Би-жутерия свободы 164

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 164
 
В свободное от Диззиных закидонов время шофер прогуливался в медленно плывущей флотилии размеренной беседы в сопровождении молодящегося Арика Энтерлинка. Плечистый Витёк любил шастать с гибкой тростью в мускулистой руке по элитарному пляжу «Прожжённые кости», протянувшемуся от Первой до Пятнадцатой улиц Драйтона. Здесь он отдыхал душой и натренированным телом. Он охотно выкладывал Арику подноготную непрекращающегося конфликта с любимой,  из чего можно было вывести, что бравада Витька, неоднократно делавшего Диззи предложение, чтобы она выметалась из дома, не портила и без того поганое настроение Арику, в своё время полюбившему гуттаперчевую женщину из стекла и металла по имени Евгения Бронте-Хвоя. Это придавало особый лоск их совместным мероприятиям по оздоровлению местных нравов пляжного общества престарелых спортсменов, напоминавших перестоялый компот из сухофруктов. Неразлучные друзья пребывали в состоянии, близком к эйфории, от океанского воздуха и приветствий приспущенных знамён мужских плавок, всех без исключения цветов братских «чесночных» республик, когда-то Неразрушимых, а теперь бесстыдно обнажавших обволосаченные пупки.
Эту несколько одиозную во всех отношениях парочку узнавал весь пляж, включая бродячих музыкантов и дрессированных в огнеупорных прыжках собачек с их не всегда трезвыми хозяевами.
Утеплённая дружеская беседа телопроизводителей не превышала десятка ничего не значащих околевающих фраз:
Виктор – Так я и поверил, что ты в Брюквине видел Стену Палача! Добавь ещё, что встречался с Фанерой Силосской и в общественном бассейне первым сделал ей вводное предложение, потому что её глаза можно было причислить к стрелковому оружию.
Арик – Да чего там говорить, если ты её живьём не видел, то тебе просто повезло. Никогда ещё я не встречал женщины такого крупноблочного телосложения.  А ведь на меня, бывало, жёны шли сплошной стеной. В твоём возрасте я способен был вскружить голову любой статуе, не говоря уже о гравюрах на дереве, напоминавших мне беспощадный суд Линча в картинных галереях. Бабы с полотен голыми и босыми порхающими стайками сбегались ко мне из не вмещающих их рамок порядочности от подозрительных мужей и самовозгорающихся любовников.
Виктор – Надеюсь, не все они барельефно выворачивались перед тобой наизнанку, искупая недостатки в проточной воде с приставучими к их берегам лодками ухажёров.
Арик – Надейся, Витя, надейся, ты ведь, как я понимаю, больше птицелов и голубятник, страдающий языковым недержанием с утечкой информации на себя. Вот тебе носовой платок, держи, пригодится. Но оставим эту животрепещущую тему в покое. За чистое небо над головой мы уже пили.
Виктор – Конечно! Я же не какой-нибудь там бездушный робот в пластиковой курточке. Слушай, ты, вешатель лапши на уши, давай-ка раздавим «пузырёк» не за какие-то абстрактные сапоги-скороходы, а за реальные Губнушкины туфли «Прадо» на шпильках, чтобы они мне не ломались, как их хозяйка.
Арик – Готов к принятию при условии, что ты внесёшь важную поправку в конституцию её талии; дети (наши вечные должники, которых мы обязались поддерживать) не помеха, а непозволительная роскошь. Но сначала выпьем за туфли в целом, и отдельно за «шпильки» на всякую чепуху, на которую она щедро разбазаривает содранные с тебя кровные чаевые, хотя, как я понимаю, ты всегда становился жертвой женских особей – страстных поклонниц ниже пояса, когда возводил жилой комплекс таксистских знаний.
Виктор – Ты, Энтерлинк, прирождённый скрипач, откуда тебе известно, что я был обособленным особистом, и причём тут секс, рассматриваемый в микроскоп как биологическое оружие?
Арик – Я не намерен отвечать на твои кавернозные вопросы. Возвышенность в намерениях сочетается во мне с приземлённой любовью к дачному участку в 12 соток. Это останется моей страшной тайной. Я на скрипках не играю, даже когда выхожу на пляж в памперсах. Но, если мне впору выступать с оркестром лётчиков-истребителей, которые парашютный десант воблы под водку протаранькали, то пусть каждый задаст себе пару... вопросов, а что создал я, укладывая кирпичи слов в капсулу обывательского подхода к женщине: «Числом поболее, ценою подешевле?»
Виктор – Вечно ты затрагиваешь больную струну. Вкусив горечь разлуки в компании 100% шоколада, ты пользуешься тем, что мне не удаётся внести поправку в конституцию жены посредством беременности! Вот и сегодня у Губнушки “Викторианский период”, и не быть ей под моим брюшным прессом, тем более, что вечером она приглашена на сборище урологов Брюквина в ресторан «Пи суар», где будет потягивать нерастворимый кофе и меж затяжками электронной сигаретой напоминать соседу, чтобы тот убрал с её коленки сухую клешню.
Арик – Да брось ты дуться попусту. Ты же знаешь, что злобы у меня на тебя нет, и меня не прельщает перспектива забвения в злокачественной форме, зато тянет угомониться в тишине от шумов в ушах, где  ветерок сдувает соловьиные трели с ветвей, когда я отправляюсь на дозаправку дорогостоящим Бен Зином. В мозгу неожиданно проявляется оживлённый момент, передающий батутное движение в озарённом спортивном обозрении ближайшего будущего, и предвосхищающий удары мяча, смягчённые сердобольной сеткой эйнштейновской относительности. Кому-то не по душе моё западное направление неортодоксального мышления с её уплощённой формой переносных грудей. В нём фразеология предстаёт в нахлынувшей облепихе воспоминаний, и на вопрос «Который час?» неизменно отвечает: «То ли без пяти, то ли БиБиСи шесть». А ведь когда-то, убеждённый в неправомерности Левши, я входил в комиссию по общественной морали по контрамарке через задний проход, придерживаясь правила – отваливаться от предмета обожания следует полуголодным. Тогда я не понимал, что  любовь – это проявление сложноподчинённых чувств на гладковыбритой лужайке. Многострадальная бумага, впитавшая чернильную пасту неразбавленного коктейля шуток, пожухла. Но я уборно продолжаю перелопачивать языком набившие оскомину истины, недоступные чьему-то низкообразовательному цензу собственного величества с его тугоухими струнами души, перекликающимися на разные лады, поэтому вернувшийся ко мне дар речи я встречаю молча. Страсти вскоре улягутся поспать, не считаясь с тем, что существуют «мальчики» для битья, и на загляденье. И в том и в другом я убеждаюсь на собственном опыте – моя подружка (в драном жакете из речной выдры) любит старые вещи, всякий раз подчёркивая, что все мы после 65-и временные постояльцы в этой жизни – на Виагру не напасёшься. Я всё ещё продолжаю нервно строчить языком, нажимая вовсю на горжетку, намереваясь захоронить вечер за вечером в лавине слов, и достигнуть возраста, когда здравомыслящие отходят от женских тел и за отсутствием тёплой печки прислоняются к ледяной стене безразличия окружающих.
Виктор – Тебе бы, Арик, трещоткой выступать, и лучше джазовой, когда твой  застарелый скрипящий артрит фальцетит.
Арик – Откуда тебе известны подробности о моих заболеваниях?
Виктор – Ты что, пентюх, думаешь, я зря проктолога с гинекологом раз в квартал на совещания вожу? Я от них такого поднабрался – в пору собственную клинику открывать. Гинеколог, например, начал практиковать в нелёгкие времена, когда прищепок в стране не хватало, и пелёнки вывешивались во дворе роддома на кровоточащих пуповинах. А проктолог начинал свою карьеру на стадионе в прыжках в высоту способом Фосбари флоп. Глаза его разбегались в разные стороны, и он усилием воли преодолевал смущение и планку, а куда попал? Вот именно – в анус.
Арик – Ну и наивный же ты, Витя. Приезжим врачам вообще  верить нельзя. Это также как лето перегримеровывается в осень, а осень обеливается зимой. Помню, чуть было заданные скорости не перепутал и почти женился на швейцарской нейтралке из Монтрё. А там, брат, знаешь свои монтрёшки и заморочки почище наших. Так что ты сначала информацию уточни, потом диплом сваргань, интегрируйся в среде и практикуй себе на здоровье без претензий, учитывая, что смертельно атакующая болезнь – транзит в бесконечность.
После пространного изложения делового предложения Витёк бесповоротно замкнулся в себе. Таким леонардопривинченным он помнил себя только в Лувре, порывавшимся обнять «Сикстинскую мадонну».  Ещё в начальной школе ему травмировали тугоплавкие мозги науками, а на выпускном вечере в четвёртом классе вручили похвальную грамоту, на которой золотыми буквами было написано «Лечению не подлежит». Поэтому Витька Примулу отличало крупноблочное построение текста, а не покирпичное. Мышцы напряг выдающиеся мозги, отливающие серебряным блеском, считая что настоящий друг всегда придёт на выручку в день зарплаты. Скомканному разговору подходил конец.
Энтерлинк не стал дёргать Витька, воспоминаниями, во что ему самому обошлась 46 лет тому назад тщетная попытка преодолеть замкнутость сейфа в городском банке с помощью штангистки Маруси, самозабвенно отдававшейся полезному труду, с расставленными на ширину галифе бёдер бутылками ног. Арика избавила от каталажки спасительная хрущёвская девальвация 1961-го. Его выпустили на поруки кукурузного времечка нафталинизации руководства за выдающиеся заслуги в области тунеядства сначала на Целину, а потом за 101-й километр с правом на кропотливый кротский труд в горизонтальной штольне «Вертикаль».
Арику, вхожему в авиапорты в спортивных шортах, мечталось отправиться на «Святую Мартышку», затерявшуюся среди игрушечных островов Карибского бассейна. Зачем жить в прошлом, где какой-то оболтус жарит палтус, а тебе достаётся плинтус? Арику хотелось успокоения ночных болей под веселящим газом прохладного утра. Начиная с 70-го возраста, по наущению Витька, Энтерлинк принялся любить женщин как чай – взахлёб, вприглядку и вприкуску с ксилитом для диабетиков.
Арик чуть не получил зловещее прозвище Полюцифер, но его спас немаловажный фактор – он вышел живым из подросткового возраста, бесцеремонно распоряжавшегося им в то время как событие геодезической важности – землетрясение в Индонезии – на него вовсе не повлияло. Поэтому аппологет дыхательной гимнастики ануса проктолог Гуревичикус и абортмеханик Озверян – автор гинекологической передачи «Онадырь», которая еженедельно велась из его родового имения «Крик души», прислушивались к рогатым наставлениям Витька, уводящим иных от реальности.
Как детективы гоняются за преступниками, так врачи, записывающиеся на переливание голубой крови, ловили и записывали каждое обронённое им слово. Временами Витёк звучал как стратег, смотрящий на огромную сине-зелёную карту полушарий, и ищущий глазами коричневые соски горных вершин.
Авторитет Примулы-Мышцы, сыпавшего округлёнными незаконченными предложениями, оставался непререкаемым, и даже чуть-чуть повысился, когда второсортные врачишки каким-то путём проведали, что у Витькиной матери не хватало молока и младенца вынудили пройти «Млечный путь» в пунктах дополнительного искусственного питания. Единственное, что не устраивало медиков, это то, что Витёк призывал в свидетели всех святых и безбожно клялся обеими руками, что отражалось на вождении.
У гинеколога-трубочиста это вызвало идиосинкразию – после  встречи с Витьком Горджес Озверян провёл операцию по перетрубации фаллопиевых труб, продутых в карты без прикупа у хозяйки, державшей бульдога на цепи из мягкого золота. В настоящее время она выплачивала целое состояние соседям за повешенную кошку Африка и задушенного в порыве страсти её любимцем бразильского какаду Кокарда. Но бульдога тоже можно было понять, в тот момент по радио играли сумасшедший фокстрот «Ебоней». К тому же ему осточертело слушать попугаеву брехню, о заваленном, как девку на сеновале, экзамене на гражданство. Умолкнуть попугая вынудила насильственная смерть, сопровождаемая обнадёживающими заеврениями белокурого Аполлона с локонами несостоявшегося (как личность) приблудного пуделя.
Посрамлённым и пристыженным врачам не привыкать было к отмывке не соответствующих в реальности диагнозов и немалых сумм денег в частных офисах. Особенно гинекологу, покинувшему тёпленькое (у противовоздушной батареи) местечко, растянувшееся от Питера до Царского села, где на работе, как в утробе, происходили ежемесячные штатные сокращения и выкидыши.
Если придерживаться неподтверждённой информации, Горджес Озверян (в кругах врачей – Загнанный), не вороша негативных воспоминаний, начал поучать медицину на третьем курсе медицинского института: «Уберите от меня свои эскулапы!» Отчисленный за столь наглое высказывание «мелкий пакостник» пытался создать предприятие по добыче соли в поту праведном. Но ничего из этого не вышло, и его родители дорого заплатили декану уценённым содержимым бандероли, чтобы ребёнка восстановили на курсе.
Такова вислоухая предыстория будущего гинекологического гения Горджес Озверяна, смахивающего на кормящую мадонну с мясистым лицом. Сегодня, следуя заведенному мотору прогулочной поездки, оба узких специалиста держали карандаши и блокноты, испещрённые клейкими замечаниями в адрес друг друга наготове, и языки, по сговоренности между собой, обладавшие способностью теряться за зубами при непредвиденных обстоятельствах. Врачишки ни на минуту не забывали, что в прошлой поездке слюняво расщедрились и вручили Вите чаевые в недопустимых размерах двухталлеровых чеков, которые тут же вписали в реестр издержек и накладных расходов, чтобы получить от лохового государства приверед и костоправов возврат по три таллера на нос, как они вполне цензурно выражались – утешение на старости лет.
В довершение всего за обещанное щедрое вознаграждение и за  эксклюзивный наём, жующий пухлявчик-круасан Витёк (кому-то он перебил ноги, кому-то аппетит), добровольно обязывался подготовить исчерпывающий список тематических лекций для брюквинского клубничного дома крайней нетерпимости «Двери настежь!», в табели постоянных орангутангов которого он числился третий високосный год. Придерживаясь лозунга «Расходуйте меня, расходуйте, не надо меня экономить», Витёк с трудом свыкся с мыслью отдавать дань их ширпотребному врачебному таланту, теперь он намеревался собрать с них подать. В предвкушении дани Витя – тонкий ценитель, а не оценщик, раннего Иосифа Бродского настроился на 620 АМ.  В программе «Поэзия в кефире» гнали полемику скопища эмигрантских поэтов на подходе к загородному дому поэта, обладавшего басом. Витёк понял, что ему удалось захватить лишь малую часть беседы «Мёртвые уши»:
– Недожителей принимают за небожителей, и чем раньше они покидают нас, уходя от всяческой ответственности, тем лучше для обеих сторон, – авторитетно заявило басовитое контральто.
– Ничем не подкреплённое безапелляционное заявление, – пропищал, вынырнувший откуда-то, сомневающийся голосок.
– Не совсем так, мой любезный оппонент.
– А Лермонтов, Есенин, Высоцкий? – взвизгнул другой.
– Ты бы ещё себя поставил с ними в ряд, – пробасил поэт.
– Не дождёшься, всё равно кого-нибудь попросили бы сделать шаг вперёд, а я ещё не готов никому упереться в зад!
– И в хвост и в гривну.
– Я не только наслаждаюсь Жан-Поль Сартром и восхищаюсь Диккенсом, я хочу быть одним из них!
– Ну и теорийки у тебя, спасибо лорда Байрона обошёл стороной, а состряпанный Мариком Мастурбеем на скорую руку ролик рекламного реквиема, посвящённого Знобите Верноведь, прозвучал с умыслом, прокатившись по нему безжалостно.
– А ты как думал! Ненавижу играть ва-банк, оставаясь при своих с заведомо чужими, – отбился писклявый.
– Ну и наглец же ты! Не нашинковав в девальвацию «капусты», ты смазливых девчонок тоже причисляешь к сторонним лицам?
– Не жди от меня уютного ответа. Да, да, тысячу раз да!
– Нужно вникнуть в само понятие поэт. Он забывает женщину в тот самый момент, когда катапультируется из неё. Встречаются и такие экземпляры, что проливают свет на малоизученную природу взаимоотношения полов, а вытирать приходится всё тем же женщинам. Это как задеть честь и лишить её невинности – вещи неравнозначные. В первом случае вовлечён незавершённый проект, – проговорил бас, – ночи напролёт превращаются в ночи навылет, как в завязавшихся отношениях царицы Тамары с Тереком у подножья замка, выражавшихся в эскападных сбросах её любовников.
Последние слова беседы, изливающейся жёлчными протоками,  перекрыл рэп соседней станции – дубильное средство мозгов.
Ведущий программы, снимавший шапку первых полос перед властями, полагая, что Тула это сокращённое от Тулузы, ворвался в эфир с экскюзами и обрисовал приближавшихся к дому дискутирующих поэтов с их эксцентричными выходками,  трагическими словами: «Калитки на месте не оказалось, когда он, втягивая носом дымок от сигареты опознавал её сорт».
– Где калитка химерами-мордоворотами на столбах? Она что в отлучке? – спросил высокоголосый поэт, узревший подвох в попытке спутника передать мысли на недоступное ему  расстояние.
– А-а, – хлопнул себя по-простецки по спине хозяин дома так, что с неделю харкал кровью, даказывая что Ги де Мопосан по матери Ги Малаев, – её покусала собака и жена повезла деревянную на уколы к ветеринару.  Доктор оказался стратегом, и вывод шлаков из организма совпал с вывозом войск из Ирака в теплушках чувств без возложения увядших цветов коллективной вины.
– Кстати, ты всё ещё женат на той, которая сбежала от тебя с уроков по дорожке к миллионеру, когда увидела зелёную поросль купюр, стопкой сложившейся в его позеленевших от злости глазах?
Передача «Хочу жить в доме со стеклянным потолком, чтобы Боженька на меня хоть иногда посматривал» прервалась, а жаль, судя по высказываниям она казалась достаточно умной.
Витёк вписался в движение  туннеля, минуя городское Здание Стыда с грациозностью балерины, уходящей на пенсию в 37 лет.
Зазвучали позывные радиостанции со звуками слащавой традиционной концовки песенки. Решив прослушать её заново, Витёк Примула-Мышца нажал на риверсную кнопку плейера с видом человека, проматывающего крупное состояние с толстушкой из Сообщества Архитектурных Излишеств.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #165)