19.04.18
To my mother.
Дробленым щебнем кипело сознание фальшивой Девы Марии,
и грудь искусана резцами бездомных щенят без породы.
И бледных рук злая дрожь, не сдержать в венах мертвенно-синих
ей всю обиду на мир, все благие грехи и святые пороки.
Она ложится на труп, весь покрытый в тряпице и жухлой бумаге,
она целует труп в губы, смеется поддельной до жути улыбкой.
Он нужен ей, чтобы дать молоко тем бездомным щенятам,
что были фатума прессом прижаты сосать ее вымя.
И разольется в глазах пустота серым, жгущим нос смогом,
она мертва, и уж если не в треть, точно в полную четверть.
И тот щенок, что лакать привыкал с детства грязную воду,
лежит, скуля, подыхающим псом у нее на побитых коленях.
Как трупный яд, стервенея, просачивал в белую жидкость,
сеткой прожилок покрыты тела четырех в смрадном, душном амбаре.
Пес завывал и цеплялся когтями за краешек, выступы жизни,
но в слепоте попадал голой женщине по иссохшей, истлевшей гортани.
В последних силах сознания слабого, дряхлого женского тела
она прижмет пса обратно к отравленной, сжеванной соске.
И он утихнет навечно, изойдясь на прощание желчною пеной,
и он утихнет навечно,
без цели, без смысла.
Так просто.