Хлынули летние ливни,
Смыли со склонов почву.
Что это я, наивный,
Вздумал молиться ночью.
Я обращался к Старшим,
Чьи тёмно-бурые плечи
Сотовой связи башнями
Суетный люд обеспечил.
Я восклицал: "Мимо
вас проносились эры!
Как же вы терпите ныне?
Что вокруг - лицемеры!"
Я говорил: "Откуда банки, конторы, кассы?
Что это всё за люди?
Кто эти пидорасы?
Стонущие холопы крови не рыбьей, не крабьей
Тусклые остолопы с участью сонной, рабьей.
Кто их согнал бичами
На нелепую жатву?
Да вы взгляните очами
Сквозь жреца-махасаттву.
Ваши смутные лики
Чуть ли не в каждом камне.
В зарослях мощевики,
В свете звезды дальней.
Я задаю вопрос, и - что за халоймес в доме?"
Гул от земли разнёсся - скрежет зубов напомнил.
Будто жрала-лакала
прямо из лужи глубокой
от ламп, что горят в пол-накала
Электричества бисер,
Стая волчиц-восьмисисек
В яшнотонбонских доках.
Тучи над городом стали,
скрыв маяка палец.
Старые молча кивали.
Вроде бы - соглашались.
И, вот, я смотрю в окошко,
Медленно, будто им тошно,
неукротимым потоком,
Движутся скорбные тени,
Город оставив растеньям,
К докам яшнотонбонским.
Длинной, суконной лентой
Долгой дороги ради
В порт бредут интервенты
Из Снеговой пади,
Тащатся их обозы
Через Гнилой угол,
Сопку Орлиную бросив,
Конным гнедым цугом.
Гладкокопытнотупы,
Неизвестной породы,
Кони везут трупы
К чёрному пароходу.
Вещи - в узлы и баулы.
С сопки Тигровой спускают....
В недрах - раскатисты гулы.
Позже, я осознаю -
Может быть дней через двести,
По монохромному цвету,
Что всё осталось на месте.
Только меня - нету.