25.03.18
Иисусе на небе курит крепкую трубку,
снег жженым сахаром лег на асфальт.
На мертвой земле лежит голый Иуда
с проломленным черепом. Вон он, гештальт:
частей, как всегда, формирующих целое,
разность с итогом. Как драли эмаль,
лежащую зассаным мартовским снегом,
ковши экскаваторов. Кто-то украл
из задымленности жухлого неба
тусклый блик солнца. Наверно, пора
снова побыть хоть чуть-чуть человеком,
скинув труп нежности в темный овраг.
Как рвали ошметки последние честности;
гиен лицемерия желтый оскал.
И позолоченным сломанным крестиком
висит вся их искренность. Я так устал,
слоняясь тупым и пустым отголосием
бывшего “я” среди воткнутых стен
(в солярку их разума). Там меня бросили
ненужной бумажкой. И нарастал крен,
и болью в затылке гудит одиночество,
и кровь приливает к рукам и ногам,
и рушатся сваи и дамбы. Но строчками,
как лезвие острыми, юный капрал
провел им по глоткам. Последними вырвались
прогнившие внутрь пустые слова.
Из горл темной жидкостью, едкими брызгами
пролилась вся желчь, на телах заплясал
свет солнца свободы цветастыми бликами.
Как чернь их поднятых кирзовых забрал
оголила их плоть с потупленными лицами.
Такими пустыми. Ведь их карнавал
с масками, клоунами, грустными мимами,
публикой громкой (оваций хорал),
внезапно закончился. И сжавшись, нагими
они тихо шли. Наверное, знал
дряхлый бог, когда создавал по подобию
себя самого всю суть существа.
Расплодил он по телу планеты микробами
эту жалкую жизнь. И вилась стерня
тревоги в моем животе. В мутном зеркале
расплылось пятно волевого лица.
Оно говорит: придешь к богу — убей его,
всей сути, всей лжи и войны праотца.
И ты — его дубль. Ты сам есть подобие.
Сломилась внутри ювелирная сталь.
Оно говорит: придешь к богу — убей его.
Выстрел в висок. Закачался, упал.