Т.А.
I
Так глубоко,
что некуда бежать…
Услышав гул фабричного Катулла
и рык звезды,
чья голова жарка,
ночь заполняет медленное русло.
Звенит зимой остуженной,
стеклом,
по рамам изъязвлённым, остывая,
их возраст узким брусом искажён,
лежащим снизу вверх диагонально.
Погрязшему в мздоимстве
не уйти
от голода и ярости округлой.
Перебирая мёрзлый алфавит
несведущему чаще сводит скулы
от не обозначения имен,
с которыми ты изредка являлся,
где комнатами множилось
темно,
и снег лежал
меж каменных балясин...
II
Взбираясь вверх,
как будто бы исчез совсем
и совершенно без остатка,
осознавая – нет иных вещей,
чем воркованье горлиц христианских,
свет проникал за огненный алтарь,
где погружались мысли причащённых
в нагорный омут.
Гнили вертела,
подав молчанием пример ничтожный,
не выдавать ни эхом,
ни любя,
ни прихотью какой, ни исцеленьем.
День воспевался лаяньем собак Иосифа,
и внутренним библейским
обзором приграничной полосы,
где выбор сна предрёк свои восходы,
а время ощущалось,
как пласты
истории,
стремящейся на воздух.
III
Отмаявшись зимой, скрипит мысок,
по шороху дверному узнаются,
по голосу, ходящему легко –
свои да наши.
Человеколюбцы
сидят себе тихонько на весу
и медленную тюрю уплетают,
как долго подвергались колдовству
и тот,
и тот,
и рядышком стоящий.
Сейчас они все освобождены –
умалишенцы гимна и чужого…
На ветках из-под снега боковых,
растёт и зреет солнечная чомга.