На часах надоедливо мигает строго установленное время — шесть с двумя нолями.
Если потренироваться можно подстроить момент закрывания глаз с яркой зелёной вспышкой в полумраке пасмурного утра. Часы помимо смутной надежды на пунктуальность выполняют ещё одну необходимую функцию, они помогают определить степень раздражительности. Как долго возможно вытерпеть этот звук, больше напоминающий торможение товарного поезда, а не мелодию, пробуждающую к жизни. Хотя, наверное, ожидания неоправданно завышены к предмету, обитающему в доме дольше хозяина. Интересно, сколько утренних пыток они видели?
Корпус электронных часов, как-будто не только видел, но и являлся активным участником этих терзаний. Серый, металлический, испещрённый тонкой итальянской резьбой из трещин и царапин, он каждой своей клеткой пытался досадить обитателю кровати своими вспышками и нотными какофониями.
Продрогшая комната тоже была абсолютно серой, возможно, при свете дня какие-то предметы и могли остановить на себе внимание рассеянного наблюдателя, но сейчас бесконечное пространство поглощало своей однородностью. Складывалось ощущение, что единственными обитателями домашней пустыни были книги, создающие иллюзорную действительность жизни. Зелёными вспышками подсвечивались несколько томиков Брэдбери, с заботой расставленные и бережно защищенные от пыли корешки, украшенные фамилией Довлатов, безымянные книги по философии, психологии, праву и литературной критике, притаившиеся в углу Пушкин и Гоголь. Трудно сказать, кому принадлежали книги, а уж тем более комната. Да разве это так важно?
В глубине душного утреннего одеяла билось сердце. Какого пола, чина, ранга, звания, возраста, уровня интеллекта, сердце не знало этого, да и вряд ли могло или хотело догадаться. Оно билось. Билось в это утро с особенной тяжестью, как будто каждым свои сокращением, словно олимпийский бегун, преодолевая препятствие выше собственного роста. Причиной всему была бутылка, такая же мучительно изумрудная, как и эти утренние сирены. Сердце не ответило бы на вопрос, почему вечером травяная притягательность бутылки не вызвала настороженности или элементарный инстинкт самосохранения. А сейчас сердце билось, каждым своим стуком, вспоминая вчерашние изумруды.
Но вчера… Ах, разве сердце жалело об этих драгоценностях? Нет… нет… Оно с достоинством принимало эту нелёгкую плату за те минуты, нет, не минуты, секунды, моменты счастья. Было ли это подлинным и истинным чувством? Нет, этот страшный вопрос сердце терпеливо, раз за разом отгоняло от себя, как человек, смотрящий на лужу, но упорно доказывающий масштаб разлившегося перед ним водоёма.
Серебряный смех и вспышки, отливающие золотом, этот нарочитый блеск подарили вчерашние изумруды. В их фальшивом блеске, как в молочном тумане, спряталось всё то, что сердце с трепетом, переживанием, злостью или обидой хранит в каждом своём отделе, в каждой своей камере. Все эти серости жизни, с которыми сердце учится и смиряется жить казалось исчезли, и оно, помолодев лет на сто уже верило в свет завтрашнего дня. Свет, отливающий тёплым золотом, дарящий серому разные отливы, тем самым раскрашивая такую привычную действительность в новые, манящие цвета.
Но сегодня оно билось, билось, постарев лет на триста. Изумруды рассыпались в песок, который скрипел на этой липкой простыне, и сердце ворочалось, чувствуя каждую песчинку. Нет, оно не винило, оно принимало.
Может, этот горестный опыт фальшивых драгоценностей чему-нибудь научил сердце? Ну уж нет, оно так же с трепетом будет зачёркивать красным карандашом дни в календаре до двух заветных букв «ПТ», и снова будут изумруды, платиновые вспышки и золотой смех…
Нет, это совсем не про алкоголь, совсем не про людей, теряющих интерес к жизни, это про всё, про саму жизнь. Эти фальшивые изумруды, а точнее утро с изумрудными вспышками, носящее красноречивое имя, напоминающее название какой-то сказочной страны (Памильа) или испанского традиционного блюда (паэлья). Похмелье. Сумасшествие ли сравнивать многогранность бытия с побочными эффектами алкоголя. Не знаю.
Принцип, которому учат каждое сердце с самого первого сокращения — за любое действие или выбор (без какого-либо исключения) следует последствие. С этой стороны, фальшивый блеск пьянящих изумрудов и утренняя болезнь — один из самых гуманных способов расплаты за моменты спасающего тумана. А ведь есть такие вещи, за которые расплачиваешься всю жизнь (иногда даже не подозревая об этом), а случается, что гром и молния являются среди ясного неба, и сердце уже и припомнить не может, за что под одиноким деревом прекратило биться именно оно.
Красный карандаш зачеркнёт две ненавистные буквы «ЧТ» и с волнением обведёт в неровный круг две следующие, а в кармане снова зазвенят фальшивые драгоценности… Но это совсем не про алкоголь.
За пределами бесконечной серости бескрайней книжной комнаты, которая вовсе не библиотека, сердце ищет такое же, к которому не надо подстраиваться, как высчитываешь моменты загорания зелёных цифр с миганием глаза, которое априори бьётся так же, с теми же перебоями, с тем же трепетом. Кажется, есть какое-то слово для этого, но оно настолько потеряло свой смысл и обесценилось, что даже стыдно произносить его вслух. Скоро оно станет ругательным или начнёт список, подлежащий уничтожению. Нет названия, просто биение, космически и гармонически выверенное кем-то или чем-то свыше. А может и нет этой синхронности, ведь есть теория вероятности, и, скорее всего, эти случаи лишь яркое подтверждение, непостижимой сердцу, а доступной лишь уму теории.
Однако каждое сердце стремится доказать или опровергнуть теорию или просто по природному зову ищет такое же. А ведь у сердца нет глаз. (Да-да, и этот факт спасает от откровенного лицемерия и пошлости по типу «глаза, в которых можно утонуть», хоть в чём-то сердца счастливы.) Слепота не уберегает от ошибок. После каждого ошибочного сопоставление нужно учиться биться заново, иногда это кажется невозможным, и сердце не выдерживает, а второе находит новый ритм и мелодию и продолжает стучать, искать уже новую музыку.
Что же получается, у сердца нет мозга? Мои искренние аплодисменты, очевидность часто кажется самым глупым вариантом, но сейчас она единственно верная. Глупость или необходимость во второй половинке, (что опять же звучит абсурдно, ведь в случае утраты хотя бы одной камеры (не то что целой половины) сердце перестанет функционировать) толкает сердце вновь и вновь на поиски, как в долгожданный вечер «ПТ» на рудник за изумрудами.
Но самое смешное, смешное до слёз: сердце знает, что будет больно биться, что придётся учиться заново сокращаться, но продолжает после ошибочной мелодии искать новую; оно знает о несносных утренних вспышках и о фальсификации драгоценностей, но красный карандаш появляется в руках уже в «СБ» с утра.
Так что же ищет сердце, боль или наслаждение?
А это ведь совсем не про алкоголь…. Изумруды, изумруды и шесть с двумя нолями…