Лягушка шлепает лапками по палате,
бренчит эмалированным рукомойником с крышкой.
Но литавры больничной возни - плохая заглушка
от роящейся мошкары мыслей о белом халате.
А вдруг препарация пойдет не так?
А вдруг хирург мне не друг, а враг?
Враг, а не друг,
жрец и демиург
под фасеточным солнцем ламп в лаборатории,
под Erbarme dich струнных скальпелей из оратории.
А вдруг за моей перламутровой кожей
ничего хорошего.
Ничего за душой,
что оправдало бы подергивание конечностей
в вечности.
И колечки кишок
не развесят нарядной гирляндой,
а по команде
выкинут на помойку.
Боже, спасибо за рукомойку.
Мысли как мячики для пинг-понга.
Каучуковые осечки и рикошеты.
Крышка от рукомойника громче гонга
бьется о кафель. Дурная примета.
А вдруг во мне ничего для науки?
Хирург умоет зловонные руки
и, как Пилат, удалится в покои.
Немного стыдно, что о такое
замарал свой оперенный скальпель.
И удалится во эмпиреи, за непогрешимые Альпы.
Лягушка волнуется и пересыхает.
Выливает еще один таз в койку
и ложится на мокрое. Ей легчает.
Боже, спасибо за рукомойку.
Сухость больше не скручивает ей мысли.
Два скальпеля над изголовьем повисли
крестообразно, словно режут друг друга.
Лягушка крестится торопливо и суеверно.
Из коридора разносится Lux Aeterna.
Господи, если это возможно,
чтобы хирург был осторожным
и милосердным,
чтобы, гадая по саксофонным клапанам у моих предсердий,
по картам таро, по кофейной гуще, по корешкам моих нервов,
он бы вникал и истолковывал верно,
что с этим миром пошло не так.