Ромашковый ковёр яйлу накрыл в июле,
чтоб ты в него упал восторженным лицом.
Мохнатые шмели проносятся, как пули,
над муравейниками, кашкой, чабрецом.
Здесь дышится легко, здесь мир не тронут бытом
житейским и его ничем не замутить,
здесь божьей чистоты не то, чтобы избыток,
но столько, что душа не в силах всю вместить.
Слетает стрекоза с ромашки на ромашку,
в ущелье вполз туман, как призрачный удав,
хмелеешь от всего, как будто выпил бражку,
настоянную на грибах средь гущи трав.
Авиалайнер мчит, след оставляя в небе,
сверкает в синеве стремительная стать,
и татар-чай к тебе склоняет сочный стебель,
пытаясь рассмотреть пришельца и понять.
И мирно по руке ползёт коровка божья,
настолько мир един, где навзничь ты, вразброс,
к ай-петринским зубцам от самого подножья
ползёт кабинка ввысь, раскачивая трос.
А далеко внизу, у самой кромки моря,
твой городок лежит, шалея на жаре,
в ромашковом ковре душа не помнит горя,
и бед не вспомнить ей в ромашковом ковре.
Вот почему сюда всегда ты с лёгким сердцем
спешишь, чтоб на ковёр упасть, как при туше,
здесь всех былых обид проходят заусенцы
и вновь растут стихи в очищенной душе…