рассказ самому себе,
или поэма в стол
Сорока не спеша поднялся на второй этаж, вынул газету “Вечерний Волопуйск” из покорёженного, обожжённого почтового ящика, выпрямив спину, стал подниматься на четвёртый этаж по обшарпанному лестничному проёму. На ступенях валялись окурки сигарет. “Опять пионеры средней школы №81 города Волопуйска провели большую перемену в нашем подъезде”, – проворчал Сорока и услышал ласково-приторный голос чуть сзади слева:
– Поэт Сорока? – вопрошал до боли знакомый голос.
– Д-да! – гордо ответил Сергей, обернувшись, увидел лицо Глеба Борисовича, как две капли воды похожего на Токмакова, с профилем Маяковского.
– Ну, вот и приехали, – простонал Сорока.
Глеб, взяв под руку Сороку, жарко заговорил:
– Сергей, смеяться хочешь? – не дожидаясь ответа, продолжил, – пойдём в Волопуйскую публичную библиотеку.
По дороге в библиотеку, располагающуюся сразу за сухим фонтаном – памятником светлому прошлому Волопуйска, когда в городе ещё действовали канализация и водопровод и не работал общественный туалет, где справляли малую и большую нужду и тут же пили переработанную мочу и ели переработанный в калорийную пищу свой же кал, Сорока размышлял: “Ладно, поэма “Пушкин и Поэт Сорока” подождёт, допишу в субботу с воскресеньем, не схожу ради этого на лыжах в просторное поле, обрамлённое сталинскими посадками по плану преобразования природы, а публичную библиотеку надо посмотреть, может, что-нибудь про Пушкина там есть”.
При входе в трёхэтажное здание, где в советское время располагалась городская психушка, которой заведовал заслуженный псих СССР Больжо, на работе занимавшийся не лечением больных, а доведением здоровых людей до состояния прогрессирующей шизофрении, и рисовал профили, орущие лозунги развитого социализма типа “Экономика должна быть экономной”, “Слава КП и СС”, стояли голые волопуйки с автоматами на обвисших титьках.
Сорока, почувствовав неладное, замешкался перед входом, но его дружно впихнули в публичную библиотеку, в которой не было привычной мебели: ни столов, ни стульев, ни полок, а книгами и не пахло, зато воняло не помытой посудой , блестевшей в центре зала на полу.
В зал с обшарпанными стенами, где ремонт не производился с хрущёвской оттепели, вошла совершенно голая Шарлотта с бутылкой из-под “Московской особой” в руках, держа её, словно цветок любви. Увидев растерянное лицо новенького посетителя, голосом Жукиной объяснила: “Как только Гайдар отпустил цены, а публичные библиотеки оставил без финансирования, мы с нашими библиотекаршами решили перепрофилироваться, чтоб как-то выживать в рыночных условиях советской экономики. Продали, как видите, всё, на вырученные деньги закупили “Калашниковых” с ремнями, бутылочку и стали заниматься порно бизнесом по-русски, организовали дом любви, но переименовывать в публичный дом, публичную библиотеку не стали: пахан города через своего главного архитектора и члена союза писателей России ответил, что на переименования в бюджете денег нет: все разошлись по карманам администрации первого созыва, да братве, заседающей в государственной думе от Волопуйска, – заулыбавшись всеми тридцатью двумя золотыми зубами, Шарлотта с лицом Жукиной игриво продолжила, – девочки, быстренько в кружок, кто хочет от Глеба Борисовича забеременеть, наберите в рот воды, как только его тридцать сантиметров, не помещающиеся в стакан, коснётся накрашенных губ, выливайте изо рта струйку воды, и он остынет, как будто труп в морге, а начнет он, как всегда, с меня”.
С Махамой никто спорить не стал, разжиревшие ещё при советской власти библиотекарши выстроились по кругу и, наклонившись, засверкали улыбками в предчувствии гонорара.
Глеб, раздевшись почти догола, направился было обойти этот круг желающих поулыбаться ему с лицом Токмакова и профилем Маяковского. Но тут затараторила Шарлотта голосом Жукиной, начальницы Глеба Борисовича по газете:
– Глебушка, давай с меня начни, с меня, я так хочу, чтоб это не кончалось, – процитировала она, переврав, любимую песню волопуйчанок. На что Глеб ответил любимой поговоркой волопуйцев: “Перестань ногами скать, дай хотя б с кровати встать”.
Сорока, обалдевший от всего этого публично библиотекарского бедлама, перекрестился и вмиг оказался за письменным столом в своей четырёх комнатной квартире. Вышел в холл, где на столе горели две свечи, а жена в розовом халате заваривала утренний чай с ароматами лета, спросил:
– Что, экономишь электроэнергию?
– Нет, скверну, что ты мне вчера прочитал, выжигаю.
– Какая скверна? Это отзыв на книгу Владимира Токмакова “Дом для престарелых убийц”.
– Да прочитала я её, сплошные матерки, как и в твоём отзыве.
– Из песни слова не выкинешь, то песня, а то матерщина, у нас на кожзаводе и то так не ругались, а тут в редакции “Вечернего Волопуйска” интеллигентные люди, закончившие университеты, а матерятся, как выдельщики кож.
– У меня продолжение появилось... Прочитать?
– Нет! Нет! Читай Токмакову. Вы с ним два сапога пара.
Позавтракав, Сорока отправился в редакцию газеты “Альтернатиная кривда”, где теперь трудится журналистом Владимир Токмаков, чтобы отдать ему отзыв о книге “Дом для престарелых убийц”.
В автобусе негде было упасть яблоку, народу набилось в коммерческую десятку, как в бочке огурцов, давили со всех сторон. Такое творится с тех пор, как мэр Волопуйска объявил, что ветеранов возить бесплатно, нормальному человеку, не пенсионеру, стало трудно добираться на работу. Поэтому уже поступают предложения сделать ветеранский автобус, который бы развозил по поликлиникам всех ветеранов, а на коммерческом транспорте запретить им кататься бесплатно.
Сергей продравшейся к нему кондукторше на вопрос: “Что за проезд?” громко на весь автобус ответил:
– Чо, по морде лица не видно?
– Нет. Вы обязаны предъявить по первому моему требованию, – завизжала, как сирена на пожарной машине, тонкая, будто сушеный чебак обской, кондукторша с прической Шарлотты.
– Никому я ничего не обязан.
– Нет, обязаны! – ревела сиреной Шарлотта-кондуктор.
– Никому ничего не обязан. Всё на лице написано.
– Нет, обязан, попался бы ты мне в другом месте, я б тебе харю-то разрисовала.
– Ты чо, не видишь, я из дурдома?! – повысив голос, изрёк Сорока, имея в виду его присутствие сегодня на заседании заксобрания.
Кондукторская сирена стала быстро утихать... и Шарлотта-кондуктор удалилась на своё возвышение, требуя расчёт с остальных пассажиров, а вокруг Сороки образовался круг, за который пассажиры не смели заступать, и поспешили выйти из автобуса на ближайших остановках, но на их место вошло ещё больше народа, и давка стала пуще прежней.
Из головы Сергея не выходили персонажи прочитанной книги.
В этой давке у Сороки нечаянно вырвалось: “Красиво писать не запретишь”.
Стоявший рядом с ним, побледневшим, Глеб Борисович, оглохший при снижении самолёта на посадку в Волопуйском горном аэродроме, вернее, степном, но с ограничениями по высоте облаков и видимости, как на горном аэродроме, где заход выполняется по крутой траектории снижения, поэтому и не у таких слабаков, как Глеб, случается глухота. Случайная болезненная связь с Кирой Сергеевной, приведшая к рождению сросшихся головами близнецов, Сороку не удивила. Его поразило нежелание Глеба платить алименты на увечных сыновей, брошенных на произвол судьбы.
Как только журналист хренов появился в Волопуйске, он сразу загрузил происшествиями, попойками, разборками, грабежами, убийствами все газеты, выходящие в городе. Во всех только и печатали его гениальные статьи о с ума сшедших на ходу героев “Детдома для престарелых убийц”. Группа распалась, а в её память Обн-Али во время предвыборной компании построил дом-особняк о шести этажах с окнами-крестами из красного обожжённого кирпича, выпускаемого на оборонном предприятии, которое при советской власти выпускало двигатели для подводных кораблей типа затонувшего “Курска”.
Когда это событие ещё не произошло, Глеб уже дал в газету “Альтернативная кривда” – орган краевой администрации материал под заголовком “Репортаж с тонущего атомного подводного корабля”, в котором рассказал обо всём том, о чём писали спустя месяц все газеты, выходящие на Земле, на Море и в Воздухе. И даже на Марсе с Венерой. Государственная комиссия, расследовавшая это происшествие, сделала однозначный вывод: “Гибель АПК “Курск” спровоцировал репортаж Глеба Н., опубликованный 12 июля 2000 года в “Альтернативной кривде”, выходящей на двадцати шести языках имени бакинских комиссаров в столице края городе Волопуйске. Президент России тут же издал указ о лишении Глеба Борисовича Н. звания “Герой журналистики”. Прокурор города Волопуйска возбудил уголовное дело по факту гибели АПК против журналиста и потребовал меру пресечения – содержание под стражей на Бульваре имени защитников Сталинграда с траком на шее от гусеницы танка, установленного на навозной куче у кинотеатра “Лучший мир”.
Жители Волопуйска все, как один, вышли на митинг в защиту чести и достоинства журналиста. Остановились все неработающие предприятия города. Автобусы не выходили на линии, ходил только трамвай №1, доставлявший митингующих на бульвар и по очереди возил в общественный туалет опростаться, подкрепиться и напиться одновременно.
Противостояние продолжалось три дня и три ночи, после чего Глеба вызвали в прокуратуру города. Главной прокурор Волопуйска Полоскун поставил условия освобождения из-под стражи. Глебу Борисовичу в обмен на свободу предлагалось замочить Обн-Али, что Глеб и сделал, как только с него сняли с шеи трак, который он швырнул, и тот упал на голову взятому в кольцо дюжиной охранников.
Жители города, обрадованные случившимся, трое суток водили хоровод вокруг Кремля и выкрикивали антипупинские лозунги. Тот отменил свой указ и вызвал Глеба Борисовича в Георгиевский зал для возвращения ему звезды “Героя журналистики”.
У волопуйского классика экзистенциальной философии и литературы рецензия не по дружбе и не по службе, родилась довольно легко.
Президент, прежде чем вручить отвоеванную народом награду журналисту, зачитал рецензию волопуйского философа Е.Е. Кронова, без купюр, как он предупредил собравшихся на церемонию чествования автора “Детдома для престарелых убийц”, добавил: “Подготовить материалы для присуждения философу докторской степени за эту рецензию”. Которую тут же присвоила РАН и вручила верительную грамоту международного образца.
“Раз уж президент не позволил купюр, то мне тем более непозволительна такая роскошь”, – подумал Сорока и переписал её целиком.
“Я – писал Е.Е. Кронов – сделал свою карьеру философа-рецензента, редактора альманаха “Фигбез” на нетленных произведениях Токмакова с его сочным поэтическим языком, нисходящим до мата и порнухи, но возвышающего нас и обогащающего духовно. Так, за первую рецензию на книгу “Гадание на веревке повешенного” меня ввели в научный совет философского факультета филиала МГУ в Волопуйске, даже без научной степени. За рецензию на “Боязнь Темноты” мне единогласно присвоили научную степень кандидата философских наук. Что это я всё о себе да о себе, пора обычному читателю объяснить поведение эпатирующих персонажей методологическими приёмами с вариантами кастрации, предельного воздержания с пожеланиями смерти другому, то есть с Эдиповым комплексом. Я не стану описывать всех артефактов эпохи, но введу вас в дискурс современной прозы. Сегодня писать, как Пушкин, Достоевский и примкнувший к ним Толстой, нельзя. Если раньше необразованному читателю достаточно было намекнуть на убийство или половой акт, он всё понимал. А теперь же читатель пошёл образованный, ему не понятно, что ему надо, чтобы было всё описано подробно, как это делается. Чтобы всё было оправдано законами дискурса контекста в пространстве токмаковского творения. Его амбивалентный женский образ – соженщины, производное от сожительницы или просто проститутки.
Теперь я вас введу в тему, которая является доминантной выше сказанному мной из известной аллегории Платона или того же Е.Н. Трубецкого в “Смысле жизни”, да хотя бы взять сон Веры Павловны Чернышевского в “Что делать?”
А я вам отвечу: надо повнимательнее прочесть сон Адсона в романе Умберто Эко “Имя розы” – и вам станет понятен сон токмаковского Одноногого Монаха, как один из семиотических центров поэмы, во сне фобии обостряются, как слух у слепых, и наоборот. Голубой Монах по романисту Кену Кизи, помещённый Токмаковым в эпицентр экзистенциальной драмы нравов, кастрированный автором трижды по фильму Милоша Формана, представленный нормальным и аномальным одновременно.
Наличие сцен убийств, извращений, некрофилия, ставшая нормой маргиналов, психов, вскоре, как и в поэме “Мёртвые Души” Гоголя, станет не что, а каком, и помимо некоторых концептуальных влияний на текст культовых фильмов, как “Вальсирующие”, “Бойцовский клуб”, “Полёт над гнездом кукушки”, “Большой Лебовски”, “Страх и ненависть в Лас-Вегасе”, “Шоссе в никуда”, да и знаменитого “Чапаева” делают поэму конкурентоспособной на литературном рынке и пригодной для экранизации в Голливуде знаменитым режиссёром, нашим соотечественником Андреем Кончаловским-Михалковым, в главной роли я вижу нашего артиста Александра Панкратова-Черного”.