* * *
Зеленый маленький листок –
Дыханья чистого глоток,
Спасение земли, быть может.
А он, мой легкий белый лист,
Где нот прожилки налились,
Кому, кому дышать поможет?
* * *
Что душу к творчеству влечет?
Молва, признание, почет?
А может, жажда болевая
Стать словом тем, что говорю,
Стать музыкой, что сам творю,
В них жизнь свою переливая?
* * *
Что-то сердце мое не поет,
Что-то музыка в мире пропала,
Что-то жесткая власть барабана
Не дает разбежаться,
Разжаться
И вдруг оторваться от плаца –
В полет!..
У НАСЫПИ
Он тихо вышел к насыпи, как вдруг
услышал резкий
Накрывший щебетание гудок паровика.
Спешил по Николаевской курьерский
И облаками бил об облака.
Но кто меня зовет издалека,
И отчего душа моя живая
Рвется опять, от тоски изнывая,
За нетихнущим зовом гудка?
Он побежал за поездом у края
Цветов и трав, но травы и цветы
Цеплялись, хватали его, не пуская
Всем звоном, всем стоном своей немоты.
И вдруг он споткнулся, и упал, и щека
К пылающей россыпи смолки прижалась,
И тихая слеза с росой перемешалась,
И горечи земле прибавила слегка.
Откуда эта страсть свою седую класть
На плаху тишины в обмен на горстку ноток,
Чтоб тут же прочь, в распах ворот, пролеток,
глоток,
И тотчас вспять опять, чтоб в одинокость впасть?
Откуда этот страх, метание в тисках,
Которые постичь трудней, чем пересилить:
Рыдая и ропща, – из дома, из России
И плакать вдалеке и родину искать...
В беспамятстве лежал, а жалость, оголясь,
Как жало, вонзалась и в землю, и в воздух.
Вдруг возглас, и – возле возница на козлах
И в золоте навис каурки у глаз.
– Опамятел, барин? Садись-ка сюда.
Из клинских? А может, приезжий откуда?
– Уезжий я, братец. Куда ни прибуду,
Уже уезжаю.
– Да что за беда?
За тыщи-то верст. Погоди, а семья?
– Один я.
– И жил бы в Клину! Красотища!
А может, далёко кого-нибудь ищешь?
– Возможно, голубчик.
– Кого же?
– Себя.
– Шутник же ты, барин. А я не спешу.
Дорога одна – от порога до Бога.
Пашу, да кошу, да смиренно прошу
Всего понемногу, всего понемногу.
Что проку катить мне куда-то? Куда
От бабы, детишек? И вовсе без толку
Кидать сундучок, нажитое кидать,
Избенку, буренку да малую телку.
К землице привязан я, мил человек.
А ты чем владеешь?
– Лишь музыкой, милый.
– Так музыка – ветер, гуляет над миром.
– Да, братец, привязан я к ветру навек.
– Нет, всяк голубок заимей уголок
И будь “до березки” ему благодарен.
А нет у кого уголка, голубок,
Так нет у того и отечества, барин. –
Чайковский молчал, А седые глаза
Простор обнимали – они голосили:
Милые мои леса!
Тихие луга России!
Желтый зонтик купыря,
В шерстке блещущей пушица
И далекие, далекие, далекие поля,
Где русская тоска вовек не разрешится.
Нет дома у художника. Звездам принадлежит.
Ах, только сердце – родине, а мысли – мир
по росту.
Телега мерно двигалась. Срезали даль стрижи
Над белой колокольнею угрюмого погоста.
Телега мерно двигалась. Качались облака.
Скрывал реку, как пологом, лозняк темно-зеленый
И, разбегаясь по луку, синел издалека
И словно пил и всасывал всю синь из небосклона.
Летел по Николаевской курьерский! А селом
Назад повозка двигалась. И вдруг меж ними черный
Вихрь
Взорвался!
И проступили в нем
С закрытыми раструбами зловещие валторны.
* * *
Куда за тридесять земель
Стремишься? Здесь земная цель.
Здесь ты рожден. Здесь в мире этом
Поставлен ты – в родном краю
Исполнить миссию свою:
Расти и становиться светом!
* * *
Глядели на меня глаза,
Которые меня любили.
Мой Бог, какие чудеса
Из грешного меня лепили...
Что видели они во мне,
Что знали про меня такое
В моем обыкновенном дне,
В моем обыденном покое?
А я ответить им не мог,
И, может быть, на самом деле,
Меня лишь те глаза да Бог
На белом свете разглядели?
* * *
Деянью – время, созерцанью – час.
Увы, и часа не было у нас,
Всю нашу жизнь заполнили деяньем.
А где-то там, где реки и леса,
Остались наши детские глаза
И нам вослед глядят с непониманьем.
ВСТРЕЧИ
Примчался в Москву и скорей – по друзьям!
Мои вы родные, в глуши надоело.
Изрядно в Клину потерзал
Рояля певучее тело.
Все голоса вашего мне,
Все, милые, слов не хватало.
Извозчик, на Остоженку, до третьего квартала!
За лавку бакалейную, по левой стороне!
Голубчик, благодарствую!
Звонок. Слуга в дверях:
– Хозяев нет-с.
– А скоро ли?
– Они с утра в пассаже.
Фарфоровые чашечки в продаже, говорят,
Саксонские, из Мейсена!
– Извозчик, на Лебяжий! –
Звонок. Слуга:
– Хозяева уехали-с. Слыхал,
Диваны с инкрустацией искали спозаранку.
– Извозчик, на Мясницкую! –
Звонок. В дверях слуга:
– Хозяев нет-с. За шубами...
– Извозчик, на Солянку...
А впрочем, благодарствую. Застану ли кого?
Сегодня не до музыки. Одни лакеи дома.
Кому сыграю – ярмарка справляет торжество. –
Побрел один по городу, по холоду глухому.
Заметил неожиданно: по улице за ним
Шажком, тишком да рядышком – приблудная
дворняга.
Ну, чего увязалась, дурная,
Что виляешь мне рыжим своим?
Да ступай же, ступай, не до чувств.
Грустен повод для нашего братства:
Не умеешь ты, пес, улыбаться.
Скоро, видно, и я разучусь.
Ну, а хочешь, тебе я спою
Из адажио? Или виваче?!
И не заметил сам, как понемногу начал
Собаке всю тоску рассказывать свою.
Бежала вслед за ним, трусила с полчаса,
А он все говорил, впред куда-то глядя,
Но обернулся вдруг, хотел погладить пса.
А сзади никого. Кому же, Бога ради,
Открывал свою душу – себе самому?
...Дотемна по Москве – одиноко и сиро:
То по рынкам, по лавкам, а то по трактирам,
Сквозь чужие беседы, райки, кутерьму.
Никому здесь неведом, никто не узнал.
Но довольно, устал. Сто проулков, как повесть,
Пролистал. Эй, извозчик, скорей на вокзал,
На вечерний поезд! На вечерний поезд!
Со скамьи привставши, в полумгле скользил
Полусонным взглядом по стадам, овинам,
Полустанкам в угле, бабам у корзин,
Лужам, обметенным пухом тополиным.
Боже мой, но что же происходит в нем,
Тайным плачем всходит, музыкой исходит?
Господи, да это просто жизнь проходит,
Уколовши сердце вдрызг разбитым днем.
За ездой забылся. Позабыл уже,
Где он был, что делал, но в забвенье этом
Что-то, преисполненное света,
Ожило, затеплилось в душе.
Спрашивал себя, да не припомнил,
Всех своих друзей перебирал:
С кем я утром встретился, при ком я
И кому я душу открывал?
* * *
Присматриваюсь к собственной судьбе,
Прислушиваюсь к музыке в себе,
Так глухо в глубине души звучащей,
Но вверх, наружу рвущейся всегда,
Как рек подземных светлая вода,
Чтоб стать ключом животворящим в чаще.
* * *
Весь в заблужденьях, слеп и нем,
И этот день я завершаю
В печали. Но кому повем?
О жизнь, ты вся – одна большая
Разлука. Да не знаю, с кем...
* * *
Как достичь оголенной основы
Этой жизни под слоем суровым,
Где словами завалено слово,
Где под шумом – музыки родник,
Под молчаньем – человечий крик,
Под безличьем – человечий лик.
* * *
Так и умру, не разгадав
Ни трав, ни моря, ни дубрав,
Ни жизни без конца и края.
Стою у тихого ручья:
“Ответь мне, чудо бытия!”
А что и спрашивать, не знаю.
* * *
Осени медлительное пламя
Тихо-тихо плывет над полями,
И леса и рощи золотит,
И в сердце мое проникает,
И кроткое сердце уже привыкает,
Что скоро листом золотым облетит...
* * *
Необходим кристалл
Мелодии и слова,
Чтоб снова мир суровый
Сквозь слезы заблистал!
ЗИМНЕЕ ПОЛЕ
Припало снегу на вершок с утра,
И для меня запряг пегашку в сани
Старик Матвей, майдановский крестьянин,
И весело я тронул со двора.
Все белым было: поле, облака,
И пежины белели на лошадке,
Как будто деревенские ребятки
Снежками забросали ей бока.
Был легок путь, пластаясь в два следа,
В две колеи, отглаженных и ровных:
Передо мною мужичок на дровнях
Уже катил неведомо куда.
Я тему звал, и каждый выдох мой
Мечтал о той протяжности, которой
Он мог бы с протяженностью простора
Обняться над снегами и зимой.
Заснеженная родина моя!
Мне недостанет песен и симфоний,
Чтоб хоть немного стала утоленней
Любовь к тебе – до слез, до забытья.
Кто мне диктует, как тебя любить,
Как петь и плакать, по тебе тоскуя?
Кто хочет верность родине святую
В тупую верность власти обратить?
Я душу в поле полетать пустил...
Но где мужик? Я не заметил даже,
Как я свернул, а он поехал дальше...
Пока я пел, его и след простыл.
В бесследье может каждый поворот
Дорогой стать. Я спрашивал с тревогой:
Свернуть легко, но где моя дорога?
Темнел, снижаясь, тяжкий небосвод!
И вдруг пурга! Домой пора, домой!
Назад? Вперед? Я понял: нет у поля
Понятий этих – есть простор, есть воля
Да ветра недомолвки надо мной.
Я дергал вправо. Чудилось: сейчас
Я выберусь! Но вправо так я долго
Послушную мою лошадку дергал,
Что сделал круг, обратно возвратясь.
Нет, влево надо! Не жалея сил!
А ну-ка, в мах! Я вожжи дернул браво.
Но дергать влево – все равно что вправо, –
На то же место снова прикатил.
Казалось мне: я Богом позабыт.
Испуг копили буркала кобыльи,
Вываливались из вязков копылья,
Снег белой пылью бил из-под копыт.
Все круговерь: и рядом, и во мне,
И каждый в мире, будто эта лошадь,
Задерган понуканием и ложью,
А истину оставил в стороне.
Ах, сверзиться на землю и, моля,
Вопить: какому дьяволу дарован –
И посредине родины суровой
Мир вопрошать: где родина моя?
Клубилась на клыках мороза мгла.
Отбросил вожжи. Вытер лоб перчаткой.
И вдруг покачнулся – тихонько лошадка
Сама через поле меня повезла.
Дорога наизволок шла, а по ней
Тот самый мужик возвращался обратно,
От снега сушняк под рогожу упрятав
В обвязке тугих сыромятных ремней.
Он ехал и – пел! И, простая совсем,
Мне песенка вдруг показалась ответом
На все мои муки, блужданья по свету
И самою лучшей из найденных тем.
И плакал, и кликал я тихо: постой!
И ехал за нею и думал устало:
Так, может, воистину мне не хватало,
О Господи, песенки этой простой?..
* * *
Беру боровики в бору,
А более – беру уроки
Музыки деревьев и дороги
И лучей, ласкающих кору,
Музыки, в которой я в итоге
Тихо растворюсь, а не умру
* * *
Чье это платьице
Плещется, ластится,
В рощице прячется?
Чье, вы не скажете,
Вьется вдоль пажити?
Это же, кажется,
Грустная-грустная,
Узкая-узкая
Реченька русская.
Рябью взъерошена,
В бликих-горошинах,
Здравствуй, хорошая!
* * *
Я слышал музыку во всем!
Звенела в дожде долгожданном,
И в окне светающем твоем
Под тяжелыми шандалами каштана,
В траве, листве и шорохе тумана,
И в беседе неторопливой вдвоем,
И в горном ручье-сорванце безымянном...
Музыку, музыку слышал кругом!
ФРОЛОВСКИЙ ЛЕС
Ах, родина! В июльский лес вошел он.
Он видел, слышал этот милый лес,
Где сойка, уронив из клюва желудь,
Кричала как обиженный малец.
Корявый дуб, на солнце крону грея,
Дремал, а ветер гладил без конца
Загруб коры в морозобойных гребнях,
Как будто шрамы старого бойца.
Лягушка на листе лапчатки сохла,
Пел на осине дрозд-сизоголов,
Работал дятел и ронял посорки
Сквозь ветви на снующих муравьев.
Стоял лосенок возле диких яблонь,
Раздвинув мордой листья над собой
И яблоки, желтеющие слабо,
Захватывая мягкою губой.
Ах, этот лес! И царственный, и пышный,
Он и опушкой малой покорял,
Где золотыми пуговками пижмы
Подлесок застегнулся по краям.
А на светце пригорка, не истаяв,
Березонька светилась! Гибкий ствол
Был окружен, как будто птичьей стаей,
Порхающею мелкою листвой.
Но что это? Увидел за листвою
Людей в поддевках. Слева от села
К притихшей роще шли по травостою
Неторопко, как будто спрохвала.
Все ближе, ближе. Блики заплясали
В зрачках, таящих бесшабашный пыл,
На лезах топоров за поясами,
На щучьих рылах корнозубых пил.
Остановитесь! Милые, не смейте!
Он плакал, пилы вырывал из рук.
Не трогайте! Не предавайте смерти!
Подрядчик крякнул: “Продан лес на сруб.
Ступай сторонкой! Вишь как непокорен.
А то гляди: с березой заодно,
Не разглядемши, и тебя – под корень,
Хоть на тебя подряда не дано”.
А лес молчал, июльский лес кудрявый,
Немой, он даже закричать не мог.
Шли под корою крики и рыданья,
Подрагивал от них на комлях мох.
Меж сучьями, истыканное стуком,
Древесной тиши висло решето,
Но лес, за горло схваченный сторуко,
Еще не знал, что все предрешено.
Еще любая малая осина,
Заслышав приближающийся стук:
“Нет! Мимо! Мимо! Не меня!” – просила
И все еще надеялась: а вдруг?
Еще глядела, полная доверья,
Семья дубков, не веря в это зло,
И радовались малые деревья,
Что стало им просторно и светло.
И он еще надеялся на чудо,
Но гибелью повеяло вокруг,
И от коры березовой повсюду
Земля, казалось, поседела вдруг.
Опричнина лесная вхрясть рубила
Да подчищала, делая налет,
Так словно бы она с земли родимой
Пыталась целый выселить народ.
Смотрел Чайковский мёртво, покоренно,
И что-то подрубилось в нем, когда
С гнездом дрозда вдруг накренилась крона
И выкатились яйца из гнезда.
Он побежал, закрыв глаза руками,
И только дома, не сдержавши стон:
“Там музыку убили!” – зарыдал он,
Упав седою головой на стол.
А через день умчался он курьерским.
Куда? Ах, Боже, через десять стран,
За тыщи верст – забыться, отогреться,
В Сан-Ремо, Рим, Флоренцию, Кларан.
И занавеса бархат, раздвигаясь,
Тьмы обнажал за бронзовыми бра,
И “браво!” подобревший Гевандхауз
Ему бросал, как горсти серебра.
Но что поделать, если в “tutti” маршей
Мерещилось ему с недавних пор,
Что дирижер не палочкою машет,
А пляшет круто вскинутый топор?
Но что поделать, ежели внезапно
Пила сквозила в выпаде смычка?
...Не убежал он. Зря бежать на запад.
Он не спасет. Опасная мечта.
Далекая печальная Россия!
Почти два года с вечностью прошло.
Он возвращался, память пересиля,
Глаза расширя, в милое село.
От полустанка, по лугу, по стежке,
Весь в желтых брызгах лютиков, вразгляд!
Земля родная! Крылья распростерши,
О чем так громко птицы голосят?
Там, где валилась роща от металла,
Лишь поле простиралось. И одна
Там во поле березонька стояла,
Там во поле, кудрявая, стояла.
Узнал ее: та самая, она!
Он на колени тихо опустился:
“Ты, милая, ты, родина, прости
За варварство, за трусость, за бесстыдство,
Железо в плоти, камень на пути!”
Глядел он, как печально и покорно
Лежало поле, затаивши страх.
Под полем тихо шевелились корни.
Земля моя в невидимых корнях!
Низвергнуты высокие гнездовья,
Над ними пыль проносится, звеня.
Как много у тебя полей раздольных,
Полей просторных, русская земля!
Он гладил воздух, ощущая страшно
Округлости исчезнувших стволов,
И шел сквозь них, бежал сквозь лес вчерашний,
До слез лицо и руки исколов.
* * *
На этом белом свете,
О, вспомните хоть раз:
Живем мы перед смертью
За миг. Или за час.
Иль за десятилетья.
За век. Но день за днем
Живем мы перед смертью,
Всю жизнь свою живем.
* * *
Апрель на листках,
Декабрь на висках.
А где мои звезды?
Лишь стаи ворон
Из старых дворов.
А ласточки где же?
Из темной земли
Колючки взошли.
А где мой подснежник?
Над лбом, трепеща, –
Венок из плюща!
А молодость где же?
Вся жизнь, погляди,
Уже позади.
Прощай, моя радость...
БЕССОННИЦА
Он видел: мгла крадется за окном,
Крадет березы, к самым стенам выйдя.
Мир исчезал – и на стекле ночном
Он вдруг себя лишь самого увидел.
Как разрыдался б на родном плече!
Да где же? Где? Вались, сжав зубы с хрустом,
В подушку с красной меткою “П.Ч.”,
Как будто в ней оставил крови сгусток.
Упейся ядом жалости к себе,
Когда от жизни так осталось мало,
Когда виски в тяжелом серебре,
А ты, как мальчик, рвешься крикнуть: “Мама!”
Но где он, где “стеклянный” мальчик тот,
Что просит сказок няни Каролины,
Чья беззаботность Моцарта поет,
Вертя волшебный валик оркестрины?
Там ни о чем не ведают пока,
Там всюду радость раздается даром...
Внезапно, как залпы, удар за ударом!
И сморщилось жалко лицо старика!
Да что я! Да это в гостиной часы, –
С камина, над кафельными изразцами,
Аукнувшись в терцию, тонко-чисты,
Летят колокольцами, как восклицанья!
Но понял, расслышал за этой игрой,
Что всю его музыку вмиг перекрыла,
Бесстрастную коду юдоли земной
И тему тщеты и развязки бескрылой.
– Нет! – выкрикнул. – Нет! – И к роялю
рывком!
Но заперли “Беккер”. Скорее, скорее!
Где ключ? Наша радость и жизнь под замком.
Весь стол перерыл и обшарил, смурея.
Ты сам запирал эти клавиши, сам!
Они задохнулись. Спаси их, попробуй!
И, горбясь, как в скорби, без сил нависал
Над крышкой глухой, как над крышкою гроба.
Прислушался к ночи. И тут же сквозь мглу
К нему, как юродивый, весь бормотанье,
Из парка дождик выбежал, блаженный, льнул
к стеклу,
Приятеля в затворнике и брата обретая.
Качнулся стол березовый, листом забил блокнот,
И в парке ствол березовый листвою отозвался.
Так что же ты добудешь из безгласья,
Коль горлом Музыка, как кровь, пойдет?
Еще одну симфонию? Еще
За вдох, за вздох один в полжизни выдох,
Чтоб он на стогнах погнан был сквозь строй,
Под палочки казенных дирижеров?
Но что искусство? Что они, мои
Non troppo и con brio? В самом деле,
Что все они, обозначенья темпа,
Все знаки альтерации? И впрямь
Мир лучше стал? Или хоть кто-то в мире?
Или я сам, в конце концов, я сам?
Все так же лгут. Все так же, погляди,
Одну корысть, не уставая, ищут
Повсюду, даже в близости, в любви.
Все так же друг от друга прячут лица.
Все так же ради слабостей своих
Предать готовы самое святое.
Невежество, стоящее вверху,
Все так же начинает с поучений,
А завершает кровью. Так же власть
Стремится к большей власти. Так же разум
Не нужен государству. Нет идей –
Политика сменила их. Все так же
Россия, как огромный департамент,
Стоит на циркулярах. Надо всем
Всё те же, погляди, Сенат, Синод,
Все тот же, приглядись, Победоносцев.
Все так же тем, кто понимает все,
Совсем не жаль всю жизнь свою, всю жизнь,
Единственную жизнь на ложь истратить.
Так что мои созвучья, если нет
Созвучья в мире? Что мои итоги,
Когда искусством не добро к добру,
А красоту лишь к красоте прибавил?
Он ждал ответа, не присев к столу.
Над лампой керосиновою пламя
Смиряло сумрак. Дождь, припав к стеклу,
Недоуменно разводил руками.
И все-таки еще одну! Еще
Симфонию! Еще в полжизни выдох!
Нет, не потерян ключ – он рядом, здесь!
Всей стужей одинокости, всем стоном,
Тоской сиротства, тайною больной
Не зря, не зря дал отступного смерти!
Играй, рояль! Перекрывай тщету,
Бой времени с его заупокойной
И вольными аккордами меня
Вычеркивай из черных списков ночи,
Преображай гармонии мои
В надежду на гармонию земную,
Даруй возможность людям в них найти
Хотя бы утешенье и подпору!
...Он глянул в окна. Мрела даль рассветом,
И, вырываясь, шли из вязкой мглы,
Все в темных метах, белые стволы
Его берез. И мир – за ними следом...
1977