Левон – ровесник своего народа,
ему пять тысяч, плюс копейки столетий.
Он что-то пытается высказать мудробородо,
но взрослым не до него, и только дети –
армянские, русские, греческие – смеются,
и прячутся в развалинах Сурба Геворга,
с печатями войн и ста десяти революций.
Левону родня – огромная часть Нью-Йорка,
едва ли не треть Лос-Анджелеса и Дамаска.
Молчит Арарат, и не скажет музейный папирус,
как внуки Левона плодили гасконцев и басков,
и даже в Стамбуле месяцем перекрестились.
Невыжженный крест возносится обелиском
над грудой развалин. Под детские улюлюки,
Левон, постояв минуту, кладёт записку,
затем оживляет огарок, и греет руки,
пряча от ветра молитву – немую как память,
как полный стакан, увенчанный коркой хлеба
на острове Карабаха и в Курдистане,
на кухонках Бейрута и Алеппо.
Левон улыбается небу, затем, по привычке,
глядит на часы, выдавая в себе городского,
и прячет в карман пиджака горелую спичку,
чтоб выбросить где-то, не доезжая Ростова.