27.02.18
Ты знаешь, сначала слова твои были похлеще свинца,
что плоть разрывает свистящей картечью. И ружьями
были губы твои, а мои же — как два дождевых червяка
искривлялись в подобье улыбки чувством измученной.
Я кричал тогда внутрь своей полупустой и дурной головы,
за спиной ломал пальцы (но ты, хорошо, не увидела).
Я сказал, что мне было нужно чуть больше страны,
всю вселенную крепко сжимая в объятиях своих.
Поначалу мне было больно, и каждым ебучим рецептором
я ощущал эту боль. Твои волосы вились красивыми речками.
Мое сердце, я помню, забилось как малыми секстами,
немой крик комком в горле застыл: “лучше сразу убей меня”.
Но ты не спустила курок и ножом ты не вскрыла артерии,
ты просто смотрела в меня своими глазами пронзительно-синими.
И снег падал на нас тогда красивыми белыми перьями,
и вокруг развернулись статичные контуры зимние.
И я выкуплю жизнь всю ценой боли. Израненным
но живым ведь я снова вернусь в этот гребанный мир,
в этот чертов стеклянный, прозрачный аквариум.
Тут хрущевки. Их окна. Подъезды. И ты.
Но зачем…? Зачем снова стою над обрывом я?
И дышу этим воздухом жадно, корни деревьев вздуваются венами.
Я так болен, но мне хорошо и в груди моей спрятаны
в моей груди теперь спрятаны шесть тысяч по Кельвину.
И я доживу, если вдруг ты захочешь, до трясущейся старости,
и я научу тебя видеть все звёздное небо на натяжном потолке.
Тремор в руках и биение сердца хворого доходят до крайности:
я держу твою тонкую руку в своей грубой руке.
Импульсивность и нежность, юный взгляд, экстраверсия.
Патология, скорбь и тоска, грустным клоуном на черном параде.
Я хотел задохнуться в твоих волосах и остаться в этих объятьях навечно.
Я прошу тебя, не говори ничего,
просто
будь
рядом.