Годы послевоенного десятилетия были тяжелые. Шел 1952 год, прошло ровно семь лет, как закончилась война. Но для нас, послевоенной ребятни, война была только игрой. Мы мало что знали о войне, взрослые почти ничего не рассказывали о ней в то время. Наверное, потому, что боль была ещё так остра, что взрослым не хотелось бередить, еще кровоточащие раны. Но война напоминала о себе пустыми полками в магазинах, облигациями займа, которые отец приносил вместо доброй половины зарплаты, скудностью быта и серой бедностью одежды односельчан.
Нас было пятеро у родителей. На маме было домашнее хозяйство, а отец с раннего утра и до позднего вечера был на работе. Кроме основной работы, он всегда где-то подрабатывал. Он был мастер на все руки, поэтому ему постоянно находилось дело по договорам. Рубил срубы и строил дома, крыл крыши и клал печи, косил сено для домашней живности кому-то, да и для своей тоже. А ее у нас всегда был полон двор.
Корова, куры, коза с козлятами, утки давали нам молоко, мясо и яйца. В огороде росла картошка и разные овощи. Мы никогда не голодали, были сыты и угощали своих друзей. И только не было сладостей, которых всегда хотелось.
В дефицитное послевоенное время в поход за продуктами мама почти всегда брала с собой меня и Илью. Обычно прибегали кто-то из соседей и торопливо сообщали, что в таком-то магазине или ларьке «дают по килограмму в руки» какую-нибудь крупу, сахар или муку. Мама брала меня за руку, а Илью на руки и мы почти бежали к заветной торговой точке, в надежде запастись продуктами. Ведь на троих за один заход нам продадут три килограмма.
Приходилось подолгу стоять в очереди. Илья капризничал, когда уставал сидеть на руках. Мне было проще, одинокие женщины часто брали меня в свою очередь, чтобы купить лишний килограмм заветного продукта, а я обычно получал за это кусочек сахара или конфетку. Мама боялась, что продавец запомнит меня и мы не получим своего лишнего килограмма, когда подойдет наша очередь, поэтому мне меняли внешность – то начесывали мой вихор, то повязывали на голову платок или натягивали на глаза фуражку. Уставшие, но довольные тем, что купили продукты, мы возвращались домой.
В детстве мы ели все, что не вызывало тошноту, не гнушаясь разными травами и семенами, которые росли и около дома, и на лугу. Целой ватагой мы бегали за речку Ардымку, где в лесополосе росли кусты одичавшей смородины, яблони-дикарки и заросли ежевики в крапиве. Обжигаясь крапивой, мы рвали, и ели еще недозрелые и порой зеленые плоды, не боясь несварения желудка. И особенно радовались с друзьями, когда находили в траве спелые ягоды клубники.
В то время все сады в Терновке (и не только) были вырублены под корень в связи с налогами на плодово-ягодные насаждения. Сельхозналогом облагалось всё, держишь кур - сдавай в заготконтору яйца, есть корова – сдавай молоко и масло, козы и овцы – сдавай шерсть, а если у вас сад, то за каждое плодовое дерево и ягодный куст – плати денежки. Я помню, как мама прятала в подполье кур, чтобы не показывать всё поголовье и не остаться совсем без яиц. Сельхозналог был введен при Сталине в начале 30-х годов, повышался во время войны и после войны, при Хрущеве. И только в конце 50-х годов стали возрождаться сады.
Вот поэтому мы в детстве слаще тыквы фруктов не едали. Если быть точным, была еще одна крупнейшая ягода, вкус которой мы знали с детства. Это, конечно, арбуз. В то время на полях нашего колхоза возделывалась и такая бахчевая культура. Одно из полей с арбузами было совсем рядом, буквально за нашим огородом. Арбузы росли огромные, поднять которые, мы четырехлетние пацанята, просто не могли. Охранял эти бахчи наш дед Фрол, высокий красивый и добрый старик с огромной, как лопата, седой бородой. Таким он мне запомнился – бабушкин второй муж. Несколько раз мы пытались полакомиться арбузом, на это меня подбивали соседские мальчишки: «Ты ему – родня, и он тебя не тронет», - уговаривали они.
Сидя в высокой траве и, дождавшись, когда дед спрячется от солнца в свой небольшой шалаш, мы ползком подбирались к арбузу, зубами перекусывали его плодоножку и катили его с поля перед собой, продвигаясь на коленях. Предвкушая сладкое удовольствия от спелого арбуза, мы не видели, что дед с прутом, а то и с крапивой, уже догнал нас. Вскакивали мы от жгучей боли и уже без арбуза бежали с поля вприпрыжку. Выслушав брошенные вдогонку угрозы, мы останавливались и, потирая больные места, просили: «Дедушка, ну дай нам арбузика!». Иногда нам удавалось его уговорить, и мы получали сорванный арбуз со словами: «Ешьте уж! Но если еще раз поймаю, высеку так, что сесть не сможете».
Друзей у нас, у моих братьев и сестер, всегда было много, нам никто не запрещал приводить их в дом, в отличии некоторых – «дальше порога – ни шагу». Мы играли не только на улице, но часто и у нас в доме и во дворе.
Мама часто угощала всех молоком с хлебом, а когда выносила на крыльцо для играющей ребятни огромный чугун запеченной в русской печке тыквы, сладкой как мед - это был праздник.
Еще больше мы любили лакомиться ирисками из сахарной свеклы. Кусочки сахарной свеклы мама запаривала, затем запекала и сушила их на противне в печке, получались ириски, вкуснее которых мы ничего не пробовали в то время.
Наказывала нас мама только тогда, когда мы что-то натворим или не уберем за собой следы «военных» действий. Отец же мог разогнать нас, если рано приходил с работы. Правда, это было редко. Обычно он приходил поздно и часто изрядно пьяный. Он не был алкоголиком, никогда не пропивал зарплату, не уходил в запой и никогда не прогуливал и не опаздывал на работу, даже если после очередной попойки его приносили домой. Вечные "магарычи" за договора подряда или «обмывание» окончания «калымных» работ в то время было нормой. Сестры боялись его пьяного, поэтому сразу уходили из дома. Нас, младших, он не трогал, но маме доставалось часто. Мы, как могли, защищали ее, висли у него на руках и ногах, пытались свалить его на пол. Мама убегала к соседям, затем и мы за ней.
Я в детстве не любил отца за это, но мама его всегда прощала. Она говорила: «Он нас всех любит, просто он очень устает от тяжелой жизни». А я всё думал, если устал, приходи домой пораньше и ложись спать, отдохнешь, и не будешь уставать. Ведь мы, когда устаем, не деремся, а засыпаем там, где играли или даже за столом у тарелки с супом. Уже потом, когда я стал немного постарше, я стал понимать, почему отец часто напивался.
Перед войной папа работал на оборонном предприятии, и с началом войны получил «бронь» - освобождение от отправки на фронт. Мама рассказывала, что его работа на военном заводе была тяжелой и изнурительной. Из цехов не выходили по две недели и дольше, многодневная усталость валила с ног. Короткий сон в ватниках на полу у станка - и вновь за работу.
Жен и матерей, приносящих горячую еду и сменную одежду, раз в неделю пускали в цех. Здесь же, у станка, отец переодевался и ел. В другие дни еду можно было передать на проходной завода, подростки разносили ее по цехам. Через две – три недели такой работы изможденный отец приходил домой на восемь часов, чтобы помыться и выспаться в постели.
На то, чтобы выспаться времени не хватало, надо было бежать на завод. Опоздание приравнивалось к дезертирству. Никто не жаловался, на фронте было еще тяжелее. Были дни, когда пришедших жен и матерей не пускали на завод и не брали передачи, не объясняя причин. Кто-то узнавал, что их сын или муж в больнице – получил травму, кто-то уходил в неведении и больше никогда не появлялся на заводе. Все догадывались – арестованы, и это не обсуждалось даже шепотом.
И вот после такого освобождения от фронта, отцу иногда приходилось выслушивать упреки от завистливой и скандальной соседки Тети Нюры, что ее муж погиб на войне, а он - наш отец, по ее словам, отсиделся дома, спрятавшись за юбку нашей мамы. Мама пыталась защитить его, но Тетю Нюру остановить было трудно, а потом, после долгого ее крика, они с мамой плакали друг у друга на плече, и долго сидели, обнявшись, думая каждая о своем. А папа уходил куда-то и возвращался домой очень поздно пьяный и злой. И вот здесь мама оказывалась виноватой и за то, что плакала, обнявшись с соседкой, и за то, что он не был на проклятой войне, и за то, что всю жизнь работает, как проклятый, и не видит конца.
Утром мама прятала синяки, а отец глаза. Он молча завтракал и уходил на работу. Папа никогда не хвалился тем, что за время войны получил правительственную грамоту за подписью Сталина и после войны медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», а позже юбилейные медали «За Победу над Германией».
Об этом я узнал уже гораздо позже, пятнадцатилетнем парнем, когда готовился поступать в техникум и залез в шкатулку с документами за свидетельством о рождении. Увидев удостоверение на медаль и, свернутую в трубочку, грамоту, я очень удивился, почему отец никогда не говорил об этом. Мне очень хотелось сунуть эти документы соседке в лицо, но это было уже никому не нужно. Скандалы давно забылись, так как жизнь более-менее наладилась, и мы с соседями жили дружно.
Весной 1952 года мне исполнилось четыре года, и я стал считать себя уже большим, тем более, что по дому стал бегать и лепетать первые слова Илюшка – мой младший брат, с которым мне часто приходилось оставаться нянькой. Отец работал, старшие сестры и брат были в школе, а мама уходила в город с молоком, как она говорила, «разносила молоко по местам».
Молоко у нашей коровы было хорошее, поэтому у нас были постоянные покупатели, которым мама каждое утро носила парное молоко по домам, кому каждый день, кому через день. Это были представители городской интеллигенции: врачи, учителя, юристы. Они доверяли маме ключи от квартир, а мама очень уважительно относилась к ним. И с некоторыми из них она много лет общалась, даже когда у нас не стало коровы. Домой из города она возвращалась иногда с гостинцами. Пряники, печенье, сушки с маком, иногда конфеты – подушечки, их почему-то называли «Дунькиной радостью», были нам наградой. Мне за заботу о младшем брате, а ему за то, что слушался меня.
Старший брат Василий, которому тогда шел десятый год, учиться не любил, поэтому по два года сидел в каждом классе, а учить уроки для него было каторгой. Он готов был чистить в хлеву, кормить корову, а с приходом весны, и всё лето, пропадать целыми днями на пастбище. Он дружил с пастухами и очень рано стал у них штатным подпаском. Отец, когда ругал, называл его «Гильдяй», ему так больше нравилось, чем «разгильдяй». Он стал очень рано брать Василия с собой на подработки привлекать его к мужским работам. «Учиться не хочешь, так хоть работать научишься» - говорил папа. Так и случилось. Василий, став взрослым, умел все. Мог построить дом, что называется «с нуля» - «под ключ», с отоплением, водоснабжением и канализацией. Он был каменщик и штукатур-моляр, кровельщик-жестянщик и электросварщик, стекольщик и плиточник-отделочник, слесарь и плотник.
Я не знаю рабочих профессий, которыми не владел бы мой старший брат, с трудом получивший свидетельство о неполном среднем образовании в школе рабочей молодежи, будучи уже взрослым.
Татьяна старше Василия на два года, и была в доме, как и он - работягой. Протирала пыль, мыла посуду и полы, доила корову и даже иногда разносила молоко вместо мамы. Я на всю жизнь запомнил запах свежевымытых и выскобленных полов. В то время дощатые полы не красили. При мытье их тщательно, до желтого блеска, скоблили косырями – такими большими ножами и покрывали домоткаными дорожками-половиками из разноцветных остатков ткани. Их изготавливали два вида – длинные дорожки и круглые половики-коврики
.
Дорожки ткали как ткань на ткацких станках, а круглые половики изготавливали вручную. Для этого разноцветные лоскуты ткани рвали на узкие полоски, сшивали в одну длинную ленту, затем их скручивали в веревочку, из которой и ткали на древних самодельных станках половики-дорожки. А для круглых прикроватных ковриков из скрученной веревочки плели косичку, а затем косичку укладывали по спирали и сшивали в круглый коврик-половичок. Получались очень яркие разноцветные половики, которые украшали деревенские избы и радовали глаз домочадцев.
У нас своего ткацкого станка не было, но соседи всегда помогали друг другу, и чей-то станок постоянно перекочевывал из дома в дом. Мы долго собирали разные остатки тканей, в ход шли изношенные платья и рубашки, протертые простыни, какие-то обрезки после шитья, но тряпья хватило только на круглые половики, которые мама плела и сшивала вручную. Поэтому станок постоял несколько дней у нас и перекочевал к соседям. Домотканые половики и коврики в начале послевоенных пятидесятых годов было просто писком моды в украшении не только деревенских изб, но и городских квартир.
Сестра Мария была старше Татьяны на три года. Когда мне исполнилось четыре года, ей уже было четырнадцать лет, и она считала себя совсем взрослой. Она неплохо училась, и рано начала учить меня писать печатными буквами и читать. В этом они соревновались с Татьяной. Мы играли в школу, где я был примерным учеником. В четыре года я уже читал по слогам. И если к сестрам приходили подруги, то они наперебой хвастались моими успехами, а я им читал стихи и писал печатными буквами отдельные слова и короткие предложения.
Примечание: Все события – это воспоминания из моего детства. Имена и фамилии подлинные.
Продолжение следует.