Записки отчуждённого

          Несколько слов перед прочтением.

     Небольшая по объему новая книга Виктора Виттинга впитала много мыслей автора и его собеседников от Сартра до Маймонида. Если поставить задачу развернуть, расшифровать, прокомментировать написанное, то для размещения результата потребовалась бы просторная книжная полка.
     Хотя автор предостерегает: «Не надо препарировать строку — как по живому резать отраженье моих ассоциаций…»
     С другой стороны он же пишет: «Для того, чтобы принадлежать самому себе, надо избавиться от чужих идей, представлений, эмоций. Надо освободиться от пустых знаний, схем, тупиков. Стряхнуть прах прошлых авантюр, как стряхивают пыль с одежды мудрые и, омывшись в реке, разделяющей мир на живое и мёртвое, в реке Стикс, и подняться по вертикали. Наверное этот же путь ищут покорители горных вершин бытия. Вверх и только вверх надо идти, идти к звёздам!»
     Попробую в телеграфном стиле описать то, что оказалось на поверхности восприятия. Надеюсь, что более вдумчивый и эрудированный читатель опровергнет мои рассуждения, посмеется над их наивностью и построит свое видение прочитанного.
     Книга разбита на десять эпизодов: Канун, День первый – День седьмой, Два письма, Выбор.
     Первым делом возникает мысль, что Виктор Виттинг пошел по пути наименьшего сопротивления и в соответствие каждому дню Творения поставил этапы отчуждения героя.
     Оказалось, что все более сложно. Кроме героя-человека со всеми его исканиями, слабостями и конформизмом есть и второй герой — Зверь (Память).
     Сначала этот человек (как-то не пишется он с большой буквы) обретает знание о Звере, потом ждет его, встречается с ним, приручает… А потом в человеке прорастает сомнение, он видит, что Зверь — ряженый, что он насквозь фальшивый, картонно-гипсовый. И тогда один герой предает другого, т.е. Зверя. Человек отказывается от навязанной, ложной памяти, он отправляется на охоту с заведомо предсказуемым результатом…
«Понимаешь, Марьяша, мы должны ехать, так надо. Слишком много расплодилось безответственных людишек, этих мелких, мешающих миру сбросить с плеч своих безысходность. Надо начинать всё с начала. Бога нет, этого двуликого Януса, как нет и царства его. Нет греха и покаяния, как нет и вины. Нет духовного рабства. Но есть этот абсурд, который с трудом мы называем миром. От него можно избавиться, только убив Зверя, нашу память о прошлом, как забывают о дурном сне. Начать всё с начала, с нуля. Может быть тогда человек, освобождённый от предрассудков, пустых знаний научится быть ответственным, самостоятельно искать и находить свои дороги».
     И что?.. Пророчество о том, что человечество погибнет, потеряв Память, оказалось ложным?! Мир не рухнул, но легче ли от этого?! С этими вопросами наедине и остается последний Человек, последний победитель себя.

     Переводя вышесказанное в практическое русло, можно сказать, что Виктор Виттинг продолжает отстаивать свою мысль о фальшивости, ложности христианства, заполнившего сознание большой части человечества разного рода легендами и мифами, не имеющими ничего общего с реальным прошлым. Раз неверны базовые установки, то и следствия будут неправильными, можно сказать гибельными. Результаты этой подмены мы и пожинаем не первый век и даже не первое тысячелетие.
     Путь, который предлагает автор, прост – возвращение к истокам, к Ветхому Завету в котором он видит подлинный пласт памяти.
     Прав ли он? Не мне судить.
          Владлен Феркель.

 - - - - -

               Президенту посвящаю, уповая на гений его.

Виктор Виттинг
Галут. Записки отчуждённого


"Отношение между областями бытия есть простое разбрызгивание, сделавшееся частью их структуры. Мы раскрываем его с первого осмотра. Достаточно открыть глаза и со всей наивностью вопрошать эту целостность, которая есть человек-в-мире."
Сартр Жан Поль. "Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии."


От автора

Отчуждённый преисполнен благодарности к нижепоименованным, как известным мыслителям, так и менее, за предоставленные в его распоряжение великолепные тексты, без которых "Записки" были бы весьма и весьма посредственными. А в таком обрамлении кто не почувствовал бы себя героем?!
Итак: Сартр Жан-Поль, Рабби Моше бен Маймон (Рамбам), Джеймс Джойс, Фридрих Ницше, Мартин Хайдеггер, Бертран Рассел, Василий Розанов, Альбер Камю, Борис Гиленсон, Густав Гече, Иван Бунин, Михаил Булгаков, Александр Пушкин, Стендаль, Аристотель, Гомер, Эсхил, Софокл.
А так же: Юрий Зыков, Олег Павлов, Нина Ягодинцева.

Бессмысленно рассматривать мои "Записки отчуждённого", как некое "отражаемое и отражающее" , так и в попытке ловить "на слове" или же "за руку" в желании разбить зеркала ваших представлений о "бытии-в-мире". В этом случае"сухое дерево на обочине" вам будет явно не по зубам, не говоря уже о несварении ваших желудков. Следуйте указанию Сартра, начертанному в эпиграфе и тогда вы сможете кору и сухую древесину дерева вместить в себя, чтобы потом, без ущерба для здоровья, запихнув два пальца в рот, исторгнуть неперевариваемое к моим же ногам.
Как всё просто, не так ли?
"с Богом!"


"Покажите мне человека, созданного по мерке тех суждений, какие он изрекает, точно так же как мы называем фидиевой статую, которая высечена по правилам искусства Фидия. Покажите мне человека, пораженного болезнью – и все же счастливого, в опасности – и все же счастливого, умирающего – и все же счастливого, в изгнании – и счастливого, в немилости – и счастливого. Покажите мне его. Клянусь богами, я увижу стоика. Нет, вы не можете показать мне законченного стоика; но покажите тогда формирующегося, того, кто вступил на этот путь. Окажите мне эту милость, не лишайте меня, старика, зрелища, какого я доселе еще не видывал. Что! Вы думаете, что собираетесь показать мне Фидиева Зевса или его же Афину – эти статуи из слоновой кости и золота? Душу я хочу видеть; пусть кто-либо из вас покажет мне душу человека, жаждущего быть единым с Богом, жаждущего не обвинять более ни Бога, ни человека, ни в чем не терпящего неудачи, не испытывающего несчастья, свободного от гнева, зависти и ревности, – того, кто (зачем скрывать мою мысль?) жаждет изменить свою человечность в божественность и кто в этом жалком своем теле поставил себе целью воссоединиться с Богом. Покажите его мне! Нет, вы не можете".
Эпиктет


КАНУН

На крещенские морозы это было... году в 82 ли? Да не о том речь, а о девке-молодухе, что приходила со свитой голодной на жениха поглазеть.

Так-то оно.

Пошёл я налегке в дальний балаган чайком побаловаться и по хорошей лыжне расчитывал к вечеру вернуться. Ну да мы предполагаем,а располагает другой, Двуликий.

Случилось, что вышел не ранёхонько, а уже часу в двенадцатом. И дёрнуло же меня идти не коротким путём, а крюк дать и хребтом Малый Таганай, восточным склоном его, дойдя до каменного языка, спуститься им в распадок к истоку Киалима. Позарился на лыжню набитую, а она возьми да и сверни в другую сторону, на хребет Большой Таганай. Пришлось идти по давно нехоженой лыжне. Так что, когда добрёл, именно добрёл до урмана, откуда всё вверх и вверх - на Большой Урал, день уже клонился к вечеру.

Надо бы повернуть назад, но не чёрт, а уже целая свора их толкала в спину, подвывала.

Ветер поднялся. Сначала верховой, а потом пошёл гулять понизу, позёмкой хлёсткой.

Ух-х-х-х!

Быстро стемнело и только луна сквозь разрывы тучь нет-нет да и подсвечивала мне. Лыжня, едва угадываясь, тянулась то лесом, то вырубками и тогда терялась вовсе.

Мороз крепчал. До балагана было ещё с час ходу, а силы убывали уж больно быстро. В поясной сумке нехитрая снедь,заварочная кружка, спички. Но какой прок от них сейчас? Вперёд, только вперёд! - иначе "Поминай как звали".

Вот уже осталось всего-то обогнуть слева скалистый отрог и выйти из ущелья вверх, на небольшое плато.

Вот уже и ельник пошёл тот самый, что растёт на осыпях - низкорослый, разлапистый и очень густой.

Всё. Последние силы ушли. Рук и ног не чувствую. Падаю, с трудом поднимаюсь и снова падаю в эту обжигающую, последнюю купель.

Лежу.Снег саваном укрывает, пеленает по рукам и ногам.

Оцепенение.

Прихожу в себя и снова погружаюсь в эту нереальность. Слышу какие-то голоса. Кричит петух раз и другой. Откуда это?

Пытаюсь встать, но вновь дремота одолевает и вдруг сквозь пелену врывается в уши этот никогда мной прежде не слышанный, но до ужаса знакомый зов, унылый и протяжный: у-у-у-у-у-у... у-у-у-у-у.

Волки!!!

Подгоняемый каким-то потусторонним сознанием, снимаю поясной ремень с сумкой, выгребаю из неё пластиковую банку с сахаром. Срываю зубами крышку и, давясь, захлёбываясь сладостью, смешанной со снегом, глотаю-глотаю жизнь.

У-у-у-у-у.

Уже ближе, ближе.

Бреду, разбрасывая ноги, оставив где-то лыжи, палки и шарю, шарю глазами по ельнику, сугробам. Пытаюсь среди игры лунного света и теней отыскать хоть какой-то намёк на жильё.

У-у-у-у-у.

Уже совсем рядом!

У-у-у-у.

И вот оно! - натыкаюсь взглядом на поленницу дров, на угол её, чернеющий из сугроба и чуть-чуть подсвеченный.

Ещё нахожу силы оглянуться и, исторгнув из глотки туда, в лунную нежить, что-то хрипло-торжествующее, протиснуться между поленницей и сугробом в сенцы, отворить дверь и вползти, буквально вползти вовнутрь.

Закрываюсь на щеколду. Луна светит в оконце.

Сквозь обморочное, жаркое забытьё слышу за стенами вой ветра.

И ещё слышу, как загудел, забубнил в дальнем углу проснувшийся шмель.

И опять прокричал петух.

И шорохи, шорохи.

Гудел заблудший в сенцах шмель,
тянуло сыростью из кути -
всё как тогда, за зыбкой мутью
веков. И блазнилась постель -
моя ли? - шкуры и покой,
не нарушаемый ни речью,
и ни сверчком, что издалече
скрипел, не ведая оков.
Всё как тогда. Чуть грел очаг
и память просыпалась в глине,
что разминал я - тонкость линий
чуть обозначилась плеча
той женщины. А шмель гудел,
заблудший в деревенских сенцах
и уходила боль из сердца
по половицам, по воде,
пролившейся дождём. А шмель
гудел всё и гудел, заблудший
среди веков. Вливался в уши
июньский хмель!

Проснулся я от холода.

В печурке уже не потрескивал, сгорая, еловый сушняк. Не играли блики с мышиной мелочью, отъевшейся на хлебных крошках.

С трудом поднялся с полатей. Тело болело, не могло забыть снежную купель.

В дверное оконце заглядывал день, светлый. Прислушался - тихо, аж до звона в ушах! Откинул щеколду, распахнул дверь и вышел в сенцы. Солнце стояло на полдень. Глянул на термометр и ахнул - красный столбик застыл, подбоченясь, на 32-й зарубке.

Выглянул наружу. И опять прохватило ознобом: метрах в двадцати виднелась волчья тропа. А дальше-дальше в прогале нелепо торчали из снега лыжи, отсвечивая голубым пластиком. Картина - не приведи Господи!

И опять - послышалось ли? Чертовщина! - прокричал петух.

И сразу же, где-то рядом грохнуло, потом другой раз, третий!

Кто-то стрелял. Уже догадываясь о госте, выхватил из поленницы охапку дров и поспешил в балаган.

Через минуту-две в печурке гудело, ярилось пламя и труба наливалась жарким, малиновым отсветом.

А уж в сенцах плескались голоса!

а уж дверь нараспашку!

- Пермяк, солёны уши, привет!

- В ответ мне щерится золотым оскалом.

"(ВЗ.Быт. 2:12) и золото той земли хорошее; там бдолах и камень оникс. "

- Гогочет: что, обложили тебя?!

За плечом его вижу женское лицо - молодое, смеющееся.

- Ну, даёшь! - говорю.

- А ты шары не пяль, не твоя! И, подмигнув, присказал: собирайся-ка. Отдохнуть бы нам надо и через балаган, что на Среднем Стане, ты его знаешь, под вечер выйти на Крутой Ключ к зимнику. Нынче сезон удачный был и надо успеть к последнему лесовозу с барахлишком. А иначе до Северных Печей топать и топать. Поспешай. Мы покуда выйдем, оглядимся.

Ушли.

Тишина.

шорохи, шорохи.

Память вернула к обмороку ночному, к пробуждению.

Знобило. На полке нашарил жестянку, открыл. Спички на месте. Ящик под столом с припасом, оббитый жестью,тоже цел. Здесь же , рядом, охапка сухих дров, щепа, береста. Всё как и должно быть по закону неписаному.

И вот уже в печурке гудело, трещало пламя. Сладко пахнуло дымком и ну пошёл гулять, расхаживать жар, раздевая до исподнего.

Откинул щеколду. Черпанув котелком снега из сугроба, тут же захлопнул дверь. И на этот раз пронесло, хоть и обдало холодом.

Поставил котелок на печурку, бросил в него горсть сухарей и, круто приправив солью, помешивая ложкой, выхлебал это нехитрое варево. Уф-ф-ф-ф! И ещё, и ещё!

Нет, такого угощения не едал я и на званых пирах у Езекии!

И опять - послышалось ли? - прокричал петух и заунывной струной загудел, забубнил бунинский шмель, запутавшийся в тенётах.

"Черный бархатный шмель, золотое оплечье,
Заунывно гудящий певучей струной,
Ты зачем залетаешь в жилье человечье
И как будто тоскуешь со мной? ..."

Тишина.

Шорохи, шорохи.

И растапливал в котелке снег, и пил, как вино, и не мог напиться.

Тишина.

Шорохи, шорохи.

И опять на пиру у Езекии под пение псалмов хлебал баранью похлёбку с опресноками, заправленную пряными травами.

И кричал петух.

Забытьё.

Гудел шмель.

Шорохи, шорохи.

Но вот в сенцах затопали, загомонили. Вошли. Снова щерится золотом.

- Айда, говорит, я тебя провожу. Лыжи твои - (хохотнул: кто ж так на Таганай ходит?) - пояс твой я тоже принёс.

Вышли. Девка было с нами заладилась идти, да он так зыркнул на неё, что и как не было.

- Я тебя провожу до лыжни - утром видно туристы прошли от Ицыла на станцию. Так что ты на своих карандашах хорошо пойдёшь. Ну а теперь слушай, не перебивай. Дед мой, помню, сказывал, да и отец не раз намекал, что Зверь тут, под Таганаем обитает и кто на него выйдет, так вроде как умом трогается, заговаривается. Чушь всякую несёт и будто бы видения у него в глазах стоят. Потом, правда, человек тот приходит в себя, но нет-нет и начнёт говорить на языке непонятном, а то и запоёт. Так-то вот. И ещё дед говорил, будто волки у него, у Зверя, что псы у нас. И кого тот Зверь углядит, того волки и охраняют, кружат подле него. Не трогают. Вот и тебя, паря, посмотрел я, они не тронули, и Зверь тебя на балаган вывел. Он, Зверь-то, след за собой не оставляет на земле или по снегу, а зубом, случается, высоко на стволе дерева знаки делает. Я их видел здесь, недалече. Нет, показывать не буду, сам должен найти. Скажу одно: выбрал он, Зверь, тебя и будь настороже. Как встретишь, так не пугайся. Помолчав, добавил: повезло тебе. Меня вот не избрал. Ну, а волка ты отныне не бойся, пёс он тебе дворовый. У меня же с серыми свой счёт, шкурный. Поди, они уже ушли на Индашту речку. Это северней Ицыла будет. Ну, бывай!

И опять ощерился золотом.

И пошёл , ходко пошёл напрямки на подбитых камусом охотничьих лыжах.

Пошёл и я, уже предчувствуя сердцем, что вскоре отнимется у меня многое, но и будет дано куда как больше.

Ищу эквивалент к "Портрету..."
в себе, в прерогативе слова
пред тщением иных, кто вдоволь
лишь тешится, играя в ретро,
в иллюзии. Так вот с Уайльдом
по сути спорить бесполезно.
Нас слишком разделяет бездна
взглядов, которые в буквальном
смысле так противоречивы
на образ Дориана Грея
в "Портрете..", что попытка прений
была б воспринята как чтиво
безвкусное. И всё ж я мыслю,
что мастер должен быть свободен
от догм. И что ему погода
на континенте?! Он не вписан
в параграф, свойственный статистам.
Он служит истине - не форме!


ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

"(ВЗ.Быт. 1:1) В начале сотворил Бог небо и землю.
2 Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою.
3 И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.
4 И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы.
5 И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один."

- Собирайся. Пославший ждёт тебя.

Он стоял напротив левого плеча моего, локтях в семи. Солнце, уже остывающее, висело над купами лиственниц и бросало тень мою ему под ноги. От него же не было тени.

- Откуда ты и кто? - спросил я.

- Проводник тебе. Покажу путь, котором следует идти.

Его длинные, до плеч, волосы, перебирал своими пальцами невесть откуда взявшийся ветер.

- Из какого колена пославший тебя?

Он не ответил. Только глаза его бросили в лицо мне пригоршню песка . Как будто жаром опалило!

И Слова не было который день.
И в третий, наконец, разбилась чаша
с вином молчания. И был одет
он в белое, в ефод, как сон вчерашний.
И говорил. И странным был язык.
Казалось, он играл на инструменте
мной слышанным когда-то, как призыв
Ниемии к восстанию из смерти.
Но глупость зажигала спички. Свет
тогда пугался, звуки умирали,
как если бы кто предъявлял билет
в кромешной тьме на право стать моралью.
А тот, в ефоде, руки воздевал.
И призывал. И речь лилась псалтирью.
И слушали. И старый был и мал
на поприще его, оставив мир свой.
И плач стоял. Вовеки жив Господь!

- Прости. Идём же к очагу моему. Женщины омоют ноги твои. Отдохнёшь, отведаешь хлеба моего и вина.

И тогда он заговорил.

"(ВЗ.Псалт. 36:1) Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие,
ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут.
Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину.
Утешайся Господом, и Он исполнит желания сердца твоего.
Предай Господу путь твой и уповай на Него, и Он совершит,
и выведет, как свет, правду твою и справедливость твою, как полдень.
Покорись Господу и надейся на Него. Не ревнуй успевающему в пути своем, человеку лукавствующему.
Перестань гневаться и оставь ярость; не ревнуй до того, чтобы делать зло,
ибо делающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю.
Еще немного, и не станет нечестивого; посмотришь на его место, и нет его.
А кроткие наследуют землю и насладятся множеством мира.
Нечестивый злоумышляет против праведника и скрежещет на него зубами своими:
Господь же посмевается над ним, ибо видит, что приходит день его.
Нечестивые обнажают меч и натягивают лук свой, чтобы низложить бедного и нищего, чтобы пронзить идущих прямым путем:
меч их войдет в их же сердце, и луки их сокрушатся. ..."

Я расскажу тебе легенду о Звере, которую мне поведал старый левит, в свою очередь услышанную им от жрицы храма богини неба Иштар, в Египте. Так вот: Зверь был вечен. Он был ещё до Фарры. Был и до времени, когда люди начали строить башню из обожжённых кирпичей, и до Еноха, взятого Богом на небо. Он был с первого дня от сотворения мира. Имя Зверю - Память. И он был тоже взят на небо, чтобы переждать потоп, а как ушла вода, так сошёл на землю. И ещё сказано было, что жизнь на земле будет, пока жив Зверь. А кто убьёт его, так с ним и весь род людской.

Болели разбитые пальцы, но ещё больше - душа.

"Юродивого обидели! Копеечку отобрали!"

Пожалуй, лучше и не скажешь. А пальцы действительно болели, как в детстве. Помню, учитель бил линейкой по пальцам школяра-соседа, а плакал я. Школяр не плакал, поскуливал только, как щенок, тонюсенько.

Так и я сегодня.

Осень стояла бабкой-повитухой и было как-то особенно тревожно, зябко. Уж и первенец выпадал выкидышем, и растаял, а черни так и не случилось понять, кто в Отцы записан.

"(ВЗ.Исх. 20:1) И изрек Бог [к Моисею] все слова сии, говоря:
2 Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства;
3 да не будет у тебя других богов пред лицем Моим.
4 Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли;
5 не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня,
6 и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои. ..."

В то утро вышел и я послушать. И вот иду , как обычно, постукивая тростью: щёлк-щёлк, до места пробежки. Что тут поделаешь? - привычка хуже неволи. Как-никак, а не один десяток марафонов позади.

Щёлк-щёлк - по левому бордюру. Щёлк-щёлк - по правому. Вот уже и дорога в грохоте, гари. Всё знакомо.

Щёлк-щёлк - железо? Поворот к контейнерам, направо. Выгружаю стекло, пластиковые бутылки из-под воды. Слышу, как чьи-то руки тотчас подхватывают, сортируют их.

- Ты почто, говорит, железо моё трогал, моего "Чероки"?
 
Не отвечаю, да, видно, на лице моём всё написано.

- Бизнес это мой, оправдывается, пенсии не хватает. Стекло только беру и пластик. А тебя, майор, знаю. Слышал, что ты в Осетии был? И, помолчав, добавил: я тоже там стоял. По контракту.

- Да нет, пытаюсь сказать, я...

- Молчи уж. Мужики даром языки не чешут!

- Ну хорошо. А тебе не...

- Нет, не стыдно - резко обрывает он меня - я не ворую!

И отвернул я лицо, ненавидя скорбь свою, и в ней ещё кого-то. И побрёл, побрёл прочь. И долго стоял в ушах моих, раскачиваясь маятником, с сидящим на нём кремлёвским Квазимодо, звон стекла, хруст пластика.

"Дурная власть - не власть"

"Страны безбожный осквернитель - ты!"

И разбил я скрижали любви, как Моисей, увидевший золотого тельца среди народа своего.

"(ВЗ.Быт. 6:5) И увидел Господь [Бог], что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время..."

Обидели юродивого! - и поделом. Не лезь туда, куда Макар телят не гонял.

"... Ну расколись, Лео, друг ситный. На честность, а? Провалиться, если я кому. Ты же самый наш закадычный  пузатый  святой  отец.  Так  какого  ж  ты  рожна  запираешься? Уу, пархатый, устроим тебе  мацу.  И  во  имя  хрена  господа  нашего, аминь. ..."

Вот и сани с боярыней Морозовой уже показались... полетели ко Кремлю, окружённые вороньём.

Как не назвать милосердным Исайю,
пусть и карал он от имени Бога?!
Надо ли? - знаю, наверное, знаю,
коль от Сиона лежит мне дорога
к Северу, к Северу. Знаю, разрушить
надобно храм, чтобы ставить на чистом
месте не купленном, хоть бы и в кружку
кто собирал небогатые числа
ставить Господнюю Славу. Я вижу
прошлое. Вижу во вретище день свой.
Вижу и нынешний - будто бы жилы
кто мне подрезал. Вот вышел из детства
и в день седьмой отменили свободу.
Надобно Славу Господнюю ставить -
храм возводить на развалинах. Поздно!
Поздно, всё продано. Прав был Исайя -
продано, куплено, проклято. Плачу!
Плачу во вретище. Что же, Господь мой?!

Обидели юродивого! - и поделом. Не лезь туда, куда Макар телят не гонял.

"... Ну расколись, Лео, друг ситный. На честность, а? Провалиться, если я кому. Ты же самый наш закадычный  пузатый  святой  отец.  Так  какого  ж  ты  рожна  запираешься? Уу, пархатый, устроим тебе  мацу.  И  во  имя  хрена  господа  нашего, аминь. ..."

И в который раз сани с боярыней Морозовой показались... полетели ко Кремлю, окружённые уже не вороньём - стервятниками в камуфляже.

Но ведь и это, кажется, было... было.

Память услужливо подкладывает кальку... так появляются копии текстов, множество их.

"... Ну расколись, Лео, друг ситный. На честность, а? ..."

А ведь как славно было идти с полюбившимися мне героями по путям Господним. И как радовался я, входя вместе с ними в наследие их , в землю обетования, за Иордан.

Обидели юродивого, изгнали из стана Навина, как необрезанного. Ладно, хоть камнями не побили до смерти! И кто скажет мне: доколе назарею скитаться по пустыням человеческим?

И видел я, как наяву: Ковчег
и с ним Навин, раздвинув Иордана
высокую волну, шёл во главе
по дну его, и вслед колено Дана
и весь народ, в числе других колен
Израиля. Они все шли в Завете,
но был один из них, кто на челе
нёс рабства тень - египетскую мету.
И так до дня сего. Итак я был
свидетелем тогда, как и поныне.
Влачилась тень. Влачится скрип арбы
с горы Сион. Кладёт поклоны инок.
Куда? Кому? Израиль уходил
за Иордан не к славе Соломона,
но к вечному изгнанию. Я бил.
Я бью поклоны, как в провал оконный.
Куда? Кому? Россия шла во след
Израилю. Господь, Господь - прости нас!

Слушай.

Сие было со мной в предновогоднюю ночь, сорок первый годок мне шёл, в зимовье, что стояло тогда на южном склоне горы "Костроминка", которая своим левым (западным) отрогом почти что, через болотистый распадок, упирается в сопку "Уральская", а правым снисходит в урочище "Тёмное" к речке "Малый Сыростан".

Так вот, зимовье и пряталось среди густого елового подлеска в самый раз напротив ущелья, узкого и глубокого, но уже по ту сторону - на северном спуске с горы.

Только единожды я был там. Но вот случайно ли?

Помню, Найда увязалась за мной. Была почти всё время на виду: то подбегая, ластилась, а то вдруг куда-то исчезала на минуту-другую.

Я шёл сторожко - прислушиваясь, затаивая дыхание и как бы ждал чего-то (или кого-то?).

Вдруг Найда объявилась - скулящая, жалкая и прижалась к моим ногам. Я не верил глазам своим, ушам! А тут и сам замер. Озноб прошёлся по телу, как в мороз лютый. Что со мной и где я?!

Поток (Океан?), пенясь, бежал с силою меж каменных глыб вниз по склону. Но был не слышим.

Найда скулила.

Я попытался пригладить ладонью вздыбленную шерсть на загривке её, спине. Дрожит! И это та самая лайка, что и на медведя, и на рысь шла?

Оглядываюсь. Слева и справа скалы, меж ними локтей семьдесят, (Сцилла и Харибда?) - высокие, неба не видать. Сумрак, туман клочьями. Ели громадные, почти чёрные.

И вот будто стон послышался. Стон и больше ни звука, ни намёка.

Стою. Жду.

Вот опять стон. Но поток-то не слышим!

Стою. Жду.

Сколько минут прошло, часов? А может быть и веков, тысячелетий?

Стою. Жду.

Найда скулит.

Стою. Жду.

     "Ну, вот мы и на месте, у конца земли,
     В безлюдном скифском, дальнем и глухом краю.
     Пора, Гефест, исполнить, что наказано
     Гебе отцом, и святотатца этого
     К скалистым здешним кручам крепко-накрепко
     Железными цепями приковать навек.
     Твою ведь гордость, силу всех ремесл - огонь
     Похитил он для смертных. За вину свою
     Пускай теперь с богами рассчитается,
     Чтоб наконец признал главенство Зевсово
     И чтоб зарекся дерзостно людей любить.

     Гефест

     Вы, Власть и Сила, все, что поручил вам Зевс,
     Уже свершили, ваше дело сделано. ..."

Но вот как сквознячком протянуло, и Найда пошла вперёд и вниз по склону.

Вышел и я. Оглянулся и глазам не верю - калинник частый, весёлый. И ягоды, ягоды гроздьями. Ну чисто виноград - крупные и сочные. И щебет птичий.

Нет ущелья - и всё тут.

Так вот. К началу возвращаюсь и дальше сказываю: в ту ночь предновогоднюю у меня первая седина и объявилась на головушке.

Так-то оно!

Уже было и свечу задул, и улёгся на полатях ко сну, перебирая чётки памяти. Как вдруг -

Кто-то пошёл избу обходить: раз... и другой, и -

Скрип-скрип... скрип-скрип... скрип-скрип.

Снег на морозе постанывает, покряхтывает, подначивает.

Ошалелый, загнав патрон с жаканом в "кочергу" (ружьишко одноствольное, времён "царя-Гороха") и почти что вынося на себе дверь, выскочил наружу (луна, что сковородка с яичницей, аж дымится на морозе!) И - ну, держись! - в одних кальсонах белых на завязках (армейская дурь), дал круг, другой.

Нет никакого следа, кроме как моего. Нет и всё тут!

Только улёгся - и опять, и снова "за здорово живёшь".

Лишь под утро забылся. Да и то баба какая-то дебелая снилась, в чём мать родила.

Хохол, понятное дело, потом съязвил, что "пить больше надо". А Чёрт добавил, "что и не закусывать".

Им-то смех, а у меня виски да ещё макушка посеребрились. Вот оно к чему говорят "за серебро купленный"!

Я расскажу тебе легенду о Звере, которую мне поведал старый левит, в свою очередь услышанную им от жрицы храма богини неба Иштар, в Египте. Так вот, Зверь был вечен. Он был ещё до Фарры. Был и до времени, когда люди начали строить башню.
Он был с первого дня от сотворения мира. Имя Зверю - Память.
... Он, Зверь-то, след за собой не оставляет на земле или по снегу, а зубом, случается, высоко на стволе дерева знаки делает. Я их видел здесь, недалече. Нет, показывать не буду, сам должен найти.

Так-то оно.

     "ГЕФЕСТ
     Уйдем! Железом тело сплошь опутано.

     ВЛАСТЬ
     (Прометею)

     Вот здесь теперь и буйствуй, и права богов
     Букашкам однодневным отдавай. Но кто
     Из смертных сможет муки прекратить твои?
     Нет, имя прозорливца незаслуженно
     Дано тебе богами: как избавишься
     От этих пут надежных, предскажи пойди!"

Так-то оно.
 
Болело, как у Исаии, израненное тело. Болели обожжённые ступни и была жажда великая.

И был урок первый. И был вечер. И была ночь.

Радуйся жизни и радуйся смерти входящий в пространство
мира подлунного. Так вот и праздную я, узнавая
лик Мнемосины любимой на дне сновидений и часто,
часто даётся большое дерзнувшему! Слабым - едва ли.


ДЕНЬ ВТОРОЙ

"(ВЗ.Быт. 1:6) И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. [И стало так.]
7 И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так.
8 И назвал Бог твердь небом. [И увидел Бог, что это хорошо.] И был вечер, и было утро: день второй."

- Поторопись.

Струящаяся серебром борода его покоилась на наперснике, надетом поверх белого, длинного, ниже колен хитона, край  которого украшали голубые кисти. Не широкий, такого же пурпурного цвета пояс, что и наперсник, завершал наряд. Ноги были босы.

- Идём же! - ответил я - и да не будет истина сокрыта сердцу моему.

И тогда он продолжил -

"(ВЗ.Псалт. 36:16) Малое у праведника лучше богатства многих нечестивых,
ибо мышцы нечестивых сокрушатся, а праведников подкрепляет Господь.
Господь знает дни непорочных, и достояние их пребудет вовек:
не будут они постыжены во время лютое и во дни голода будут сыты;
а нечестивые погибнут, и враги Господни, как тук агнцев, исчезнут, в дыме исчезнут.
Нечестивый берет взаймы и не отдает, а праведник милует и дает,
ибо благословенные Им наследуют землю, а проклятые Им истребятся.
Господом утверждаются стопы такого человека, и Он благоволит к пути его:
когда он будет падать, не упадет, ибо Господь поддерживает его за руку.
Я был молод и состарился, и не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба:
он всякий день милует и взаймы дает, и потомство его в благословение будет.
Уклоняйся от зла, и делай добро, и будешь жить вовек:
ибо Господь любит правду и не оставляет святых Своих; вовек сохранятся они; и потомство нечестивых истребится.
Праведники наследуют землю и будут жить на ней вовек.
Уста праведника изрекают премудрость, и язык его произносит правду.
Закон Бога его в сердце у него; не поколеблются стопы его.
Нечестивый подсматривает за праведником и ищет умертвить его;
но Господь не отдаст его в руки его и не допустит обвинить его, когда он будет судим. ..."

И день второй был от начала.
И падал снег, и белый - белый
ложился. Женщина мне пела -
мне, утомлённому, венчая
пришедший год худой собаки
по кличке "Старость". Снег ложился,
худые укрывал прожилки
продрогших улиц, чьи-то знаки...
веков следы. Она всё пела -
та женщина, с худой собакой
на поводке. Моя Итака.
Мои скитания на белом.
 
     "ПРОМЕТЕЙ
     О свод небес, о ветры быстрокрылые,
     О рек потоки, о несметных волн морских
     Веселый рокот, и земля, что все родит,
     И солнца круг, всевидец, -- я взываю к вам:
     Глядите все, что боги богу сделали!
     Глядите, какую меня обрекли
     Муку терпеть тысячи лет,
     Вечную вечность! ..."
 
Болела душа.

- Ты ли это, женщина моя? Твой ли плач тревожит? Теперь я слеп, но в прошлой жизни помню тебя, танцующую с подругами на склонах Галаада. О, как ты прекрасна, Есфирь!

Я слишком стар для молодых утех
и прав Мольер был, выставив "Жеманниц"
Парижу на потеху... бесприданниц,
тем более в провинции, в тщете -
не содержу я, нет! Жизнь пополам
на "до" и "после". Так ли, моя радость?
А ты на Верещагина тирадой
из своего овального угла
откликнулась. Я слушал и робел.
О, я люблю тебя, твой лоб высокий!
Когда бы "до"... а ныне - лёгкий посох
и лёгкий же на памяти пробел.
Встречались ль мы? Так Иерусалим
мерещится... и храм, и наша жертва.
Так что же Верещагин? Он - бессмертен.
А мы? А мы - вся жажда на крови!

Вот... опять ничего не вижу. Но слышу, слышу как звенят золотые цепочки на щиколотках твоих.

Ты идёшь ко мне? Зачем? Можешь не отвечать. Я читаю твои мысли.

Говорю: не Бога и не сына человеческого распяли, но память своего первородства прибили к пустому дереву гвоздями, принесёнными птицами небесными. И может быть завеса в храме раздралась вовсе не потому... а оттого, что не содеяли с отступником истинной веры то, что надлежало бы? Это и есть чечевичная похлёбка, которой кормил Иаков Исава, и которую же вкушает человечество. И не в последнюю очередь хлебаем её и мы вот уже тысячу лет из общего христианского корыта!

Служить ей, любви Господней надо, а не насиловать её грехом.

Славьте, пойте и пойте Давида псалмы!
В сладкозвучные гусли играйте, в псалтири.
Пусть танцует Есфирь, коли выжили мы
среди сонмища бед, в этом алчущем мире.
Кто ещё? Кто поднимется так возлюбить
Славу Господа нашего в веки и в веки?
Мы откроем глаза. Мы в чернила обид
обмакнём имена, как Иакова дети.
И пойдём. И легла, и ложится строка.
В сладкозвучные ритмы взойдём мы с молитвой.
Боже наш! Боже наш, как Твоя высока
распростёртая мышца над ветхим ивритом!
Славьте, славьте и пойте!

Слушай же.

Давно это было. Стояла ранняя осень, сушь небывалая и вся листва опала, и травы полегли. Висело солнце, слепящее, в зените. И такая тишина, и такой покой лежали на всём, что и за версту не ошибёшься, кто в лабазе пшено перебирает.

Я постукивал топориком, завершая тесовую крышу на зимовье. И вдруг почувствовал, как что-то сдвинулось во времени, в пространстве и поехало вкось, вкривь. И пошло, пошло в сторону, в никуда. Жуть!

Прохватило морозом, аж от затылка до пят, что и в коленях ослаб. И дальше было всё, как во сне: спрыгнул на землю и бегом навстречу тому, кто шёл ко мне, похрустывая валежником, шурша опавшей листвой, нисколько не хоронясь.

Задыхаясь, вылетел на поляну и, разом со мной, туда же вышел он, ЗВЕРЬ!

И ещё, вот как сейчас помню, этот запах  близкой грозы (озона ли?). Так было и в детстве, когда прямо передо мной ударила в землю молния со страшным треском, и зашипела, заклубилась паром вода в громадной луже под струями ливня.

Вот она, смертушка! Это первое, что промелькнуло в сознании. Приходилось мне и прежде сталкиваться лоб в лоб и с сохатым, и с медведем. Но здесь -

Зверь стоял на четырёх лапах локтях в десяти от меня, чуть наискосок, справа. И в холке был куда как выше моей поднятой руки. Гризли? Нет, они у нас не водятся. Шерсть на Звере была необычно светлая, в подпалинах и как бы искрилась, переливалась какими-то едва уловимыми глазом оттенками.

Да, это сейчас всё ясно. А тогда, будто кто-то шепнул мне на ухо: (уж не сама ли Девора-пророчица?) прикоснись и познаешь! - будто услышал я.

Какие лёгкие у тебя руки. Я помню, знаю их.

"Тихо вскрикнув, она голыми
руками выбросила из печки на пол последнее, что там оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату сейчас же. Я ногами затоптал огонь,
а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и судорожно.

Когда она утихла, я сказал:

-Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно.

Она поднялась и заговорила:

-Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу, я тебя спасу. Что же это такое?

Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как холодные руки гладят мне лоб.

-Я тебя вылечу, вылечу, - бормотала она, впиваясь мне в плечи, - ты восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр!"

Я шёл с тобой через пургу,
через больную несвободу
и слёзы были на снегу.
И Бог прощал. И были роды.
Кричала наша колыбель -
был первенец и был последний.
Так покоряются судьбе
и молятся, встав на колени!

Но довольно, довольно.

И взял я стило, и написал на скрижалях сердца своего книгу. И назвал её "Пророки". Я уверен, что никто в этом реальном, продажном мире не поймёт её! Досадно ли мне? Нет. Я радуюсь, что лукавые (от Луки) не смогут ни расчленить её, ни сжечь. Она принадлежит граду благословенному, Иерусалиму!

Что? Ты взял в руку линейку и хочешь - в который раз! - разбить мне пальцы? Не думаешь ли ты, что я буду стенать под пыткой и просить пощады? Как ты глуп, обыватель Галгала! Смотри, я ухожу от тебя по лунному лучу. Знаешь ли, как это было в евангелие от Михаила? Ты и этого не знаешь? Так вот, оставь меня и не заслоняй света Господнего.

Слышишь ли, трубы громкие? Левиты поднимают стан и мне пора. Ещё есть надежда быть купленным за серебро!

И был урок второй. И был вечер. И была ночь.

Приму ли с миром нищенство зимы
иль золото осеннего базара?
Едино всё - и яблок горьких пара,
и невесомость на плече сумы.
Надкусываю яблочную стынь.
Едино всё - агора пахнет сеном
и лошадьми, и будничностью тлена
навоза - суть житейской суеты.
Надкусываю стынь. Живу ли я?
Успею ли подняться по ступеням
собора православного последним
анахоретом скудного жилья?
Успею ли? Агора смотрит вслед,
толкает в спину по-мужичьи грубо,
кривя у кабаков в усмешке губы.
И что ей, в сущности, до свойства лет -
долг давний вычитанию платить?!


ДЕНЬ ТРЕТИЙ

"(ВЗ.Быт. 1:9) И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так. [И собралась вода под небом в свои места, и явилась суша.]
10 И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо.
11 И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя [по роду и по подобию ее, и] дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так.
12 И произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду [и по подобию] ее, и дерево [плодовитое], приносящее плод, в котором семя его по роду его [на земле]. И увидел Бог, что это хорошо.
13 И был вечер, и было утро: день третий."

С той первой встречи Зверь и стал приходить сюда, в этот лес. Случалось мне ржаной краюхой с солью баловать его и поить водой родниковой из рук своих. И тогда - о, благословенные минуты! - я вновь обретал зрение, и предо мной проходили, иногда замедляя своё течение, как река в половодье, - времена, события. И я мог войти в них, оставаться, но ненадолго, как бы увлекаемый сетью сновидений.

"Конечно, умершие нас выбирают, но вначале нужно, чтобы мы их выбрали."

Ему нравится звук текущей воды
из глиняного кувшина - негромкий,
как шёпот прибоя у самой кромки
сна, состоящего из цветной слюды
иллюзий. Но ему уже никогда,
нет, никогда не превратиться в рыбу,
питающуюся туманной зыбью
океана, как не вернуться туда,
в прошлое - пересыпать жёлтый песок
из ладони в ладонь и слушать звонкий
голос матери у самой кромки
берега, уходящего на восток.

И вновь я возвращался. И мои больные пальцы, перебирая, погружались в густую, с серебряными нитями, шерсть Зверя. И так раз за разом.

И случалось, что на фоне далёких гор появлялось её (чьё?) лицо, тревожное и ждущее. Любимое.

- Ты знаешь, странный сон я видел ныне:
как будто по песку мы шли дневному
и не было следов. Ещё я помню
дыханье океана и пустыни.
И две руки, опутанные кем-то
ладонь в ладонь, переплетеньем пальцев,
как наших судеб... гордые скитальцы,
два призрака. Ты знаешь, час при этом
поющего песка был так прозрачен!
- Любимый мой, ты видел ли две тени
от наших тел? - Ты знаешь, век последний,
наш век сгорал под солнцем, не иначе.
- Ах, нет, постой: ребёнок твой заплакал
под сердцем у меня! Ещё не вечер!
- Ты знаешь, догорели наши свечи,
любимая моя. Я видел знаки.
- Ах, нет! Ах, нет! Идём же к океану.
Быть может, на воде следы оставим?
Ты вспомни: Он ходил! Ты вспомни, Павел
писал к галатам. Нет, наш век не канет!

Вот с него-то, с Павла и началось то великое затмение умов. Впрочем, его надо бы пожалеть: всю жизнь скитаться по чужим углам, жить на подаяния от братии, не зная постели, согретой женщиной или теплом детей своих. Бедный-бедный ты наш.

Но что опрокидывает навзничь, так это принятие греками, а вслед за ними и остальным миром, нового учения сына человеческого, Иисуса (Всякое новое - лишь хорошо забытое старое). А сколько их было, лжепророков, так то одному Отцу известно!

К слову сказать - он, сын человеческий, так себя зачастую и называл среди народа. Следовало бы евангелистам именно на это обратить внимание, а не на "бросание чепчиков" в воздух дщерями иерусалимскими и одежд своих под ноги ослу.

На фоне сегодняшней разножанровой прозы, такой же пёстрой, как и любимый город Заратустры, носящий имя "Пёстрая корова", моя попытка взять в руку перо, забытое на столе самим Ницше, кажется особенно неуместной. И всё-таки -

Вот она, антикварная история, о которой говорил Фридрих Ницше в своих ";;;;;;;;;;;;;;; ;;;;;;;;;;;;: ; ;;;;;; ; ;;;;; ;;;;;;; ;;; ;;;;;".

И разве моя критическая история не выступает здесь единственной защитницей монументальной? И мне всё время хочется спросить: ребята! Вам ещё не надоело переживать, пережёвывать эту жвачку, именуемую христианством, вот уже две с лишним тысячи лет?

Жующее стадо, повернув головы, тотчас же забывает о вопросе, а через мгновение и то, что следовало бы сказать мне в ответ, и продолжает пастись, безмятежно доверяя пастуху, и его бичу.

Правой рукой цепляюсь за верхний обрез проёма. Левой - за край открытой двери и выбрасываю наружу сначала ноги. Обретаю под ними твердь земную, а затем и себя. Всё, приехали!

Ветер.

Впереди и справа, обрывками, шум леса, обещающий и зовущий. Слева - грохот дороги, только что выбросившей нас.

А прежде было утро -

Встал ещё до света, хотя его для меня нет и уже не будет. Во всяком случае в этой жизни.

Что-то здесь не так. Ах, вот - не слышу толчков крови, текущей по жилам, как если бы не слышать затронутой струны, женщины моей. Как её зовут? Много имён и у каждого свой звук, запах, своё время.

"Слепой юноша стоял у края тротуара, постукивая по нему  тонкой  палкой.
Трамвая не видно. Хочет перейти улицу.
   - Вы хотите перейти? - спросил мистер Блум.
   Слепой не ответил. Его неподвижное лицо слабо дрогнуло.  Он  неуверенно
повернул голову.
   -  Вы  на  Доусон-стрит,  -  сказал   мистер   Блум.   -   Перед   вами
Моулсворт-стрит. Вы хотите перейти? Сейчас путь свободен.
   Палка, подрагивая, подалась влево. Мистер Блум поглядел  туда  и  снова
увидел фургон красильни, стоящий у Парижской парикмахерской Дрейго. Где  я
и увидел его напомаженную шевелюру как раз когда я. Понурая лошадь. Возчик
- у Джона Лонга. Промочить горло.
   - Там фургон, - сказал мистер Блум, - но  он  стоит  на  месте.  Я  вас
провожу через улицу. Вам нужно на Моулсворт-стрит?
   - Да, - ответил юноша. - На Южную Фредерик-стрит.
   - Пойдемте, - сказал мистер Блум.
   Он осторожно коснулся острого локтя -  затем  взял  мягкую  ясновидящую
руку, повел вперед.
   Сказать ему что-нибудь. Только не разыгрывать сочувствие. Они не  верят
словам. Что-нибудь самое обыкновенное.
   - Дождь прошел стороной.
   Никакого ответа.
   Пиджак его в пятнах. Наверно не умеет как следует есть.  Все  вкусы  он
чувствует по-другому. Кормить приходилось сначала с ложечки. Ручка  как  у
ребенка. Как раньше у Милли. Чуткая. Я  думаю  он  может  представить  мои
размеры по моей руке. А интересно имя у него есть. Фургон. Палка  чтоб  не
задела лошади за ноги скотинка притомилась пусть  дремлет.  Так.  Все  как
надо. Быка обходи сзади - лошадь спереди.
   - Спасибо, сэр.
   Знает что я мужчина. По голосу.
   - Все в порядке? Теперь первый поворот налево.
   Слепой нащупал палкой край тротуара и продолжал путь,  занося  палку  и
постукивая ею перед собой.
   Мистер Блум следовал позади, за незрячими стопами и мешковатым твидовым
костюмом в елочку. Бедный мальчик! Но каким же чудом он знал что там  этот
фургон? Стало быть как-то чувствовал. Может у них какое-то зрение во  лбу:
как бы некоторое чувство объема. Веса. А  интересно  почувствует  он  если
что-нибудь убрать. Чувство пустоты. Какое  у  него  должно  быть  странное
представление о Дублине из этого постукивания по камням. А смог бы он идти
по прямой, если без палки? Смиренное и бескровное  лицо  как  у  того  кто
готовится стать священником.
   Пенроуз! Вот как фамилия того парня.
   Смотри  сколько  разных  вещей  они  могут  делать.  Читать   пальцами.
Настраивать рояли. А мы удивляемся что у них есть  какой-то  разум.  Любой
калека или горбун нам сразу кажется умным едва он что-то скажет что мы  бы
сами могли. Конечно другие чувства  обостряются.  Могут  вышивать.  Плести
корзины. Люди должны им помогать. Положим я бы подарил Молли корзинку  для
рукоделья ко дню рождения. А она терпеть не может шитья. Еще  рассердится.
Темные, так их называют.
   И обоняние у них  наверное  сильней.  Запахи  со  всех  сторон,  слитые
вместе. У каждой улицы свой запах. У каждого человека тоже.  Затем  весна,
лето: запахи. А вкусы? Говорят  вкус  вина  не  почувствуешь  с  закрытыми
глазами или когда простужен. И если куришь  в  темноте  говорят  нет  того
удовольствия. ..."

Я же говорю не о том, что обычно имеют в виду люди, но о горнем.

Но вот пришли за мной. Пора.

И была дорога. И были встречи с близкими когда-то голосами... с чужой и невнятной речью. Похлопывание по плечам, спинам. Бестолковая суета и опять голоса, подголоски, бормотание кого-то о чём-то.

Моё время: как жалко растрачивать его на пустяки!

Лука! Ты надеешься здесь найти
раковину - нашёптывать сплетни.
Пустая затея в день последний
года собаки, грызущей настил
современности - продолжать игру
на интерес с Гогом и Магогом,
припадать к одышливому "богу",
искать затерявшуюся иглу
в стоге сена. Лука! Я слышал бред,
твой, именуемый благой вестью,
нашёптанный в раковину вместо
покаяния - за суетность лет,
за сотрясение воздуха: звук
для уха, в сущности, бесполезный,
как бы сопутствующий болезням
раковины, выброшенной в траву.

Всё, приехали.

Хлопок двери слева. Шаги. Вот он - единоутробный, единокровный, из одного котелка в той жизни едавший со мной! Братишка-браток. Не вижу, но знаю, что стоит передо мной молодой, сильный, каким запомнил. И радостно мне.

Но вот уже рука моя - остановись, ещё не поздно! - скользнула в карман, выгребла наружу хрусты и протянулась к нему.

- Возьми! - Ещё надеюсь. - Возьми. На горючку, на затраты!

Молчит.

Ещё надеюсь, что сейчас врежет с правой. Ещё надеюсь не устоять на ногах. Ещё -

Взял!!!

Всё, как по сердцу резануло. Повернулся и, только бы не сорваться в плач, в крик, загребая слепыми ногами всю мерзость этого (православного?) мира, побежал к спасительной двери.

Только бы не упасть. Только бы...

- Подожди, я помогу.

- Не надо, я справлюсь. Я...

Только бы не сорваться, не показать слабость, слёзы.

Исход.

Что мой язык... Не хочешь ли сказать -
он есть вино, налитое из меха
с печатью еллина? Да кто помехой
тебе не пить его?! К чему слеза,
пролитая у богословских книг
тобой иль кем ещё? Не грех ли мыслить,
что православный ты? Что камни истин
не собраны - поставить Аркаим,
суть новый? Но кто ищет – тот найдёт.
И многое да будет не избытком,
как малое и недостатком! Быть ли
тому, иль нет? Для духа сладок мёд,
а не для плоти! Что же мой язык -
душевный суть или духовный? Знает
лишь Он один. Не ты ль с вороньей стаей,
что каркала мне сытые азы,
когда был у меня с беседой Савл?
Прости.

Вот он, мой пятый угол. За всё надо платить!

- Ты здесь, женщина моя?

Я с трудом выживаю. Я радуюсь вам,
моя радость! - последние крохи кокетства.
Я с трудом... я с трудом вспоминаю слова
из далёкого, с мамой, беспечного детства.

Руки - лёгкие, пахнущие любовью.

- Я помнила и пришла. Ты разве не знаешь, что я всегда с тобой, когда ты у порога, готовый уйти? Останься, ведь я с тобой! Вспомни, как я принесла тебе там, в пустыне, под Кадес-Варной, умирающему от жажды, воды в ладонях своих! Не уходи!

Как больно! Школяр во мне тонюсенько поскуливает... плачет.

Разбитые пальцы распухли, кожа на костяшках полопалась.

И взял я вновь стило. И написал на скрижалях сердца своего книгу. И назвал её "Хлеб наш насущный". Но кто придёт на пир мой? Не обольщайся: много званых да мало избранных!

Но есть ещё надежда. Вот он, источник мироздания, "Ветхий Завет"! И сколько бы ты раз не припадал к нему жаждущими устами - не иссякнет вовеки! И разве не ему обязаны жизнью своей христианство, ислам... Старый и Новый Свет?

Вовеки жив Господь!

И был урок третий. И был вечер. И была ночь.

Не Ветхим вижу я Завет,
но Вечным - вопреки сужденью.
Суть твёрдой пищи - мысль. И день мой
тогда подобен тетиве
натянутой. И было так -
"Арам родил Аминодава"
и далее. И твёрдый навык
приобретала высота
Закона. Малое дитя -
так я теперь ропщу. Вот повод:
когда ещё молочный омут
Завета Нового вместят
в сосуд познания? Вот грех
невежества! Так я пускаю
свою стрелу, поскольку сканер
скопировал не сам орех,
но скорлупу.


ДЕНЬ ЧЕТВЁРТЫЙ

"(ВЗ.Быт. 1:14) И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной [для освещения земли и] для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов;
15 и да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на землю. И стало так.
16 И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды;
17 и поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю,
18 и управлять днем и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Бог, что это хорошо.
19 И был вечер, и было утро: день четвертый."

День Слова ждал, дощатого стола,
ножа, моей руки, ржаной краюхи
и детского терпения в пол-уха -
о, Боже, как мала
их жалоба под небом - щебет птиц.
День продолженья ждал и жерновами
зерно перетиралось Авраама
в муку, и в сонме лиц,
предшествовавших мне, жил Ханаан.
И Сарра хлеб пекла, и было Слово,
Отцом произнесённое под кровом,
завещанное нам:
плоть крайнюю, как жертву приносить
в обмен на щебетание потомства.
И было так. И нож иное свойство
приобретал в горсти.
И род торжествовал - из века в век!

- Не ходи сегодня никуда. Ведь вчера получил сполна. Уж не хочешь ли ты в поиске истины сыграть роль слепого прорицателя Тиресия? Отдайся же на волю того, кто пришёл покорить мир сей.

;По плодам их узнаете их;

"(Мф. 10:34) Не думайте, что Я пришел принести мир на
землю; не мир пришел Я принести, но меч,
35 ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и
дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее."

"(Мф. 12:46) Когда же Он еще говорил к народу, Матерь и братья Его стояли вне дома, желая говорить с Ним.
47 И некто сказал Ему: вот Матерь Твоя и братья Твои стоят вне, желая говорить с Тобою.
48 Он же сказал в ответ говорившему: кто Матерь Моя? и кто братья Мои?
49 И, указав рукою Своею на учеников Своих, сказал: вот матерь Моя и братья Мои;
50 ибо, кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и матерь."

Оказывается, как просто снимать с себя всякую ответственность за сказанное и содеянное, всего лишь указав перстом на Бога Отца! Урок, блестяще усвоенный христианством.

И ещё так скажу: Яхве не обратит к миру Лицо своё до тех пор, пока не канут в сумерках бытия, экзистенциально упразднёнными, (Сартр Жан-Поль «Бытие и ничто»), последние носители dogma христианства, равно как ислама. «И вечный бой! Покой нам только снится…»

«(Прор.Йеш. 26:14) Мертвые не оживут, рефаимы не встанут, для того Ты и наказал (их) и истребил их, и уничтожил всякую память о них.»

Двоящаяся мысль - как тот язык,
как жёрнов тот, что мелет без разбора
зерно и плевелы. Поймёшь ли скоро,
замешивая тесто? Тем ли сыт
твой будет дом, от хлеба отломив
последнему? Так первому - поститься.
Так мы прощаем перелётным птицам
исход их, предвкушая сладкий миг
их возвращения. Так блудный сын,
предупредив двоящиеся мысли,
к Отцу приходит с покаяньем в письмах,
лукавый слог свой бросив на весы
Его суда. Так я ж перед Тобой,
Господь мой, что и раб перед Законом:
презренный раб в поддёвочке суконной,
в лавчонке букиниста - я, изгой,
свой предлагаю к пиршеству язык!

- Слушай же.

"И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днём..." - это есть Ветхий Завет;

"... и светило меньшее, для управления ночью..." - Новый Завет.

И вот что в последнем написано:

«(Лк. 23:28) Иисус же, обратившись к ним, сказал: дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших…»

Так и просится добавить: "... а я умываю руки!"

Вот он, ужас, скрытый под оболочкой любви.

"Веет, веет, гладит волосы, сладко, съедобно, веет, опять веет, горечь, опять сладко, еще слаще, веет,веет, чей-то раздался стон, но все замерло, веет, веет ..."

И так везде: и приходит послушание до такой степени, что не только другую щёку подставишь для удара, но и головой прошибёшь дверь в свою темницу, и сядешь там в самый тёмный угол! Так вот язвы и открываются на теле от желания, веры нестерпимой как-то запоститься, закопаться, а то и сжечь себя и всех, кто под руку ни попадётся. Покаяние, снятие греха через смерть?

Так пёс к своей блевотине идёт
и так же ты из века в век, прельщаясь
соблазнами, которые со тщаньем
подыскиваешь. Нет, не идиот
по Достоевскому - подыскивает князь,
твой тварный ум. Так пёс живёт от плоти.
Не я сказал, но Пётр. Итак, напротив,
я не приемлю будничную связь
греха и покаяния. Вот суть
блевотины - очиститься и снова
вернуться к ней. Уж лучше жить в оковах
язычества! Уж лучше Божий суд!
Я всё сказал. Я вечный жрец Афин -
воспитанник умов эпикурейских,
предпочитающий соблазнам фрески
рукой Ваятеля. Мне чужд софизм!

Болели пальцы... но уже и не пальцы - запястья рук моих и выше, дальше... глубже.

Он сидел в моём любимом кресле, что у окна, откинувшись на спинку и его голова, запрокинутая усталостью, лежала затылком на подголовнике. Лицо смотрело вверх - на звёзды, через щели в потолке. Поза его была так неестественна, что создавалось впечатление отдельности всех частей тела.

- Ты кто? - спросил я.

Он не ответил. Только чуть-чуть дрогнули губы (две натянутые струны на деке) в уголке рта его, едва видного мной от порога. Усмешка Бога?

Достал, что не говори! - подумал я.

- И всё-таки это моё кресло, будь ты хоть самим Моисеем, Авероесом или Маймонидом!

И опять достал, как стилетом сквозь кольчугу. Язык!

- Ты последнее время слишком часто вспоминаешь меня. Тревожишь, забывая что далёк путь из Кордова.

На этот раз удар прошёлся и по мне.

- Скажи, не ты ли переводил меня через улицу в Дублине? Что-то мне голос твой больно знаком. Я, кажется, тогда забыл камертон в танцевальных классах на Южной Фредерик-стрит и шёл за ним.

"А скажем с  женщинами.  Меньше  стыда  если  не  видишь.  Вон  проходит
девчонка, задравши нос, мимо Института Стюарта. Глядите-ка  на  меня.  Вот
она я, при всех доспехах. Должно быть это странно если  не  видишь  ее.  В
воображении  у  него  есть  какое-то  понятие  о  форме.  Голос,  разность
температур  когда  он  касается  ее  пальцами  должен  почти  уже   видеть
очертания, округлости.  К  примеру,  он  проводит  рукой  по  ее  волосам.
Допустим, у нее черные. Отлично. Назовем это черным. Потом  он  гладит  ее
белую кожу. Наверно другое ощущение. Ощущение белого.
   Почта. Надо ответить. Чистая волынка сегодня. Послать ей перевод на два
шиллинга  или  на  полкроны.  Прими  от  меня  маленький  подарок.  Вот  и
писчебумажный магазин рядом. Погоди. Сначала подумаю.
   Легкими и очень медленными  касаниями  его  пальцы  осторожно  пощупали
волосы,  зачесанные  назад  над  ушами.  Еще  раз.  Как   тонкие-претонкие
соломинки. Затем, столь же легко касаясь, он пощупал кожу у себя на правой
щеке. Тут тоже пушистые волоски.  Не  совсем  гладкая.  Самая  гладкая  на
животе. Вокруг никого.  Только  тот  поворачивает  на  Фредерик-стрит.  Не
иначе, настраивать рояль в танцевальных классах  Левенстона.  Может  быть,
это я поправляю подтяжки.
   Проходя мимо трактира Дорена, он быстро просунул руку между  брюками  и
жилетом и, оттопырив  слегка  рубашку,  пощупал  вялые  складки  на  своем
животе. Но я же знаю что он беловатый желтый. Надо  посмотреть  что  будет
если в темноте.
   Он вытащил руку и оправил свою одежду.
   Бедняга! Еще совсем мальчик. Это ужасно. Действительно ужасно. Какие  у
него  могут  быть  сны,  у  незрячего?  Для  него  жизнь   сон.   Где   же
справедливость если ты родился таким? Все эти женщины и дети что сгорели и
потонули в Нью-Йорке во время морской прогулки. Гекатомба. Это  называется
карма такое переселение за твои грехи в прошлой жизни перевоплощение метим
псу хвост. Боже мой. Боже, Боже. Жаль  конечно  -  но  что-то  такое  есть
почему с ними нельзя по-настоящему сблизиться."
   
Разве с кем-то случалось вот так? - ещё свет не вставал.
Ещё воск от оплывшей свечи не успел отоспаться,
а она уже здесь и молилась распятым листам,
и, склоняясь ко мне, признавалась в любви лику Спаса!

- Смотри, опять ты лицом своим к Спасу обратился!

- Нет и нет, оставь. надо идти только вперёд, не оглядываясь. Вот и ещё сказано, что к Отцу не придёшь, не иначе как через апостолов и Сына. Иерархия! Так значит и пути другого нет? Лгут! - ещё живёт во мне свобода. Ещё жажда не иссушила сердце моё.

«(Прор.Йеш. 26:2) Отворите ворота, пусть войдет народ праведный, хранящий верность.»

Мне пора. Слышишь? - проводник от Отца пришёл. Зовёт!

Ах, мой Господь! Как тихо, смутно
и душным обмороком входит
рассвета час. Отец Мефодий,
мой духовник - иной по сути
перед Горацио - так с чем же
явился он, святой ревнитель
глаголицы, в мою обитель
в просторной греческой одежде
священника, легатом папским?
Ах, мой Господь! Рассвет полощет
обрывки сна. Я вижу площадь.
Не Ты ли сотворил здесь наспех,
как декорации оставив
волов библейских и повозки?
Здесь, под окном, в потёках воска -
дощатый стол мой? Что же, Авва,
Господь мой - почему так смутно?
Глаголица виной тому ли,
и кто подскажет мне - смогу ль я
не замутить, как вольный путник,
источник твой, Господь? Господь мой!

Поток языка. Мысль.

"Вдалеке проревел осел. К дождю. Не такой уж осел. Говорят, никогда не увидишь мертвого осла. ..."

Ты познаёшь мир посредством системы знаков (представлений), как бы сетки, накинутой на отдыхающую полуденную степь, раскинувшуюся и вольную, в надежде поймать стаю перепелов, а то и дикую ослицу.

"(ВЗ.Чис. 22:27) Ослица, увидев Ангела Господня, легла под Валаамом. И воспылал гнев Валаама, и стал он бить ослицу палкою.
28 И отверз Господь уста ослицы, и она сказала Валааму: что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже третий раз?
29 Валаам сказал ослице: за то, что ты поругалась надо мною; если бы у меня в руке был меч, то я теперь же убил бы тебя.
30 Ослица же сказала Валааму: не я ли твоя ослица, на которой ты ездил сначала до сего дня? имела ли я привычку так поступать с тобою? Он сказал: нет.
31 И открыл Господь глаза Валааму, и увидел он Ангела Господня, стоящего на дороге с обнаженным мечом в руке, и преклонился, и пал на лице свое. ..."

О, глупость глупцов, возомнивших себя мудрецами, подобно Валааму! Отсюда, далеко не всегда, названное кем-то следует принимать за истину.

«(Мф. 21:1) И когда приблизились к Иерусалиму и пришли в Виффагию к горе Елеонской, тогда Иисус послал двух учеников,
2 сказав им: пойдите в селение, которое прямо перед вами; и тотчас найдете ослицу привязанную и молодого осла с нею; отвязав, приведите ко Мне..."

Да и Симона Киринеянин, понёсший крест Иисуса на Голгофу, не есть ли ты, несущий чужое "добро" до сего дня?

"(Мф. 27:32) Выходя, они встретили одного Киринеянина, по имени Симона; сего заставили нести крест Его"

Посему говорю к тебе: обрати внимание на слово "заставили", что обронил евангелист Матфей. Христианство не есть ли та вьючная ослица, понукаемая нетерпеливым наездником, спешащим ко Гробу?

И не так ли Эдип, убив Лая, отца своего, взял царство в руки свои, а с ним в жёны себе и мать свою, Иокасту?

Он, Эдип, отправляет своего зятя, Креонта, к оракулу Аполлона выяснить, "какой мольбой и службой град спасти". Вернувшийся Креонт сообщает мнение Аполлона,
выраженное следующим образом:

"Ту скверну, что в земле взросла фиванской,
Изгнать, чтоб ей не стать неисцелимой."
 
"Говорят колючую проволоку придумала какая-то монашка."

Дорога. Свист ветра. Постукивание хронометра и, вдруг - тишина, как обморок. Как если бы кто сбросил с плеча - Пастернак? - на камни ящик со стеклом. И потом - ничто, дыра.

Время, казалось мне, остановилось и чего-то ждало.

И вот, сразу же - шквал голосов. Какое-то сборище, собрание ли? Вдруг начинаю понимать, и - о, Провидение! - уже знаю, что это суд. И знаю над кем. Сократ! Я слышу его речь в защиту гражданина, Свободы. Вот он пьёт цикуту и, радуясь, уходит с Хароном.

Проводник мой нетерпелив. Дальше и дальше зовёт он. Глубже. Посох крепко держит в правой руке. Взгляд устремлён на столб облачный. Губы шепчут:

"(ВЗ.Псалт. 36:34) Уповай на Господа и держись пути Его: и Он вознесет тебя, чтобы ты наследовал землю; и когда будут истребляемы нечестивые, ты увидишь.
Видел я нечестивца грозного, расширявшегося, подобно укоренившемуся многоветвистому дереву;
но он прошел, и вот нет его; ищу его и не нахожу. ...
Наблюдай за непорочным и смотри на праведного, ибо будущность такого человека есть мир;
а беззаконники все истребятся; будущность нечестивых погибнет.
От Господа спасение праведникам, Он защита их во время скорби;
и поможет им Господь и избавит их; избавит их от нечестивых и спасет их, ибо они на Него уповают."

И вновь дорога.

Остановки в Ионии, Аттике, Лаконии.

- Ты ли была среди провожающих женщин, путь устилавших цветами, когда к перевалу мы уходили, чтобы надменного перса не пропустить? Триста нас было спартанцев. Никто не вернулся. Долг мы исполнили. Имя, какое носила тогда ты? Напомни!
- Аелла!
- Как я забыть мог?!

Имена, имена - знакомые и нет.

Греция. Пантеон памяти: Фалес... Пифагор... Эмпедокл, Левкипп... Платон, Аристотель -

     "Риторика  -  искусство,  соответствующее  диалектике,  так  как обе они
касаются  таких  предметов,  знакомство с которыми может  некоторым  образом
считаться общим достоянием  всех  и каждого и которые не относятся к области
какой-либо  отдельной науки.  Вследствие этого  все  люди некоторым  образом
причастны к обоим искусствам  так как всем  в известной мере приходится  как
разбирать, так и поддерживать какое-нибудь мнение, как  оправдываться, так и
обвинять."

Гомер -

""Даже слепой отличил бы на ощупь твой знак, чужестранец!
Ибо лежит он не в куче средь всех остальных, а гораздо
Дальше их всех. Ободрись! За тобою осталась победа!
Так же, как ты, или дальше никто из феаков не бросит!"
Так сказала Афина, и радость взяла Одиссея,
Что на собраньи нашелся товарищ, к нему благосклонный. ..."

Софокл -

"На пире гость один, напившись пьяным,
Меня поддельным сыном обозвал.
И, оскорбленный, я с трудом сдержался
В тот день и лишь наутро сообщил
Родителям. И распалились оба
На дерзость оскорбившего меня.
Их гнев меня обрадовал, но все же
Сомненья грызли: слухи поползли.
И не сказавши матери с отцом
Пошел я в Дельфы. Но, не удостоив
Меня ответом, Аполлон лишь много
Предрек мне бед, и ужаса, и горя:
Что суждено мне с матерью сойтись,
Родить детей, что будут мерзки людям,
И стать отца родимого убийцей."

Эсхил -

     "Ну, вот мы и на месте, у конца земли,
     В безлюдном скифском, дальнем и глухом краю.
     Пора, Гефест, исполнить, что наказано
     Гебе отцом, и святотатца этого
     К скалистым здешним кручам крепко-накрепко
     Железными цепями приковать навек.
     Твою ведь гордость, силу всех ремесл - огонь
     Похитил он для смертных. За вину свою
     Пускай теперь с богами рассчитается,
     Чтоб наконец признал главенство Зевсово
     И чтоб зарекся дерзостно людей любить.
     Гефест
     Вы, Власть и Сила, все, что поручил вам Зевс,
     Уже свершили, ваше дело сделано."

"Хоть плохо мне, но это не причина,
Чтоб доставлять страдания другим."
"Пусть будут ваши лица и глаза полны."
"Мудр - кто знает нужное, а не многое."

Стоики: Зенон... Эпиктет. Они умели защитить себя -

- "Но я закую тебя в цепи!"
- "Что ты говоришь мне, человек? Заковать меня? Мои ноги ты можешь заковать - да, но мою волю - нет. Даже Зевс не может победить её".
- "Я заточу тебя".
- "Ты подразумеваешь моё тело".
- "Я обезглавлю тебя".
- "Ну и что же? Говорил ли я тебе когда-либо, что я - единственный человек на свете, которого нельзя обезглавить?"

И опять была дорога.

Столетия, эпохи слились в череду обрывочных, больных воспоминаний.

Знобило. Чей-то шарф укутывал шею, плечи.

Слова остались на губах,
как горьковатый сок калины,
ещё до заморозков в длинных
до пят рубахах. И труба
устала петь, и музыкант
футляр закрыл в сороковины -
так обрезает пуповину
благословенная рука.
Всё повторяется - и крик,
и торжествующее: "мальчик!"
Ещё до заморозков - мячик
и вечный парк, и фонари.
И удаляющийся шаг
поэта в выгоревшей блузе.
Завязанный в гротескный узел
есенинский, всё тот же шарф!

Там, наруже, что-то свистело, грохотало, временами взрываясь петардами истерического смеха и потом ещё долго-долго волочилось, где-то позади, взвизгивая и улюлюкая.

И наконец дорога скрипнула, охнула.Кто-то смачно выругался.

Приехали!

- Я уже и не чаяла увидеть тебя! Тут такое... повестка тебе: "Вам... (неразборчиво) надлежит явиться на погребение Незаконнорождённого. Вы по списку числитесь 13-м (число смерти?) и последним, после сэра Джеймса Джойса. Явка обязательна. Подпись... (опять неразборчиво)".

«(Мф. 1:2) Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его;
3 Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома; Есром родил Арама;
4 Арам родил Аминадава; Аминадав родил Наассона; Наассон родил Салмона…
15 Елиуд родил Елеазара; Елеазар родил Матфана; Матфан родил Иакова;
16 Иаков родил Иосифа, мужа Марии, от Которой…»

«(Мф. 1:18) Рождество Иисуса Христа было так: по обручении Матери Его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святаго.
19 Иосиф же муж Ее, будучи праведен и не желая огласить Ее, хотел тайно отпустить Ее…
24 Встав от сна, Иосиф поступил, как повелел ему Ангел Господень, и принял жену свою,
25 и не знал Ее."

Как задумано, так было и сделано?!

P.S.
Высосать из пальца можно всё, что угодно, как и выдавать ложь за истину. Ох, уж эти "Сказки братьев Гримм"! Но вот Ангела Господня, стоящего над гумном Орны Иевусеянина, как и  -

"(ВЗ. Исх. 20:1) И изрек Бог [к Моисею] все слова сии, говоря:
2 Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства;
3 да не будет у тебя других богов пред лицем Моим.
4 Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли;
5 не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня,
6 и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои. ..."

не вырубить из Ветхого Завета никаким христианским топором!

P.P.S.
Но ведь замахнулись же?!
«Прежде всего здесь следует сказать об учении Филона Александрийского (20 г. до н. э. - 40 г. н. э.).
Филон попытался соединить ветхозаветную мифологию с учениями греческих стоиков, платоников и пифагорейцев. Одновременно он дал понятие абсолютного трансцендентного бога, в отличие от традиционного иудаистского толкования единого бога как бога для избранного народа.» (Густав Гече. Библейские истории.)
Вот уж, действительно: как задумано, так было и сделано! Так и до дня сего!

Вначале был труп. Потом ученики трупа, последователи и т.д. Все есмь прямые наследники сына человеческого (Иисуса Христа) - трупы ещё при жизни.

"Когда подошли ко гробу (могиле) Лазаря - а это была пещера, и вход в нее завален был камнем, - Иисус Христос сказал: "отнимите камень". Марфа сказала Ему:
"Господи! уже смердит (т. е. запах разложения), потому что четыре дня, как он во гробе"." (Серафим Слободской).

 «54Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день.
55Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие.»
(Ин. | «Закон Божий»
Главная » Библия » Новый Завет 6. …)

"Кажется, они это не жуют: сразу
глотают. Дикая идея - есть куски трупа. То-то каннибалы клюют на это."

P.P.P.S.
Скрип, крак. Под ногами раковины... песок, прилипший к подошвам.

Труп собаки, вынесенный на берег девятым валом.

Добрый, славный был пёс. Хозяин, семья скорбят.

Скрип... крак... шлёп...

И был урок четвёртый. И был вечер. И была ночь.

Кончался век. Как будто овдовел
Сократ во мне, утратив страсть к Ксантиппе.
Как будто я вино своё всё выпил,
до капли всё, оставив в рукаве
недолгое тепло. Кончался век,
короткий век мой, сложенный из камня.
О, нет! Не философского - то зданье
Платон возвёл, не пробуя говеть,
как принято теперь среди иных,
сменивших вицмундиры на хламиды.
Кончался век, а с ним кончались иды
моей, теперь опущенной страны.
Кончался век. Я продолжал творить,
бесстрашно перечёркивать календы,
предписанные Римом. Век последний,
кончался век - уставший жить старик!


ДЕНЬ ПЯТЫЙ

"(ВЗ.Быт. 1:20) И сказал Бог: да произведет вода пресмыкающихся, душу живую; и птицы да полетят над землею, по тверди небесной. [И стало так.]
21 И сотворил Бог рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду ее. И увидел Бог, что это хорошо.
22 И благословил их Бог, говоря: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте воды в морях, и птицы да размножаются на земле.
23 И был вечер, и было утро: день пятый."

Смерть надо заслужить - как приз, как право
не духа, нет, рассудка на покой
и жертву приносить ей широко,
размашисто, по-свойски, без оправы.
О! Нет, не ризы слуг, не облаченья
кумиров их, пугающих Престол -
но тяжесть вдохновит пчелиных сот
и тихое, вослед, левитов пенье.
И твой приход, любимая, и память,
и кровь гвоздик на мраморе, и плач.
Смерть надо заслужить - и чёрный плат,
что будет с плеч твоих сквозь вечность падать.

Кабинет отца. Стол. Книга на нём "Красное и чёрное". Стендаль. Помню, в юности я никак не мог понять смысла, скрытого в названии романа. Вот уж, действительно, сказано в пророчестве Исаии: «(ВЗ.Ис. 6:9) …слухом услышите - и не уразумеете, и очами смотреть будете - и не увидите.»

И только теперь, спустя годы, подстрочник выпукло означился: "жизнь и смерть".

Чёрное.

     - "И Бонифас де Ла-Моль был его героем, - сказал ей Жюльен.
     - По крайней мере он был любим так,  как,  должно  быть,  приятно  быть
любимым.  Найдется  ли  сейчас  на  свете  женщина,  которая   решилась   бы
прикоснуться к отрубленной голове своего любовника?"

Жизнь.

- Я расскажу, как было. Будешь слушать?

Шорох. Дыхание. Губы коснулись моей щеки.

- Да, да!

Смерть.

- Снег, много, выпавший накануне - ещё рыхлый, не слежавшийся.

Я, в белом маскхалате, иду туда - к многоголосью, на зов Зверя моего. Надо успеть, а иначе - "... кто убьёт его, так с ним и весь род людской".

Уже почти бегу, задыхаясь, захлёбываясь болью в сердце!

Успеть!

Предохранитель снят, патрон в патроннике. Взгляд, цепляясь за стволы деревьев, кустарник, ищет того или тех, кто пришёл посягнуть на "Святое-святых". Ищет первым сделать выстрел.

Вот оно, красное - пролитая святая вода под кропильницей, принятая Жюльеном за кровь.

Вот оно! - весь мир в кроваво-красном мареве.

Последний мёд из медогонки
горчит и продан за бесценок.
Сошёл с провинциальной сцены
Июль. И август с Красной горки
за ним вослед скатился. Осень.
В базарной сутолоке нищий
чего купил? Или что ищет?!
Пойди, узнай... насыпал проса
Господнего. Блажен, кто видит!
Слетелись. Празднуют, воркуют,
щебечут, шепчутся. Откуда
и кто они? Какие иды
на памяти у них?! Взлетели.
Куда? Остались - привкус горький;
согбенные на Красной горке
калика, Иоанн... метелей
канун. Канун зимы и святок.
И - смуты!
 
Повсюду, куда ни бросаешь взгляд, птицы небесные. Сонмища их!

Гул, гуд в ушах, щебет и... гроздья, вижу гроздья ягод исклёванных, истерзанных, калины. Калины красной!

Кровь на белом снегу от края и до края.

И вот ещё: улавливаю там, в распадке, правее и впереди меня, нарастающий рокот квадроциклов. Сразу же слышу грохот выстрелов и крики, брань отборную, как если бы рати сошлись в рукопашной сече. И, чуть погодя, ударило по ушам чьё-то, наверное последнее, "мать твою!"

Тишина.

шорохи, шорохи.

Бегу туда, в надежде остановить течение времени. Но кому это удавалось?

"... Не ставьте над нами печальных вех -
Какое мне дело до вас, до всех,
А вам - до меня".

Тишина.

шорохи, шорохи.

Зверь, раненный, не откликаясь на призыв мой, уходил-уходил, оставляя в снегу исковерканное железо и чью-то плоть, неузнаваемую.

Жизнь.

- Да очнись же ты, очнись!

Лицо всё мокрое от слёз, её слёз.

Мольер. "Жеманницы" блистали
на сцене "Petit Bourbon". Эпилог
всегда один, и как всегда жесток
придворный суд. И что детали,
когда средоточеньем права
или бесправия, явился жест -
вон из Парижа?! Гордый протеже
Отечества, не зная равных,
он был гоним. Так и поныне -
бесчинствует, грешит жеманный мир.
Теперь и я, предчувствием томим,
жду крика - "вон!" Так старший Плиний
бежал в себя. Возможно - оба.
За ними - Бродский. Надо продолжать?
Ах, нет! Ах, нет! Осенний лист, дрожа,
у прозаического гроба
лежит, забытый. Что свобода?
И что тогда желание творить?
Ах, нет! Ах, нет! Я не держу пари
с безнравственным народом!

Красное.

- Молчи, вспугнёшь наше время.

- Где я сейчас?

- В богадельне. В своём пятом углу, проклятом богами! Тс-с-с-с. они где-то здесь, твои друзья-соглядатаи.

Чёрное.

Они стояли у края низкого парапета. Красная верёвка, перекинутая через него, бросалась в глаза.

Там, далеко внизу, докуда хватало воображения, лежал океан их желаний с островами последних надежд. Одиссея! Надо бы сделать всего один шаг, только один.

«(Лк. 11:9) И Я скажу вам: просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам,
10 ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят.»

Но - нет! Чихать они хотели на увещевания евангелиста Луки.

"Совесть у них нечиста, им страшно, а запах страха, нечистой совести услаждает обоняние богов. Да, эти жалкие души богам по вкусу. Хотели бы вы лишить их благосклонности богов? А что вы дадите взамен? Спокойное пищеварение, мирную, безрадостную провинциальную жизнь и скуку? Ах, скука..."

Так что же тогда держит их в этом лукавом мире? Ах, вот оно: "Капля души", иллюзия греха!

Любили ли они когда?

"Любовь, если можно любовью назвать
Безумной похоти женской власть,
Опасней чудовищ, страшнее бури."

Оставим ответ за правой кулисой, откуда нет-нет и выходят персонажи их новых мизансцен.

Кап, кап... топает малыш -
с мамой по дорожке милый стриж.

Театр!

Театр - тот же постоялый двор
актёрских трупп и трупов бесталанных,
записанных в народные из клана
прижившихся Иванов и Аврор.
И что с того, что их директорат
на вицмундирах носит эполеты?
Сезон дождей аншлаг смывает в Лету,
в провинцию сценических тирад.
И что с того, что прасол снизойдёт
к пропитанным традициями формам?
Нет лановых в насиженных уборных,
в гримёрных нет - лишь пошлости налёт.
И скука, скука, скука в нумерах
под водочку да под любовь с шампанским.
Ах, грустно мне - здесь адрес декаданса!
Здесь слово постоялого двора!

Подмостки всегда были страстью моих друзей. Каждому своё. Но главное, что их объединяло, так это игра и ещё раз игра вопреки покаянию в грехах смертных. Вижу их в слезах и на коленях, протянутые в мольбе руки. А спустя мгновение, за порогом - уже творящих новое беззаконие. Порочный круг. Колесование?!

Портал, оформленный в серых тонах под газетный киоск, вызывает улыбку сожаления.

На заднике живописная группка графоманов примеряет розовые очки, ненавязчиво демонстрируя публике хвосты и задницы.

Декорации, взятые явно на прокат из горбатых спектаклей, создают картину вселенского хаоса, то есть смычку проституированного труда и массовой культуры в формате "гоп-стоп" (дитя "умнички"-отступника).

Катехизис, (ответ на вопрос: кто есть кто?), представлен статуями: "Созидающая" (Лай), "Разрушающая" (Эдип), "Скорбящая" (Иокаста). И ещё: (те же Лай, Иокаста, Эдип) статуей "Униженная" (в правой руке клетка с птицей Феникс), статуей "Мастурбирующая" (на правом плече сидит розовый попугай, живой), статуей "Агонизирующая" (обе ноги левые и в левой же руке держит за лапки петуха без головы. Голова петуха лежит у стопы). И, наконец, статуей "Молящаяся" (Гея).

"Две ладони - восход и закат.
  Две ладони - жалеть и ласкать..."

Из оркестровой ямы слышен зычный, в три аккорда, перебор гитарных струн на популярный мотив "Камасутры".

Карманы переполнены ряженными, статистами и просто членами союзов по интересам.

Все страшно возбуждены. Из-за левой кулисы нет-нет и появляется парочка пожарных с брандспойтами. Бум! Или же дюжие молодцы седьмого участка. Бам!

С грохотом распахивается люк. В столбе пепла, дыма и пламени на сцене (в масках и костюмах могильщиков) появляются известные всем "радетели". Волокут, надрываясь, какое-то надгробие или же часть его, явно где-то, "под шумок", умыкнутое.

Лёгкая стайка "двустворчатых", удачно минуя открытый люк, во всё убыстряющемся галопирующем аллюре под ритм "Ламбады" по диагонали пересекает хаос пространства и, спускаясь по ступеням, танцует в проходах зала.

На авансцене некто пытается боднуть отпиленными рогами заднюю (краеведческую) часть фигуры на пьедестале, облачённую в омофор. Но, в очередной раз промахиваясь, благополучно падает в яму.

Бум!  Бам!  Трах! 

Взвизгивают в последнем надрыве струны.

"Ждет нас Кама с утра, Камасутра с вечера..."

У-у-у-у!!! -- по-волчьи воет сирена скорой помощи.

Появляется бригада с носилками.

Уносят.

Двое, он и она, наконец-то отрываются от парапета вожделений и организуют сбор средств в пользу пострадавших в горячих точках.

В корыто, любезно предоставленное фирмой "Рога и копыта" (Моулсворт-стрит, 2/11) из административной ложи -

Нет, ты лишь персонаж. Там был герой:
с колодой на ноге бежал из плена!
А ты, чего? Под Косотур горой
который год уж мочишься на стены.

И депутатской -

Какая прорва эта власть,
какая в ней таится бездна.
Прав был Исайя! - ей бы всласть
попить, поесть. Навоз ЛИКБЕЗа!

щедро летят пожертвования: красочно оформленные предвыборные афиши с посулами; неоплаченные социальные счета; видавшие виды  пляжные зонтики, веера, платочки с монограммами и пр. и пр.

Из суфлёрской будки знакомый публике бас-бормотон по ВИА "Данко", -

"Священника он искал, ему хотел молвить слово. Тук. Бен Доллард, бас-бормотон. Старается выразить как может. Уханье необъятного болота - безлунного - безлюдного
- бездамного."

с чувством выводит:

"И я войду, как звук, в твой тихий голос..."

Все подхватывают, поют:

"... и светлыми шагами фонарей
проводишь ты меня, мой добрый город,
до самых близких из твоих дверей."

Слышится звон колокола.

Эй-гей.  Эй-гей.  Эй-гей.  Бам.  Бам.  Бам.

И вот, под смех галёрки, взяв в руки мётлы из дворницкой, возлюбленные музы (Талия, Мельпомена, Терпсихора - да продлятся их деяния под рукой Зевса!), начинают выметать сор со сцены (метемпсихоз - метим псу хвост), подталкивать затянувшийся фарс к финалу.

Аплодисменты, переходящие в овации!

Занавес.

Эй-гей.  Эй-гей.  Эй-гей.  Бам.  Бам.  Бам.

"(ВЗ.Иис.Нав. 2:18) вот, когда мы придем в эту землю, ты привяжи червленую веревку к окну, чрез которое ты нас спустила...
24 Раав же блудницу и дом отца ее и всех, которые у нее были, Иисус оставил в живых, и она живет среди Израиля до сего дня, потому что она укрыла посланных, которых посылал Иисус для высмотрения Иерихона."

Метемпсихоз - метим псу хвост.

Не лицо у тебя - затылок.
Всё в сравнении познаётся.
Как Сальери скупой и Моцарт
разошлись мы... и с жару, с пылу
поднесёшь ли когда с улыбкой
свою пиццу к вину, к застолью?
Всё в сравнении. Так без соли
не бывает язык у милой.
Так и я же - любезный Йорик.
Помнишь сцену, где Гамлет держит
череп мой? Так и ты всё реже
вспоминаешь уютный дворик
и светильник мой. Ныне время
тех могильщиков, что у власти.
Не лицо у тебя - ненастье.
Осень поздняя. Темень. Темень.

Скулил щенок. Вылизывал влажным языком мои пальцы, руки... лицо.

Эй-гей.  Эй-гей.  Эй-гей.  Бам.  Бам.  Бам.

Метемпсихоз - метим псу хвост.

"Кроме того, змеи падки до женского молока. Ползет целые мили через всеядные леса высосать до капли груди сочной двустворчатой."

Ты речь свою сучишь, как дратву,
с усердием и тёмным варом
её напитываешь. В паре
с иезуитом, прокуратор
в тебе прислуживает блуду
больного, в сущности, рассудка.
Осознаёшь ли, кто попутал
тебя, как некогда Иуду?
Бросать в лицо мне обвиненье,
что я в скорбях повинен девы?!
Ты просто глуп, как всякий евнух
от православия. Так Меня
не вы ль убрали, Александра,
за обличение престола?
Сучишь ты дратву так бесполо
и так язык твой к небу задран,
что речь - утрачена!

Учитель подхихикивал, постукивая линейкой по моим пальцам в такт хронометру.

Утраченное время. Поедание за столом прислужников (друзей) зёрен, назначенных к посеву.

Эй-гей.  Эй-гей.  Эй-гей.  Бам.  Бам.  Бам.

Метемпсихоз - метим псу хвост.

"Я видела всех и тебя". Как тонко,
тонко подметила ты разобщённость.
Так озарение входит и щёки
краскою пачкает. Оком за око
ты рассчиталась. О, мало инталий
я подарил тебе, рот распечатать?
Мало зерна тебе дал или счастья
воском раскаянья медленно таять?
Мало? А ты... что же ты своё слово
не принесла мне столетием раньше?
Тонкую, тонко разбила ты чашу
с красным вином моим. Тешилась вдоволь.
Мало? Теперь вот пред всеми изгой я!
Так озаренье твоё обернулось
вечным изгнанием, холодом улиц,
кистью в руке моей, Франсиско Гойя,
пишущей Маху - тебя у распятья!
Мало?

Красное.

     Жюльен "... входил  под  своды  великолепной  верьерской  церкви.
     Там было темно и пусто. По случаю праздника  все  переплеты  окон  были
затянуты темно-красной материей, благодаря чему солнечные  лучи  приобретали
какой-то удивительный оттенок, величественный и в то же  время  благолепный.
Жюльена охватил трепет. Он был один в церкви. Он уселся на  скамью,  которая
показалась ему самой красивой: на ней был герб г-на де Реналя. ...
     Когда Жюльен выходил, ему показалось, что на земле, около  кропильницы,
кровь - это была разбрызганная святая вода, которую отсвет красных занавесей
делал похожей на кровь.
     Наконец Жюльену стало стыдно своего тайного страха.
     "Неужели я такой трус? - сказал он себе. - К оружию!"

Не надо препарировать строку -
как по живому резать отраженье
моих ассоциаций. Профиль женский,
стекло воды, позволить языку
поганому - взалкать?! Кому нужда?
Кому не терпится отметить сходство
"лица" - с лицом невинности?! Вот пошлость,
что принимал за яблоко Адам.
Кому нужда, отрыгивая звук,
напоминающий в подземке завтрак,
спешить в анатомическом театре
больную препарировать сову,
как символ времени?! Оставь, оставь!
Оставь в покое соли глинозёма!
В подземке взрыв и красная позёмка;
и плач; и скорбь... Язык ушёл с листа!
Не надо препарировать меня! !!

Чёрное.

Обидели юродивого! Отобрали копеечку!

"... Если хочешь заслужить ад, достаточно не вылезать из своей кровати. Мир несправедлив; раз ты его приемлешь - значит, становишься сообщником, а захочешь изменить - станешь палачом. Ха! Земля смердит до самых звезд!"

Гудел надтреснутой медью набат.

Открытые сани с боярыней Морозовой, облачённой в чёрное и закованной в цепи, летели в Кремль для допроса за приверженность к порядку, определённому Отцом. Двуперстие её так и осталоьсь вонзённым в твердь небесную. И до сего дня на звёздном небе сие можно узреть под стопой охотника Ориона, обнажив глаза свои.

Посторонись, зашибу! - осатанело кричал возница. Ну, залётные!

Красное.

И снова я взял стило. И написал на скрижалях сердца своего книгу. И назвал её "Хроники Галгала".

Уж близок, близок миг! Ещё не поздно
ту чашу отклонить. Весна ли, осень?
Послышалось иль нет гуденье ос,
слетевшихся к светильнику?! Что Рим?
Что вечный город твой без Клеопатры?!

На этот раз он был в чалме, явно преобразившей его лицо. Мудрость, вот что светилось на нём!

- Стилет со мной. Ты не забыл надеть кольчугу?

- Нет. И, распахнув полы длинного халата, прикоснулся пальцами правой руки к чему-то, принятому мной за украшение на хитоне. Но ты не об этом хотел узнать. Ведь так?

- Да! С чем ты пришёл?

Его халат и чалма, точнее ткань их, что-то мне напоминали.

Струны на деке дрогнули, издав странный звук, высокий и как бы уходящий сквозь щели в потолке к небу, к звёздам.

- Я пришёл за тобой, и с рассветом мы должны уйти.

- А иначе?

- Иначе останешься доживать с этим миром последние дни, а может быть и часы. Ведь ты же знаешь, что произошло?!

- Да! И у меня на глазах.

Теперь я понял, что смущало в его одежде: и чалма, и халат были подобны меху Зверя. Прикоснись и откроется глазам твоим истина.

- Но я не могу уйти один!

И опять струны (губы его) издали тот самый щемящий, пронзающий, как мой стилет, звук. Язык!

И был урок пятый. И был вечер. И была ночь.

Пульсация веков. Как Гераклит,
от Логоса вдохнувший полной грудью,
огонь и тьму я ведаю и буду
то вниз лететь, то вверх - опавший лист,
подхваченный дыханием Земли.
Я был рождён эфесской Артемидой,
чтоб воплощаться и вещать под видом
юродивых на паперти зимы.
Огонь и тьма. Симфонию веков
я слышу, слышу в грохоте весеннем
взбесившейся воды! И я ль не с теми,
кто ждёт у Стикса вестника Богов?
В единстве суть. Что Гераклит, что я -
не противоположности, поскольку
он "тёмным" слыл, как я ж лимонной долькой,
скривившей рты - чертополох, бурьян
на поприще, где мыслил Гераклит.


ДЕНЬ ШЕСТОЙ

"(ВЗ.Быт. 1:24) И сказал Бог: да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так.
25 И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Бог, что это хорошо.
26 И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему [и] по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, [и над зверями,] и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле.
27 И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их.
28 И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими [и над зверями,] и над птицами небесными, [и над всяким скотом, и над всею землею,] и над всяким животным, пресмыкающимся по земле.
29 И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя; - вам сие будет в пищу;
30 а всем зверям земным, и всем птицам небесным, и всякому [гаду,] пресмыкающемуся по земле, в котором душа живая, дал Я всю зелень травную в пищу. И стало так.
31 И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день шестой."

"(ВЗ.Иис.Нав. 10:34) И пошел Иисус и все Израильтяне с ним из Лахиса к Еглону и расположились подле него станом и воевали против него;
35 [и предал его Господь в руки Израиля,] и взяли его в тот же день и поразили его мечом, и все дышащее, что находилось в нем в тот день, предал он заклятию, как поступил с Лахисом."

Зверь, смертельно раненный, умирал.

Из ноздрей, из раскрытой пасти его кровавыми клочьями падала на белый снег пена. Он уже ничего не чувствовал, не видел, не помнил и только в зрачках ещё что-то жило и влажно дымилось.

"(ВЗ.Иис.Нав. 10:38) Потом обратился Иисус и весь Израиль с ним к Давиру и воевал против него;"

Остановилось время. Может ждёт
исхода? Но ведь это было, было...
песок пустыни, на ступнях ожог
и тот Огонь. И вновь Он жжёт. Я - в Милло!
И совершилось - вот он, мой Давид!
Пойти к нему? А ну, опять не примет?
И снова шаг в Огонь - побег в Давир,
Господнее провозглашая имя!

- Ты молод. Я же знал её задолго до исхода из Египта, как женщину у своего очага ещё в Вавилоне. Я сыт с тех пор. Так пусть молчит теперь!

"Роль Леоноры вряд ли я возьму,
мой режиссёр, в ней всё как на ладони -
отсутствует интрига. Нет, кто гонит
сценический хомут
на шею мне надеть? Мой режиссёр!
Когда бы роль цыганки Азучены
сыграть мне довелось... когда б вечерний -
ведь ты же сам актёр! -
пролился с неба равнодушный взгляд
на пляшущий огонь, на место казни,
где мать сожгли. Где сын... нет, без фантазий,
не искушенья для -
отдай мне эту роль!" Она ушла,
едва я отказал - не та трактовка.
Но ряд изобразительный плутовки -
в чём держится душа? -
так откровенен был, так обнажен,
призывен так. Вернись же, Азучена!
С тех пор она во всех подобных сценах
играет наших жен!

О, щит мой! Боюсь, что лучшие врачи Тира, как не плати серебром, и те не поднимут отныне тебя.

- Повинуюсь, Рабби. Вот "Путеводитель растерянных" лежит на столе моём и раскрыт. И начало, и встречи с пророками уже отмечены вехами.

- Ещё рано говорить о ступенях, по которым ты хочешь придти к постижению чистого знания высшего мира и Божества, что составляет предмет человеческого разума. Но главное - ты не сошёл на обочину. И вот мой подарок тебе: прими пояс Иеремии. Кажется, ты искал его?

Труден путь к Отцу.

Ты сеешь, мой Господь, и Ты же жнёшь.
И окромя Тебя кто обмолотит,
и в пищу даст? Тогда откуда ложь
и пиршества, и, не по силам, ноша?
И закопал я пояс, как пророк
Иеремия, - закопал на совесть
и не нашёл его. И вышел срок.
И было мне, как Откровенье, Слово:
"Иди к точилу своему!" - пошёл
и подпоясался верёвкой, помня
пути Твои. И посох был. И стол,
дощатый стол, чернильница и мёд был.
И чаша, здесь же, полная ждала
настоя из полыни. Горечь, горечь.
Всё вертится и вертится юла.
Ты сеешь, Ты и жнёшь. Но что Гоморре?!
 
И рука Его тронула струну времени, и пронзила сердце моё.

И вот уже Ироду идумеянину несут на блюде не голову Крестителя, но сына человеческого.

И уже не сани с боярыней Морозовой, но саму Россию везут то ли пытать на Ямской двор, то ли на вечное заточение в Боровск, Пафнутьево-Боровской монастырь.

А-а-а-а-а!

И лёгкой рысцой вслед потянулись, пошли казаки атамана Платова, бойцы Конармии Будённого, прошли лавой конники генерала Доватора в развевающихся за плечами чёрных бурках, неся на обнажённых и вскинутых вверх клинках отблески далёких и близких пожаров.

Ты раб греха иль праведности? Что ж:
в тебе одно другому прекословит,
поскольку ты в миру живёшь по крови,
а не по духу. К цезарю ты вхож -
ему и воздаёшь, ему и Брут.
А что же я? Отвечу - из последних,
но избранный из тех, кто входит в Лету
в значении - "собака точка ru"
Я - вне квадрата, круга, всяких форм
столь свойственных мышлению Эдипа,
а значит и тебе. Я - Йорик, ибо
всё праздное походит на офорт,
лишённый жизни. Смех и только смех!
Я - гений Смоктуновского. Я - Гамлет.
Ты понял всё? Я ухожу шагами
последнего от скопища химер.
 
И пошли, пошли пешими в походных колоннах сыны всех времён, и народов.

И ещё, ещё - этапы, этапы, этапы.

Пересылка-а-а-а-а-а-а-а-а!

Переселение-е-е-е!

Исход.

Смерть.

Он лежал, распластавшийся и на боку его, на рыжих подпалинах уже не таял падающий с небесной тверди белый, слепяще-белый снег.

Со свалки всех племен и состояний
я выбираю пафос ренессанса.
Но все-таки на простеньком фаянсе,
на выцветшей герани
задерживаю взгляд, не смея думать
о Брейгеле, о черепичных крышах
Голландии его, в уютной нише,
где не довлеет сумма
десятилетий рабской диктатуры.
Я выбираю ренессанс Эль Греко.
Но взгляд зачем-то следует за веком,
что на разбитой фуре
везут на свалку прежних состояний,
как рухлядь с обновляемой Европы.
И как не вспомнить плач, и Пенелопу,
и берег ожиданий?!

- Есфирь, ты где? Отзовись!

- Я здесь, Халев. Береги силы, ещё долог путь.

И ладонь коснулась щеки, оставив на губах моих запах Родины, едва уловимый.

А-а-а-а-а.

И был урок шестой, и последний.

И был вечер. И была ночь чёрная, как смоль - непроглядная ночь.

Как риза обветшаешь плотью,
питаясь молоком. Так мужа
не обретёшь, не обнаружишь
в себе иль возле. И, напротив,
колено вечного Еноха -
найдёшь, едва лишь приобщишься
к завещанному. Пост иль пища? -
дилемма, равная эпохе.
Тупик? Как риза обветшаешь
без твёрдой пищи совершенства.
Ищи её в познаньях с дерзким
сомнением. Оставь всю жалость.
Отвергни грудь пустую. Выплюнь
сосок бесплодный. Что Европа?
Что Азия? Что весь их опыт,
когда единственный твой выбор -
исход?!


ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

"(ВЗ.Быт. 2:1) Так совершены небо и земля и все воинство их.
2 И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал.
3 И благословил Бог седьмой день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел Своих, которые Бог творил и созидал. ..."

Бездна.

- Смотри! Смотри, Халев: свет, тёмный свет вокруг, как если бы выйти в мир с повязкой на глазах.

- Да, Есфирь. Вот он, тёмный лик, себя созидающий и себя же созерцающий. И мы в нём, и он в нас. И все мы есть как бы одно, Первоединое. Так неужели эта ярмарка тщеславия, равнодушная к нам, и есть то царствие, обещанное сыном человеческим?!

- Да, родной мой, смирись.

- Вот она, плата за невежество мира. Прочь и прочь отсюда. И да будет угодна Создателю дорога, указанная проводником нашим к звёздам: в Давидовой колеснице по Вальсингамову пути к Новой, появившейся в созвездии Андромеды .

"Сказали благословенной памяти [мудрецы]: "Явить смертному всю мощь Начального творения невозможно и потому Писание говорит тебе словами, скрывающими тайну: "В начале сотворил Бог...";. Здесь дано тебе указание, что приведенные слова скрывают тайну; как сказано в известном тебе изречении Соломона: ;Далеко то, что было; глубоко, глубоко - кто постигнет это?""

Иллюзион -

Любая попытка оглянуться в надежде лицезреть Универсум (сущее), обречена на провал: ничего не увидишь, кроме луча света из проектора и тьмы вокруг. Остаётся одно - смотреть только вперёд, на экран. Это и есть жизнь ("Бытие и ничто"): всего лишь отражение кого-то или чего-то, текст.

"Сановитый, жирный Бык Маллиган возник из  лестничного  проема,  неся  в  руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зеркальце и бритва. ...";

"Братия, пришел час. Или надо во всё верить, или всё отрицать... А кто из вас осмелится отрицать всё?" ;

"Смерть как конец присутствия есть самая отличительная, несводимая, неминуемая и как таковая неопережаемая возможность бытия".

Моя ладонь, испещрённая линиями судьбы, бугристая и мозолистая, осторожно ложится на ветку дерева, обнимает её. Какое-то время вслушивается, всматривается.

Протяжённость.

И вдруг - но этого не может быть! - я чувствую, как под корой оттаивают, пробуждаются ото сна соки жизни.

Отштукатуренных кариатид,
бесстыдно порождённых Петербургом,
встречаю я в парадной Драматурга -
величественный вид! -
держащими готовый рухнуть свод
лепного потолка... но задыхаюсь
и убегаю к берегам, и каюсь
у мутных невских вод.
И возвращаюсь в сонные дворы,
в их нищету - услышать достоевских,
горячими руками трогать фрески
простуженной коры.
И плакать. И кричать. С апрельских крыш
ловить беззубым ртом тугие капли,
как словно бы во мне проснулся Чаплин -
обиженный малыш.
 
- Халев, Халев! Где мы и что происходит?!

- Всё просто, Есфирь. Довольно же было нам летать. Как опавшие листья мы, наверное, вернулись на землю, завершив круг скитаний.

- Только что ж это, Халев? Нас так много, много... вот ветер - подхватил, понёс.

... В базарной сутолоке нищий
чего купил или что ищет?
Пойди, узнай... насыпал проса
Господнего. Блажен, кто видит!
Слетелись. Празднуют, воркуют,
щебечут, шепчутся. Откуда
и кто они? Какие иды
на памяти у них?! Взлетели.
Куда?

"(ВЗ.Быт. 2:12) и золото той земли хорошее; там бдолах и камень оникс. "

"(Ин. 1) В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.
2 Оно было в начале у Бога.
3 Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть.
4 В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков.
5 И свет во тьме светит, и тьма не объяла его. ..."

"(ВЗ.Быт. 2:12) и золото той земли хорошее; там бдолах и камень оникс. "

Ты память пробуди. Зажги светильник
и к струнам лиры прикоснись, и спой мне.
Орфей тебе поможет юный. Помнишь? -
он Каллиопой был рождён и сильным
прослыл в любви. Он встретил Эвридику
там, в подземелье. Но потом вакханки
фракийские... ты начертай мне знаки,
чтоб следовать свершениям великим.
Так вот - вакханки песню оборвали -
Орфея плач у вод холодных Стикса.
О, Страсть моя! Ты подскажи - достиг я
ваятелей твоих? Ах, нет - едва ли,
как и не стал возлюбленным героем
или жрецом. Ты не гаси светильник.
Ты чашу поднеси с питьём обильным -
пролей его дождём над павшей Троей -
Отечеством моим.

"Ты - малая душа, носящая тело". Зевс не смог сделать тело свободным, но он дал нам частицу своей божественности. Бог - отец людей, и мы все - братья. Мы не должны говорить: "Я афинянин" или "Я римлянин", - но: "Я гражданин Вселенной". Если бы ты был родственник Цезаря, ты чувствовал бы себя в безопасности; насколько же больше должен ты чувствовать себя в безопасности, будучи родственником Бога? Если мы найдем, что добродетель - единственное подлинное благо, мы увидим, что никакое действительное зло не выпадает на нашу долю.

Я должен умереть. Но должен ли я умирать, стеная? Я должен быть заточен. Но должен ли я горевать из-за этого? Я должен подвергнуться изгнанию. Может ли кто при этом помешать мне идти туда с улыбкой, полному смелости и спокойствия? "Открой тайну". - "Я отказываюсь сделать это, ибо это в моей власти". - "Но я закую тебя в цепи!" - "Что ты говоришь мне, человек? Заковать меня? Мои ноги ты можешь заковать - да, но мою волю - нет. Даже Зевс не может победить ее". - "Я заточу тебя". - "Ты подразумеваешь мое тело". - "Я обезглавлю тебя". - "Ну и что же? Говорил ли я тебе когда-либо, что я - единственный человек на свете, которого нельзя обезглавить?"
Эпиктет.


ДВА ПИСЬМА

"... Уж береги  мозги,  он  больше  знает,  чем  ты  успел
позабыть."
"Улисс" Джеймс Джойс

Впадаю в прелесть. Кажется пустяк,
но как преображаются минуты
пустынных вечеров, когда лоскутным
пестрядным одеялом, как дитя,
укроет осень мой ажиотаж
по поводу любви к изящным формам.
Так у фонтана чувства свои кормит
Горацио, мой друг, и в бельэтаж
несёт воспоминания, где он
купался с нимфами. Нет! Я впадаю
в эпистолярность, подражая Далю,
но выхожу с собачкой на газон
отметиться. Горацио молчит.
Молчит страна... эпоха. Что за прелесть
пофилософствовать в домашнем кресле
вдвоём - у догорающей свечи!

В Глупов из Галгала

Привет!
Владлен!
Чёрт меня дёрнул читать лекции Дмитрия Быкова из цикла "Календарь". Двоякое впечатление. Я в восторге от его эрудиции в области литературы русской, европейской и мировой. Я восхищён его умением подавать в лекциях материал и вести диалог с аудиторией, и т.д. Но я буквально сатанею от его снобизма, перемежающегося с каким-то мелкопоместным барством: жеванием, прихлёбыванием и т.п. И это называется хорошими манерами? Его снисходительное "аиньки" все буквально проглатывают и выражают готовность, во всяком случае это прослушивается в их интонациях, последовать за его, Быкова, очередным постулатом, не побоюсь сказать,хотя бы и в... (см. лат. rectum). И особенно в этом усердствуют представительницы людских и персоналии "Палаты номер шесть". Вот он, ген крепостной (рабской) угодливости.
Но не в этом главное. Я заглянул в его, Быкова, поэзию. Выдающаяся посредственность, чем-то напоминающая лиловую и зелёную яйцекладку пасхального кролика ("Пнин" В. Набоков). Ты понимаешь, о чём я говорю? И вот его-то (их) серость в поэтическом слове, именуют чуть ли не гениальностью и норовят ещё при жизни определить в классики. Нет уж, друзья: "Мухи отдельно, котлеты отдельно" - не надо валить в одну кучу проблемы, не имеющие ничего общего между собой! И я всё больше и больше утверждаюсь в своём суждении, что только в отшельничестве, и только на самых недоступных вершинах его можно обрести Бога.
Владлен, извини за многословие и, наверное, за недостаточно хорошо аргументированную мысль о глупых мира сего. Понимаешь, они полагают, что владеют знанием. Но на самом деле они лишь обладают мнением. Вот в чём корень зла. И мне всё время хочется выкрикнуть: "Застегните ширинки!"
О, глупость в Глупове!
О, свинья жующая правду!
О...
Заканчиваю свой бред.
Прости за излишнюю эмоциональность. К сожалению я всё ещё пребываю в учениках.
Твой, купленный за серебро, Юрий.

В Галгал из Глупова

Привет, Юра!
С твоими оценками господина Быкова совершенно согласен. Здесь важно учесть, что в современном обществе то одни, то другие объявляют друг друга гениями:
то Быков гений, то Прилепин гений, то Пригов гений.
Я вспоминаю Чехова: "Мария Сергеевна играет великолепно, почти талантливо". Вот она цена слова и оценка уровня.
С другой стороны отшельничество - это отворачивание от все и вся, уход в себя, жизнь для себя...
Помнишь, я цитировал Рождественского: "И решил он разводить крыжовник, ягоду, в которой витамин. Для себя".
Мне кажется, что слушать и слышать нужно с осторожностью, критически, и идти своим путём, но идти.
Можно сказать, что духовный путь - тоже движение, но мне представляется, что это движение к крыжовнику для себя.
При этом один путь не исключает другой.
Согласись, что твой поиск в религиозных, философских текстах подсказывает тебе новые идеи (хотя бы для тебя новые), приоткрывает новые тропинки или дороги
в том числе и в реальной жизни.
Рад, что наши диалоги перешли и в плоскость печатного слова.
Твой
Влад Феркель!

Сдаётся мне - ты стал умней с годами,
мой собеседник, в зеркале напротив,
язвительная фабула без плоти.
Скажи-ка мне, когда я брошу камень
в лицо твоё, чтоб превратить в осколки
портрет Горацио. Чем мне ответишь?
И кто из нас?.. Я был один, лишь ветер
трепал открытый фолиант на полке
в зеркальном отражении налево
от пустого кресла. Так канул в бездну
Горацио, философ мой любезный,
пространство очищающий от плевел.


ВЫБОР

Кричал петух - яростно, надрывно, как могут кричать петухи только в деревне.

Ещё не открывая глаз, сгрёб его с насеста и вместе с перьями, со всеми потрохами зашвырнул куда-то в пятый угол. Всё! - гад, такой сон прервал.

Квадрат окна. Ты пробовал решить
несложную задачу расчлененья
его углов на пять? Так на колени
ты опускаешься. Так, согрешив,
в анамнезе находишь угол свой.
Читаешь подходящую молитву
и вот уж тень твоя ночной улиткой
вползает, обнаруживает свод,
пятиугольник стен, окна, и ты
осознаёшь, как в сущности нелепа
попытка суицида - женский лепет.
Ты видел разведённые мосты -
бездарную попытку разрешить
всё ту же философскую дилемму
двух берегов? ;адача на деленье,
когда в кармане сущие гроши,
оставшиеся от имперских форм.

- Иван, Иван! Выходи... куда запропастился?!

На этот раз кричала Марья. Вот баба - не даст, хоть ты умри, в воскресный день поваляться в постели!

- Ну, раскудахтались. Сейчас, сейчас верну любезного! И, пошарив в углу, как если бы у чёрта за пазухой, кое-как огладив крикуна, водрузил на насест. Живи покуда.

А всё же хорош первач у Ситного. Да и обмолот ржи -

"Во ржи густой слила уста
   Прелестных поселян чета."

был ныне на круг, как дед говаривал, все "сорок сороков".

И опять кричал петух, как и тогда -  на дворе у Каиафы.

Кричал уже не столько об отступничестве и предательстве Петра, но больше о сговоре всех против одного.

Нет, уж что-что, а в трусости Петра нельзя обвинить. Ведь он, Пётр, носил меч и умел владеть им. Ведь надо было умудриться отсечь слуге Каиафы именно ухо, а не голову! И ведь избрал не сильного, и вооружённого, а такие были там, но слабого слугу. Ну взял бы и поднял меч на Иуду! Нет, не поднял, потому, как был в сговоре с ним и другими будущими апостолами. Да, именно так, иначе невозможно объяснить их сон, когда он, Иисус, собираясь к молитве, просил их, учеников, оберегать его в ночи. Но они уснули раз и другой, а потом бежали да и не могли иначе. Согласитесь, что не так-то просто им было отречься от завета Моисеева, через который они наследовали обетование и, хранимые скинией, жили. Гораздо проще было убрать его, сидящего на осле, и самим возвыситься. И не за тем ли Пётр был на дворе у Каиафы, чтобы до конца убедиться в правильности выбора? Обратите внимание: его впускают во внутренний двор, даже ;;;;;;ают к огню. Он, Пётр, греется, беседует с братом того самого Малха, которому отсёк ухо. Его знают. Он свой среди своих. Он видит, а может быть и не только видит, как бьют и допрашивают учителя. Он остаётся равнодушным и, "умыв руки", уходит под пение петуха.

И ещё один важный момент, с которого, на мой взгляд, началась та иерархическая вакханалия, венчающая всехристианское рабство, когда Пётр становится во главе первой общины и вершит суд над теми, -

"(Деян.5:1-42) Некоторый муж по имени Анания, продав имение, утаил из цены с ведома жены своей (ее звали Сапфира), а только часть принес и положил к ногам апостолов. Петр сказал: "Анания! Для чего ты допустил сатане вложить в сердце твое мысль солгать Духу Святому и утаить из цены земли? Чем ты владел, не твое ли было?""

кто посмел иметь собственное мнение и доход. Но не Отец ли дал землю Анании и не его ли право распоряжаться ей по своему усмотрению? И кто позволил Петру изымать назначенное Отцом, и тем более наказывать смертью через Дух Святой?

Вот он, сценарий современной пасторали, где невеста и жених (пастух и пастушка), давно утратили свою привлекательность и осталась, разве что, привычка молиться, подставляя то одну щёку для удара, то другую, уничижая себя до положения скота в стаде.

О, был бы только пастух, пастырь - вот она, вопиющая безответственность индивида, вверяющего свою судьбу, а с ней и своё право на волеизъявление, и даже на мысли "добрым" мира сего!

Да Отец ли с вами?!

Быстро ножницы сюда, иначе цензор всё вырежет или, чего хуже, начнёт править.

Ты "Кифа" называешься. Ты твёрд,
как камень во главе угла, в котором
вся суть времён. Так прорастают корни
смоковницы, сквозь оскудевший дёрн
и влагу там находят, и дают
плодам созреть. Так воздвигают зданье
на камне том. И разве не сознанье
определяет бытие, и юг
тогда не Мекка - Иерусалим?
Так под смоковницей вкушал не ты ли,
когда был с ним? Теперь, теперь в затылок
тебе глядит новокрещённый Рим.
Что будешь делать вне главы угла?
Не хочешь ли бежать к кариатидам
на берега Невы? Но там свой идол -
Адмиралтейства гордая игла!
И там - свой Пётр!

Кричал петух, теперь уже оповещая мир не столько о сговоре Петра со всеми против одного, как о том, что наконец-то плач Рахили был услышан на небесах.

"... в течение двух тысяч лет, была еще одна важная причина этой ужасной казни, и я не знаю, почему ее так старательно скрывают. Истинная причина вот в чем:
он-то сам знал, что совсем невиновным его нельзя назвать. Если на нем не было бремени преступления, в котором его обвиняли, он совершил другие грехи, даже
если и не знал какие. А может быть, и знал? Во всяком случае, он стоял у их истока. Он, наверно, слышал, как говорили об избиении младенцев. Маленьких
детей в Иудее убивали, а его самого родители увезли в надежное место. Из-за чего же дети умерли, если не из-за него? Он этого не хотел, разумеется. Перепачканные кровью солдаты, младенцы, разрубленные надвое, - это было ужасно для него. И конечно, по самой сущности своей он не мог их забыть. Та печаль, которую угадываешь во всех его речах и поступках, - разве не была она неисцелимой тоской? Он ведь слышал по ночам голос Рахили, стенавшей над мертвыми своими детьми и отвергавшей все утешения. Стенания поднимались во мраке ночном, Рахиль звала детей своих, убитых из-за него, а он-то, он был жив!

Он знал все сокровенное, все постигнул в душе человеческой (Ах! Кто бы мог подумать, что иной раз не так преступно предать смерти, как не умереть самому!), он день и ночь думал о своем безвинном преступлении, и для него стало слишком трудно крепиться и жить. Лучше было со всем покончить, не защищаться, умереть, чтобы не сознавать себя единственным уцелевшим, не поддаваться соблазну уйти куда-нибудь в другое место, где его, может быть, поддержат. Его не поддержали, он на это возроптал, и тогда его стенания подвергли цензуре. Да-да, кажется, это евангелист Лука выкинул из текста его жалобный возглас: "Зачем ты покинул меня?" - ведь это мятежный возглас, не правда ли! Живо, ножницы сюда! Заметьте, однако, что, если бы Лука ничего не вычеркнул, жалобу распятого едва бы заметили; во всяком случае, она не заняла бы большого места. А запрещение цензора превратило возглас в крик. Странно все устроено в мире..."

«(Ин. 16:11) Суд же состоит в том, что князь этого мира осужден…
33 Я сказал вам все это… Я победил мир!»

Для того, чтобы принадлежать самому себе, надо избавиться от чужих идей, представлений, эмоций. Надо освободиться от пустых знаний, схем, тупиков. Стряхнуть прах прошлых авантюр, как стряхивают пыль с одежды мудрые и, омывшись в реке, разделяющей мир на живое и мёртвое, в реке Стикс, И подняться по вертикали. Наверное этот же путь ищут покорители горных вершин бытия. Вверх и только вверх надо идти, идти к звёздам!

- Иван, Иван! Да выходи же: ведь едут, едут за тобой. Неужели не слышишь?

Теперь и я... ну как можно было забыть о сроке, мной же назначенном?

Марья уже открывает ворота и на двор, размётывая по углам выпавший снег, много-много его, въезжают - нет, врываются! - один, два... пять "квадро".

Мужики весело гогочат, ну чисто бабы на молотьбе, и топчутся возле Марьи, будто и нет меня.

Что-то кричу им и получаю своё: пару кулаков под рёбра. В шутку конечно, но от неожиданности падаю. Марья, похоже, довольна - смеётся! И тут же, спохватившись, нахлобучивает мне на глаза упавшую, и уже Санькой подобранную шапку... и тычется, тычется губами, холодным носом в щёку, в шею.

- Может никуда не поедешь? Ну их всех! Оставь ты своего Зверя в покое да и кому он мешает в наших горах?

Смотрю через её плечо на отроги Большого Таганая, как бы восходящего к небу и...

- А, может быть, действительно плюнуть на всё и всей оравой завалиться к Ситному? А что, почему бы и...?

Вот и Марья потянулась ко мне, прильнула - в глаза заглядывает.

- Не могу, золотая моя! Прости.

Мужики ещё молчат, ждут. Переминаются с ноги на ногу.

- Понимаешь, Марьяша, мы должны ехать, так надо. Слишком много расплодилось безответственных людишек, этих мелких, мешающих миру сбросить с плеч своих безысходность. Надо начинать всё с начала. Бога нет, этого двуликого Януса, как нет и царства его. Нет греха и покаяния, как нет и вины. Нет духовного рабства. Но есть этот абсурд, который с трудом мы называем миром. От него можно избавиться, только убив Зверя, нашу память о прошлом, как забывают о дурном сне. Начать всё с начала, с нуля. Может быть тогда человек, освобождённый от предрассудков, пустых знаний научится быть ответственным, самостоятельно искать и находить свои дороги.
Выбор сделан, Марьяшенька.

Она ещё долго стояла: всё смотрела и слушала.

Ждала...

На метафорической нити,
качаясь в гамаке иллюзий,
очарованный чёрным блюзом
Луи Армстронга, вне событий,
я ещё живу, как ни странно,
и пытаюсь собственный локоть
укусить, и забыть всю похоть,
и отмыться в чистенькой ванной
с белым кафелем, где журчанье
тёплой воды напоминает
берег Крыма к исходу мая,
и куда неизбежно тянет
каждый год с началом сезона.
И тогда завидуешь птицам -
улетевшим, но видишь лица,
те же лица, среди бессонных
своих строк на жёлтой бумаге.


РЕЗЮМЕ

"... наша историческая задача в этом многозначном мире приблизить момент когда история обретет один единственный смысл и будет стремиться к тому, чтобы раствориться в конкретных людях, которые сообща созидают ее.
Проект. Таким образом, отчуждение может изменить результаты деятельности, но не ее глубинную реальность. Мы не хотим смешивать отчужденного человека с вещью, отчуждение - с физическими законами, управляющими внешними обусловливаниями. Мы настаиваем на специфичности человеческого действия, которое пронизывает социальную среду, сохраняя все детерминации, и преобразует мир на основе данных условий...
В мире отчуждения исторический действователь никогда не узнаёт себя до конца в своем действии. Это не значит, что историки также не должны узнавать человека в его действии, поскольку он является именно отчужденным человеком. Как бы то ни было, отчуждение есть и в основании, и на вершине; действователь не может предпринять ничего, что не было бы отрицанием отчуждения и не ввергало бы его вновь в отчужденный мир. Но отчуждение объективированного результата - не то же, что исходное отчуждение. Именно переход от одного к другому определяет личность."
Жан-Поль Сартр  "Проблемы метода"


 - - - - -