Владимир Попов
ОЗЕРО
(филологический роман)
часть 8
ОЗЁРНОЕ БРАТСТВО
Ночью прошёл тёплый дождь. И в один день на деревьях распустились листочки.
Вета перестраивалась на «летнюю форму». Она так привыкла ко мне, что иногда спрашивала:
– Ты не видел мой белый лифчик?
В этот день она искала потерянную туфельку. Наконец, нашла в шляпной коробке. Иван Егорович хохотал:
– Потеря туфельки – это символ невинности: на картине Мане «Олимпия» лежит в одной туфельке.
– Где же ваша доброжелательность? – возмущалась Вета. – Вы ничего не понимаете в женской психологии – ведь у меня к вам полная доверчивость… А вы?
– Всё дело в том, – сказал Иван Егорович, – что мы уже превратились в «Озёрное братство», и нас связывает что-то настоящее и ценное…
ШОФРУА ИЗ ПЕРЕПЕЛОВ
День был ветреный и хмурый… Вета сосредоточенно перебирала бумаги в папке и что-то записывала в тетрадь. И шептала:
– Номер 69. Письмо Бунина Телешову из Одессы. Номер 70. Старая открытка с видом малаховского озера. Издание Горожанкина. Номер 71. Ой, какая прелесть! – Она размахивала листом бумаги, мелко исписанным почерком Тихомирова. – Ты только послушай!
«Н. Д. Телешов в книге "Записки писателя" в связи со "Средой" часто припоминает его постоянного члена И. А. Белоусова. Белоусов Иван Алексеевич (1863 – 1930) был старым другом Телешова, поэт-самоучка скромного достоинства, и именно он познакомил Николая Дмитриевича с Чеховым. Белоусов написал замечательную книгу "Ушедшая Москва", изданную в 1929 году. В рассказах о купеческих свадьбах есть одно замечательное место: "Под утро, часа в четыре, начинали накрывать столы для ужина. Для того, чтобы придать особый шик, у каждого прибора клались особо отпечатанное меню и программа музыкальных номеров.
В меню и в музыке старались дать что-то иностранное. Вот точная копия сохранившейся у меня карточки: на одной стороне напечатано меню кушаний, а на другой – музыкальная программа.
У Ж И Н
ноября 1-го 1910 года
1. Консоме: Барятинский
Бафер де Педро.
Пирожки: Риссоли – шессер.
Тарталетки монгля.
Стружки перигор.
Волованы финансьер.
2. Шофруа из перепелов со страсбургским паштетом.
Соус провансаль.
3. Осетры а-ля рюс на Генсбергене.
Соус Аспергез.
4. Пунш мандариновый.
5. Жаркое:
Фазаны китайские.
Рябчики сибирские.
Куропатки красные.
Пулярды французские.
Цыплята.
Салат роман со свежими огурцами.
6. Саворен с французскими фруктами.
7. Ананасы, фрукты, конфекты.
А программа музыки, которая играла во всё время ужина, следующая:
1. Свадебный марш. Соч. Мендельсона.
2. Увертюра Бандитенштрейхе. Соч. Зуппе.
3. Вальс. Соч. Вальдтейфель.
4. Попурри из оперы «Фауст». Соч. Гуно.
5. Прелюдия из оперы «Кармен». Соч. Бизе.
6. Дивертисмент. Соч. Рем. (вероятно, Ремо).
7. Венгерские танцы. Соч. Брамса.
Часам к 6-ти бал кончался. Новобрачные уезжали в одной простой карете, не той, в которой невеста ехала к венцу. А за ними разъезжались гости.
У выхода стояли официанты и держали подносы с налитыми шампанскими бокалами. Каждый уходящий гость брал бокал, пригубливал шампанское и клал на поднос "чаевые" деньги».
«МАЛАХОВСКИЕ РАССКАЗЫ» Ив. Бунина
Стараниями Михаила Глимчера и Виктора Антонова в «Малаховском вестнике» была опубликована моя статья «Воспоминание о сосновых лесах», где я говорил о рассказах Бунина, действие которых происходит в Малаховке. Удивительно поэтическая и загадочно-таинственная получилась картина! Описание дней и ночей в рассказах «Муза», «Зойка и Валерия», «Кума» я выучил почти наизусть и восторгался этими стихотворениями в прозе.
«МУЗА»
«Всё время дожди, кругом сосновые леса. То и дело в яркой синеве над нами скопляются белые облака, высоко перекатывается гром, потом начинает сыпать сквозь солнце блестящий дождь, быстро превращающийся от зноя в душистый сосновый пар… Всё мокро, жирно зеркально… В парке усадьбы деревья были так велики, что дачи, кой-где построенные в нём, казались под ними малы, как жилища под деревьями в тропических странах. Пруд стоял громадным чёрным зеркалом, наполовину затянут был зелёной ряской… (…)
Темнело по вечерам только к полуночи: стоит и стоит полусвет запада по неподвижным, тихим лесам. В лунные ночи этот полусвет странно мешался с лунным светом, тоже неподвижным, заколдованным. И по тому спокойствию, что царило всюду, по чистоте неба и воздуха всё казалось, что дождя уже больше не будет. Но вот я засыпал, проводив её на станцию – и вдруг слышал: на крышу опять рушится ливень с громовыми раскатами, кругом тьма и в отвес падающие молнии… Утром на лиловой земле в сырых аллеях пестрели тени и ослепительные пятна солнца, цокали птички, называемые мухоловками, хрипло трещали дрозды. К полудню опять парило, находили облака, и начинал сыпать дождь. Перед закатом становилось ясно, на моих бревёнчатых стенах дрожала, падая в окна сквозь листву, хрустально-золотая сетка низкого солнца. Тут я шёл на станцию встречать её. Подходил поезд, вываливались на платформу несметные дачники, пахло каменным углем паровоза и сырой свежестью леса, показывалась в толпе она, с сеткой, обременённая пакетами закусок, фруктами, бутылкой мадеры… Мы дружно обедали глаз на глаз. Перед её поздним отъездом бродили по парку. Она становилась сомнамбулична, шла, клоня голову на моё плечо. Чёрный пруд, вековые деревья, уходящие в звёздное небо… Заколдованно-светлая ночь, бесконечно-безмолвная, с бесконечно-длинными тенями деревьев на серебряных полянах, похожих на озёра».
«ВСЁ ВРЕМЯ ДОЖДИ»
Соблюдая «дыхание» бунинской прозы, мы попытаемся построить другую конструкцию, которая ложится в архитектонику современного русского верлибра. И. А. Бунин сам дал подсказку: «Жизнь художника на даче, подмосковные дни и ночи там – некоторое подобие (гораздо более п о э т и ч е с к о е действительности) того недолгого времени, когда я гостил на даче писателя Телешова».
Кстати: нас в Студии учили вот так читать художественную прозу со сцены:
«Всё время дожди,
кругом сосновые леса.
То и дело
в яркой синеве над нами
скопляются белые облака,
высоко перекатывается гром,
потом начинает сыпать
сквозь солнце блестящий дождь,
быстро превращающийся от зноя
в душистый сосновый пар…
Всё мокро, жирно зеркально…
В парке усадьбы
деревья были так велики,
что дачи,
кой-где построенные в нём,
казались под ними малы,
как жилища под деревьями
в тропических странах.
Пруд стоял
громадным чёрным зеркалом,
наполовину затянут был
зелёной ряской…
Темнело по вечерам
только к полуночи:
стоит и стоит
полусвет запада
по неподвижным,
тихим лесам.
В лунные ночи
этот полусвет
странно мешался
с лунным светом,
тоже неподвижным,
заколдованным.
И по тому спокойствию,
что царило всюду,
по чистоте неба и воздуха
всё казалось, что дождя
уже больше не будет.
Но вот я засыпал,
проводив её на станцию –
и вдруг слышал:
на крышу
опять рушится ливень
с громовыми раскатами,
кругом тьма
и в отвес падающие молнии…
Утром на лиловой земле
в сырых аллеях
пестрели тени и
ослепительные пятна солнца,
цокали птички,
называемые мухоловками,
хрипло трещали дрозды.
К полудню опять парило,
находили облака,
и начинал сыпать дождь.
Перед закатом
становилось ясно,
на моих бревёнчатых стенах
дрожала, падая в окна
сквозь листву,
хрустально-золотая сетка
низкого солнца.
Тут я шёл на станцию
встречать её.
Подходил поезд,
вываливались на платформу
несметные дачники,
пахло
каменным углем паровоза
и сырой свежестью леса,
показывалась в толпе она,
с сеткой,
обременённая пакетами закусок,
фруктами, бутылкой мадеры…
Мы дружно обедали
глаз на глаз.
Перед её поздним отъездом
бродили по парку.
Она становилась сомнамбулична,
шла, клоня голову
на моё плечо.
Чёрный пруд,
вековые деревья,
уходящие в звёздное небо…
Заколдованно-светлая ночь,
бесконечно-безмолвная,
с бесконечно-длинными
тенями деревьев
на серебряных полянах,
похожих на озёра».