Математикой я был сражён – или поражён? но что-то в этом роде – ещё в детском садике, на линейке в школе. А запудрила мне мозги и завербовала их на веки вечные вдохновенная от безысходности речь завуча – её великая копия речи Робеспьера в Конвенте! И её гневный клич, что математика в опасности из-за таких, как Яланский, переполошил навсегда мои тёмные извилины и затаил в них осторожное любопытство. Но героический отпор непонятному и загадочному школьному предмету нашего знаменитого хулигана Вовки Яланского заставил меня уважать и Вовкину непокорённость, и его самого страшного врага – «функции». Все мои нейроны сжались тогда в сладко-испуганную пружину от предчувствия нового в моей жизни: «Сколько ж страшных тайн в этих «функциях»! Вон, Ялану, и то от них достаётся!»
И всё же моя будущая любовь к математике дважды при всём честном народе была обречена на позор! До сих пор помню и ту задачку на вычисление площади участка вокруг дома, и ту систему уравнений с двумя неизвестными, и ту «небесную кару»: «Жуган – и не может решить?!» – когда умудрился озадачить своей неожиданной тупостью наших математичек. Но каждый раз, потом, когда уже мои ро;дные детишки проходили равенство треугольников, я вновь и вновь горел от давнего внутреннего стыда за свою соображалку, за мои способности к абстракции: ну никак не мог два одинаковых деревянных облупленных треугольника в руках Лилии Ивановны представить равными! Физический мир во мне упёрся ногами и руками и не давал абстрактным образам бессмертного Евклида даже прикоснуться до моих шариков и роликов: «Да пока эти хитрые треугольные деревяшки с ручками трутся друг об друга, пока «ищут» соответствующие свои вершины, сколько ж уже атомов покинули их «равность»! Бред какой-то! Нетушки, хоть Евклиду видней, но кто контролирует перемещение, до самого последнего электрона?» Представляю, что читалось в моих выпученных глазах, неверящих в происходящее – в этот фокус, где меня пытаются облапошить за подписью Евклида, что воображаемое, то бишь абстрактное, можно потрогать руками нашей Лилии Ивановны. И вот тут-то меня тогда и сразил он, Санька, Санька Кувычко.
Так для меня это и осталось «равным»: Санька – и бессмертное равенство треугольников. Натыкаясь по жизни на равенство этих волшебных треугольников, я сразу же вспоминаю только его, Саньку. А когда так или иначе встречаю в памяти Саньку, то сразу передо мной возникают его, только его равные треугольники, чью заколдованную равность он доказывал у доски и расколдовал мою спящую на физическом диванчике абстракцию. Так уж случилось, что именно он первым отвечал урок на эту тему, без запинки, и было видно, что ему самому интересно бодаться с доказательством. Но почему-то мелу в его руке я поверил! А учебным пособиям в руках учительницы – нет. Но ведь мела ни в руке Сашки, ни на доске я уже не помню, а Сашка так и остался моим переводчиком материального мира в идеальный. И разинутые рты в классе: «Так всё просто оказывается!», и витающая радость, что пронесло и не вызовут уже другого, наверно, тоже помогли подружиться с товарищем Евклидом. И всё же здесь спряталось ещё одно «но».
Да, потом Саньке всё же наскучила математика, а тогда, хоть он и строчил формулы в сто раз почище, чем я, но первым по математике был не он, а наш «профессор Ханс», Сашка Рогоза. Но если бы вызвали к доске Ханса пообломать руки и ноги этим треугольникам и вынудить их сознаться в равенстве, то я бы не поверил «профессору». Он в пять секунд бы справился, но кто внутри себя верит отличникам? Они такие правильные, со всем согласные, что им ни скажут учителя, и что бы ни было написано в учебниках. Да они за свои пятёрки портрету этого доисторического Евклида и улыбаться будут, и поддакивать – и на уроках, и когда спать ложатся! Не, только не Хансу, пусть он хоть и со всей вселенской математикой бы справился. Нет, не нашему великому Хансу было по силам в тот исторический момент разбудить во мне абстрактное. Покажите мне отличника, люди добрые, который пририсовывает в учебнике очки и усы Жаннам д'Арк и Ньютонам, – что, фигушки? Да они пылинки будут сдувать со своих аккуратно обёрнутых хрестоматий и арифметик! Да я сам потом, когда принёс похвальный лист за 9-й класс, весь в пятёрках, когда я уже был приручён к абстрактному миру великих треугольников и «стал отличником», вспомнил ли моего «учителя», кто повернул ко мне мир другой, идеальной стороной? А тогда, когда мои мозги, все в занозах, из последних сил держались за деревянные математические пособия, тогда они могли поверить в этом вопросе только такому же не отличнику, как Санька Кувычко.
И ещё, наверно, в этой магии от реального к абстрактному, было важно то, что Санька был тогда, как помню, самый маленький ростом в классе. И вот он – он смог начёркать на доске самого Евклида! И никто и не вспоминал при этом, что его два старших брата-близнеца как «двое из ларца»! И что те, сказочные двое из ларца, вмиг утёрлись бы только при взгляде на Санькиных братьев!
А наскучили Сашке геометрии и алгебры в 8-м классе и, наверно, по той же причине, что и мне в 10-м. За 10-й класс папа и мама не дождались моего похвального листа в золотых пятёрках.
«Но как, друзья, забыл быстрее света
Все те законы, что любил напрасно?
Хоть никогда не измышлял советов,
НьютОны, бойтеся Елен Прекрасных!»
– такой «умный» совет через пять лет после школы я давал самому себе, незадавшемуся Ромео и не получившемуся бухгалтеру звёзд. Понятно, в чём дело.
И всё же сохранилась память о Санькиных равных треугольниках – и не только в моей баламутно-математической башке! Сохранился целый и самый удачный эпизод из нашего школьного игрового фильма: Санька на фоне классной доски, где он когда-то ровнял эти несчастные треугольники, весёлый, со скрещенными руками над головой, отбивается от учебников и бумажных самолётиков во время буйной переменки. Вот такой кадр был бы лучшей афишей к фильму. Как помню своей давно дырявой памятью, фильм назывался «Время, время, время».
Вот это время и унесло по своим безразличным и неподвластным никому волнам нашего Саньку… Но оно не унесло память о нём, не унесло и мою память о Сашке, как о самом маленьком друге Евклида, подружившего меня с доказательствами об абстрактном в этом мире. В этом мире… где осталась недоказуемая никем необходимость когда-то уходить нам насовсем в совсем абстрактный и непостижимый другой мир, где опять нас ждёт всё тот же вечный Евклид. Интересно, а там бывают равные треугольники? Вот Санёк это уже там знает, а я опять отстаю от его знаний…
И Сашка первым показал мне не только отвлечённый космос, но и реальный. Мы купили телевизор в 70-м или позже, а у Саньки дома он был уже в 69-м году. 16 января 1969 года Санька пригласил меня к себе (или я напросился?) посмотреть первую стыковку пилотируемых космических кораблей! И мы ещё в тот вечер наржались с «Бременских музыкантов»! Космические корабли становятся всё лучше и фантастичней, а «Бременских музыкантов» так и не переплюнули. Не всё сравнимо под луной. И надо было родиться Евклиду, чтобы навечно прописать человечеству равенство треугольников! И надо было родиться Саньке Кувычко, чтобы и я мог смириться с великим равенством – и не путался бы больше под ногами у прогрессивного человечества.
1. 06. 2018
Памяти Саньки Кувычко