С ногой безвинною во рту я разрываю хрупких.
Падите ниц! Я – новый ваш Г-сподь –
младенцев ласково швыряю в мясорубку
и тесаком крошу гнилую плоть.
Играю я шершавый чёрствый звук
на осторожной вилке,
и рассыпаются слова ребристые невдруг,
и буквы превращаются в опилки.
Вы, дурни в пиджаках и шляпах, лишь тупицы –
отдайте мне правления бразды!
Ведь у меня на иудейских сахарных ключицах
две шестилапых траурных звезды.
Зарезана луна нетрудным ступерком,
и стала Б-городица воровкой,
Исус же стал ростовщиком.
Купите мыло, табуретку и верёвку!
Меня – и дикого, и детски-всемогущего –
ни ветром не разбить, ни звоном ржавых роз.
Но сохнет на подошвах сущего
недерзновенный девственный навоз.
Перетекают куклы в зеркала;
глаз ада полон равнодушным и привычным срамом.
Блестят на солнце смегмяные купола
фаллических бугристых храмов,
и девочки – малютки чернобровые –
крошАтся бренными безвольными частями
в левиафана пасть сапфирнокровую,
что сыплет бранью и чертями.
Под нёбом под седьмым растаял скучный мармелад,
что был когда-то хрящиком коленным.
Застыл уступами колец всемирный хлад –
теряет лепестки бутон Вселенной.
Из грузной тени наблюдаю я со стороны.
Горя в червлёной, чёрной, чёрмной и червивой бездне,
в чужие я проник кладбищенские сны.
Стол или гроб для Родины полезней?