказмом начинает Иван.
Юлька, зная его характер, продолжает с улыбкой справляться с конфетой. Иван, понимая, что начинает, с неудовольствием допивает чай и искренне гримасничая, съедает сохранившую вкус мякоть заваренного лимонного кружка, как-то странно придерживая его чайной ложкой и двумя пальцами. Это действо добавляет радости Юльке и Дурашкин забывает о том, что хотел сказать.
- С тобой нельзя ни о чем поговорить! Ты всегда отвлекаешь меня, путаешь! – с привычной досадой выдает Иван и незаметно вздыхая, смотрит на по-детски милое лицо Юльки. Юльке тридцать, но он отчетливо видит в ней девчонку-подростка и это иногда смущает Ивана в моменты их порой совсем не детской близости.
- Юль, ну вот почему так, а? Неужели никто не понимает, что жить, ходя с утра на работу и с работы домой, что так жить нельзя! Ну, просто нельзя! Это такая тупость! Я сегодня опять проснулся от грома этих железных дверей и от детского плача! Бедные дети! Семь часов, зима, хорошо еще не тридцать на градуснике, а их поднимают и отправляют в сады, в школы! Зачем, почему? Неужели нельзя хотя бы детям давать нормально спать? А женщины? Вот вам, теткам, это разве нравится – вставать ни свет ни заря? Тебе ладно, к десяти, но ведь многим к восьми надо на работу! И вот эти злые, не выспавшиеся тетки потом весь день выносят мозг себе и другим!
- Ну, а как по-другому? – Юля всегда била в точку.
- Не знаю! Не знаю я, как по-другому, но так нельзя жить! И меня убивает это! Я не знаю, как это изменить, но знаю, что так нельзя!
- Ну, если ты не можешь ничего придумать, то кто изменит?
Юлька умеет неосознанно соединять несоединимое, как сейчас, комплимент и критику. Умный Дурашкин снова запутан.
- А что я-то? Я что ли так сделал, чтобы утром всех будить? Кто рано встает, тот всем спать не дает и никакого другого смысла в этих ранних подъемах нет! Но почему-то никто этого не хочет понимать! А ведь недосып, я тысячу раз тебе говорил, это, может быть, самое главная наша проблема! Ну, неужели нельзя начинать рабочий день с двенадцати часов? А теткам я вообще бы сделал четырехчасовой рабочий день – с двенадцати до четырех! И обед никакой не нужен! Школы тоже бы с двенадцати - две смены: одна до трех, другая с трех до шести! И сады бы работали с двенадцати! И дети бы, и женщины – все бы высыпались, и поверь, тогда совсем другое настроение было бы!
- Ну, а почему так не делают? – конфеты не мешали Юльке следить за нитью разговора.
- А мне почем знать? Идиотизм! Все мучаются и все довольны!
- Но ведь кто-то же должен утром ходить на работу?
- Если сады и школы с двенадцати, если магазины и конторы с двенадцати, если все с двенадцати будут работать, то зачем тогда утром вставать?
- Не знаю. В больницу.
- И больницы с двенадцати! Ты только подумай – в шесть утра люди встают, чтобы мочу и кал отвезти на анализы! С ума сойти! Ты вот представь, что ты в больнице работаешь: утром по холоду тащишься на работу и тебе с самого утра с дерьмом возиться! И вот одни сонные зомби свои какашки по темноте тащат, а другие по темноте бредут на эти какашки поглядеть! Да такого не может быть! А оно есть! Вот она настоящая фантастика, никаких Стругацких, никаких инопланетян не надо! Если это представить, если об этом серьезно подумать, то не только пить станешь, тут мозг взорвется!
Иван встал и глазами поискал по кухне пачку сигарет, зная, что сигарет в доме не было.
- Вот, кстати, с курением сейчас борются! А че бороться-то? Сигареты стоят, как сбитый боинг! Хочешь не хочешь, а придется бросить. У тебя, кстати, твои есть?
Юля вернулась с пачкой тонких розовых «Гламур». Иван достал две сигареты, прикурил Юльке, и они, снова усевшись напротив друг друга, молча закурили. Иван остыл, и тишина медленно заполнялась белёсым дымом.
- Не знаю я, Юлишна, че делать. Вижу, что неправильно всё, а не понимаю почему, как всё так устроено? Это ведь даже не абсурд, понимаешь? Это просто какая-то неразумность, привычка дурацкая.
Юля затушила сигарету и задумчиво смотрела на Ивана, машинально скручивая и раскручивая разноцветный фантик. Она уже не понимала смысла последних слов, но обреченность, безысходная грусть, которая исходила из интонации сказанного, передалась и ей, отчего взгляд её наполнился каким-то большим, глубоким переживанием и осознание этой неясной, но ощутимой глубины давало Юльке чувство сопричастности к какой-то тайной, скрытой от всех мысли, делавшей Юльку для самой Юльки по-настоящему единственной и значимой – значимой самой по себе - без любви, без надежд, без Ивана.
- … если мы не можем элементарно свою жизнь по уму обустроить?
- Что? – Юля возвратилась из себя.
- Я говорю, о каком счастье может идти речь, если мы сами изначально окружаем себя всякими глупостями!
- Наверное, - безучастно произнесла Юля, встала и потянулась.
- Кино сегодня будем смотреть? – протяжно затянула она, запрокинув голову и вытянув руки к потолку.
Иван отвлекся на её стройную фигурку и достал еще одну сигаретку.
- Найду что-нибудь. Иди пока, поваляйся. Я еще покурю.
«Интересно, как устроен их этот механизм защиты, - думал Иван, смотря вслед Юльке. - Вот же только об одном разговаривали, а мгновение и будто и разговора не было! Погрустила и забыла! Хорошо же они устроились! А с другой стороны, че хорошего? Всё важное мимо пролетает, как будто и нет ничего! А может, и нет ничего? Может, и думать об этом не надо! Не разберешься, ты Ваня, так и проживешь, полным дураком!»
Дурашкин похлопал себя по наметившемуся животу, скрытым футболкой, почему-то ухмыльнулся и, скрипя резиновыми тапками, направился туда, где были Юлька, кино и еще что-то, над чем обязательно надо было поразмыслить.