25.02.18
Где-то вдалеке пчелиным ульем гудели трансформаторы,
пучки спутанных волос кустарников торчали из снега.
Бутылка в руке, вокруг белая бездна, и каждым атомом,
я чувствовал мир каждым атомом своего усталого тела.
Крики ворон, не найдя в пространстве препятствия, таяли,
разбиваясь о серую грудь кривого свинцового неба,
а где начинался лес, (три километра на север и далее),
шумели деревья, скрипя о тоске по ноге человека.
И ветер морозный нанес мне румяна на щеки белесые,
и снег сыпал так, что остановилось дыхание,
и сердце забилось от красоты этих локаций заброшенных;
впервые и снова. Снежинки, падая на руки, таяли.
Моя грязная жизнь — вечным излетом от экстази
простерлась от девяносто восьмого до восемнадцатого.
Я потерялся в шумящей, пустой бесконечности,
от февральского холода кривыми зубами клацая.
Воспоминания юности искореженной пьяной рекурсией
все стреляли, отражались от стен черепа отголосками.
Я когда-то обещал ей сделать в стране революцию,
а теперь я стою и пью водку. Как боли фантомные
слова ее, вырезанные мной на подкорке сознания,
ведь все хорошо, почему же тогда так тоскливо мне.
И деревья за три километра как будто бы кланялись,
шатаясь под ветром, столбились мохнатыми стелами.
И я закричал, разделив тишину громким возгласом,
упал на притоптанный снег и начал рыдать, слезы желчные.
Я **** в рот эту вечность с ее ебаным космосом,
просто дайте мне хоть на мгновение снова побыть человеком.
И опустятся руки в смиреньи немые от холода,
и последний мой всхлип прозвучит как прощание.
Лежит пьяный подросток в бугристой степи и хриплыми стонами
угасает навечно точка больного сознания.