Я знала одну девочку, её звали Ласточка.
Она отчаянно ластилась
к директору по хозяйственной части.
Шеф-повару говорила протяжно, - здрасьте,
всё, дорогой, в вашей безмерной власти!
И восклицала на каждое блюдо, – ах,
запах божественный, мой аллах!
Вяленые томаты, фаршированные маслины!
И продолжала, сладкоголосо, - а вы могли бы
взять меня в понедельник на абордаж?
Шеф-повару было неловко и он отвечал,- некогда, даж..
И тогда, она увлекалась то модернистом, то классиком.
Если надоедало - стирала ластиком.
Одни рассуждали – это смерть беленьким машет платком.
Но наблюдательный второй секретарь горкома
заявил, что это катаракта и глаукома -
у его жены было такое и они развелись.
И мол, не надо размусоливать здесь эту слизь.
Лучше, давайте, про Ленина и про партию.
И закатил на казённой даче весёлое пати,
пригласив директоров производств и передовиц труда.
Наша девочка первой прибежала туда.
Но дача сгорела целиком на майские праздники,
подожгли пацаны – местные безобразники
сарай у искусственного пруда.
Ветер раздул кострище без следствия и суда.
И теперь пожарные и милиция едут сюда -
ведь гордость горкома превратилась в головёшки и пепел.
Жалобно кукарекает соседский обходчик - петел,
потому что сожжён и казённый хлев,
где жили курочки, бархатные пёрышки, золотые веки.
Он кукарекает – их теперь нет, их теперь нет!
Ласточка жмурится на яркий солнечный свет
и убегает, как графиня с изменившимся лицом.
Кто-то из её бывших наверняка был подлецом.
Напивался по пятницам, не приходил дотемна.
Оттого то душечка и больна -
ластится в поисках счастья к каждому проходимцу,
к Петрову, Сидорову, Никодимову.
А ей надо бы устроиться в городскую больницу
сестрой милосердия или сестрой-хозяйкой,
получать свою дневную пайку
и перебинтовывать раненных рядовых и офицеров,
дабы не быть всегда под прицелом
местных косноязычных газет,
которым указан путь на растопку или в клозет.
Но она перебирает ластики в кармане
и уже думает об агрономе Иване.