Владимир Попов
ОЗЕРО
(филологический роман)
часть 9
«ЗОЙКА И ВАЛЕРИЯ»
«Зимой Левицкий проводил все своё свободное время в московской квартире Данилевских, летом стал приезжать к ним на дачу в сосновых лесах по Казанской дороге...(...)
По субботам и воскресеньям поезда, приходившие на станцию из Москвы, даже утром были переполнены народом, праздничными гостями дачников. Иногда шёл тот прелестный дождь сквозь солнце, когда зелёные вагоны, обмытые им, блестели как новенькие, белые клубы дыма из паровоза казались особенно мягкими, а зелёные вершины сосен, стройно и часто стоявшие за поездом, круглились необыкновенно высоко в ярком небе. Приезжие наперебой хватали на изрытом горячем песке за станцией извозчичьи тележки и с дачной отрадой катили по песчаным дорогам в просеках бора, под небесными лентами над ними. Наступало полное дачное счастье в бору, который без конца покрывал окрест сухую, слегка волнистую местность. Дачники, водившие московских гостей гулять, говорили, что тут недостаёт только медведей, декламировали «и смолой и земляникой пахнет тёмный бор» и аукались, наслаждаясь своим летним благополучием, праздностью и вольностью одежды – косоворотки навыпуск с расшитыми подолами, длинными жгутами цветных поясов, холщёвыми картузами: иного московского знакомого, какого-нибудь профессора ил редактора журнала, бородатого, в очках, несразу можно было узнать в такой косоворотке и в таком картузе…(…)
Двор дачи, похожей на усадьбу, был большой. Справа от въезда стояла пустая старая конюшня с сеновалом в надстройке, потом длинный флигель для прислуги, соединённый с кухней, из-за которой глядели берёзы и липы, слева, на твёрдой, бугристой земле, просторно росли старые сосны, на лужайках между ними поднимались гигантские шаги и качели, дальше, уже у стены леса, была ровная крокетная площадка. Дом, тоже большой, стоял как раз против въезда, за ним большое пространство занимало смешение леса и сада с мрачно-величавой аллеей древних елей, шедшей посреди этого смешения от заднего балкона к купальне на пруду...(...)
Вечером в усадьбе было тихо, наступило успокоение, чувство семейственности, – гости в шесть часов уехали... Тёплые сумерки, лекарственный запах цветущих лип за кухней. Сладкий запах дыма и кушаний из кухни, где готовят ужин...(...)
Чувствуя, что нет ни малейшей надежды заснуть, он тихо спустился с балкона, решив выйти на дорогу к станции и промаять себя, прошагать версты три. Но во дворе остановился: тёплый сумрак, сладкая тишина, млечная белизна неба от несметных мелких звёзд... Он пошёл по двору, опять остановился, поднял голову: уходящая все глубже и глубже ввысь звёздность и там какая-то страшная чёрно-синяя темнота, провалы куда-то... и спокойствие, молчание, непонятная, великая пустыня, безжизненная и бесцельная красота мира... безмолвная, вечная религиозность ночи... и он один, лицом к лицу со всем этим, в бездне между небом и землёй... Он стал внутренне, без слов молиться о какой-то небесной милости, о чьей-то жалости к себе, с горькой радостью чувствуя своё соединение с небом и уже некоторое отрешение от себя, от своего тела... Потом, стараясь удержать в себе эти чувства, посмотрел на дом: звезды отражаются расплющенным блеском в черных стёклах окон – и в стёклах её окна. (...) Он обошёл большой, неопределённый в сумраке дом, пошёл к заднему балкону, к поляне между ним и двумя страшными своей ночной высотой и чернотой рядами неподвижных елей с острыми верхушками в звёздах. В темноте под елями рассыпаны неподвижные зелёно-жёлтые огоньки светляков...»
ЕЩЁ ЛЕТАЮТ ЛЮЧИОЛИ
Я сейчас перечитал
«малаховский кусок»
бунинского рассказа
«Зойка и Валерия»,
о том,
как Жорж Левицкий
бродит по ночному саду,
и вспомнил о том,
как Бунин
незадолго до кончины
перебирал свой архив
и наткнулся
на обрывок бумаги,
на котором была написана
только одна строка:
«Ещё летают лючиоли».
Наверное, бумажка
уже давно потеряна,
и мне стало жалко,
что строка не вошла
в творчество Ивана Алексеевича…
Лючи-оли!
Как красиво и звучно.
Это как бы
музыкальная фраза.
Какая жалость,
что эти французские
жучки-светлячки
не влетели в строки
бунинской поэзии.
Лючиоли – какое-то
сказочно-волшебное слово,
откуда-то
из детства человечества…
ТАИНСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ
Прежде чем подойти к произведению «Кума», мы хотели бы Вам рассказать одну таинственную историю.
Вера Муромцева-Бунина в книге «Жизнь Бунина (1870-1906)» пишет: «Телешовы ещё жили на даче в Малаховке, которая наполовину принадлежала им. На берегу озера у них был высокий двухэтажный дом в скандинавском стиле.
Погода была хорошая, и Елена Андреевна пригласила Ивана Алексеевича погостить у них. Он было согласился, но после первой же ночи, проведённой на даче, рано утром уехал, не повидавшись с хозяевами. Это один из его непонятных поступков. Иван Алексеевич мне объяснил, что комната была ему не по душе, он чувствовал, что в ней он будет не в состоянии писать. Как объяснить это? И от смущения, не зная, что ему делать, он сбежал…
Елена Андреевна с большим недоумением мне рассказывала об этом. Я тоже не решилась объяснить ей причину…»
Вот именно из-за этого эпизода в биографии И. А. Бунина в своё время и вызвал меня к себе Иван Егорович Тихомиров.
«КУМА»
Маленький рассказик в три странички Бунин написал 25 сентября 1943 года. К тому времени Елена Андреевна Телешова уже умерла 28 февраля 1943 года…
Рассказ «Кума» с его пикантным, почти водевильным сюжетом нельзя причислить к лучшим образцам творчества И. А. Бунина. Вдобавок он весь пропитан злорадством и какой-то снобистской удалью. Если бы в нём не было великолепного описания ночи, то рассказик можно было бы причислить к «офицерским анекдотам».
Мало того: Бунин внятно отметил место действия, и персонажи чётко угадываются. Хозяйка дома – это Елена Андреевна Телешова, её супруг – это Николай Дмитриевич Телешов, а друг мужа – сам Иван Алексеевич Бунин.
Я не буду пересказывать этот сюжет-«фриволе», а только остановлюсь на пейзаже.
«Дачи в сосновых лесах под Москвой. Мелкое озеро, купальни возле топких берегов.
Одна из самых дорогих дач недалеко от озера: дом в шведском стиле, прекрасные старые сосны и яркие цветники перед обширной террасой…(…)
Во втором часу ночи, в одном шлафроке, он прокрался из её спальни по тёмному, тихому дому, под чёткий стук часов в столовой, в свою комнату, в сумраке которой светился в открытые на садовый балкон окна дальний неживой свет всю ночь не гаснущей зари и пахло ночной лесной свежестью. Блаженно повалился навзничь на постель, нашарил на ночном столике спички и портсигар, жадно закурил и закрыл глаза, вспоминая подробности своего неожиданного счастья».
Двадцать лет Телешовы считали Бунина своим лучшим другом. Двадцать лет он не вылезал из-за их купеческого стола, и первый кусок предлагали «дорогому Ивану Алексеевичу». А Елена Андреевна с такой заботой и почти материнской нежностью относилась к нему… И вот – на тебе – «Кума»!
Вета настолько обиделась за Телешовых на «классика русской литературы», что обозвала его «свиньёй неблагодарной»!
В книге А. Нинова «М. Горький и Ив. Бунин» в начале введения можно прочитать:
«Среди заметок Горького о литературе есть страничка, посвящённая Бунину и его повести "Суходол". Заметка эта, по всей вероятности, является наброском статьи». Заключают её весомые слова: «Талантливейший художник русский, прекрасный знаток души каждого слова, он – сухой, "недобрый" человек, людей любит умом, к себе – до смешного бережлив. Цену себе знает, даже несколько преувеличивает себя в своих глазах, требовательно честолюбив, капризен в отношении к близким ему, умеет жестоко пользоваться ими. Сколько интересного можно рассказать о нём!»
С этими словами, вероятно, многие могут согласиться, кто близко знал Ивана Алексеевича Бунина.