Заиндевевший луг ворчливо-сонно,
крыло упавшей бабочки - сквозь стон,
а стиснутые кулачки бутонов
нахохленных пионовых кустов,
до зелени бледны, грозят на всхлипе.
Ручей шугой отчаянья кипит.
С похмелья шмель в пустых подвалах липы
бранится, запинаясь - так знобит.
Сосна метель взволнованных черёмух
на место ставит парой тихих фраз.
Колючки распушил смешной крыжовник,
шипя "Не трогай! Я же дикобраз!"
Как в прорубь из гнезда ныряет в шоке
скворец. Сушняк испуганно молчит.
Красны от ветра облачные щёки,
звеня углями в гаснущей печи.
В лёд лужи вплавлен лист, до срока золот.
В воронках парников наглеет сныть…
Убийца поневоле, летний холод
(как не дышать?) - виновный без вины -
мечтает сгинуть. Не с кем молвить слова.
Ни бросить, ни спросить, ни взять, ни дать.
Лишь небо обнажённое, лилово,
сочувственно покашливает:
- Да,
синоним одиночества - ненужность.
Единственность - бесспорная вина.
Но вам, внизу, узнать: кому-то хуже -
отрадно, утешает… Так что знай:
Когда уйти не можешь и не должен -
больней… но что о том… всё так, как есть…
Звериной дрожью, звёзд гусиной кожей
тоска колеблет линию небес.
- Ну ладно, извини и не печалься.
Всё будет… даже если помешать...
Иди ко мне.
Негнущиеся пальцы
согрели солнце. Выдавленный жар
истёк. За дверью вечного мороза
исправлены срока. Отложен суд.
Бутоны пьют растаявшие слёзы,
как утреннюю тёплую росу.