Би-жутерия свободы 139

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 139
 
Лейтенант уже, было, заносчиво занёс над Амброзием Садюгой кулачище-кувалду, но допрашиваемый сохранил олимпийское спокойствие 1980 года, бойкотируемое Гомерикой, и попросил не поторапливать его перед заплывом глаз на короткую дистанцию.
– От вас не вырваться, – трезво оценил обстановку Садюга.
– Сейчас перейдём к «отделочным» работам, будем расшатывать нервы и зубы и что там ещё, – откликнулся Никанор.
Амброзий как-то весь обмяк, покорно извлёк из кармана паспорт, раскрыл его и, вздохнув, протянул настырному капитану, тем самым показывая мучителю, что он распростёртый кем-то калач, и наматывание на ус телефонного шнура речистоплотного отношения к мотовству не имеет, может только к мытарству.
– Не суй в мой курносый нос купленный на базаре семитский документ! – повысил свой голос в звании Понаслышку и зыркнул на писателя из-под приспущенных знамёнами век зелёными, как неровно подстриженная лужайка, глазами.
– Он приобретён не на базаре, а в районной милиции, –  поправил Амброзий голосом шлюпки, хлопающей носом по воде.
Временный Поверенный в делах раздвинул излишне пунцовые губы. За ними в полной красе распахнулся рот, обнажив агрессивно торчащий жёвто-блакитный неспротезированный трезубец.
– Мозгов маловато, так пошевели венчиком лысеющей шевелюры. В твоей перегруженной заумными мыслями черепной коробке мне слышится нарастающий стук недостающих колёсиков. А за оскорбительные намёки, которые, на мой взгляд, прозрачнее трусиков, ты писатель хренов, ответишь перед загримированным лицом закона. Не старайся себя под нас подделывать – сами перекроим, а  понадобится – и перелицуем. Что не так получится – в момент устраним. Я тебя, редкого подлеца, просил предъявить новенький паспорт с поликарбонатом указательного на твои ошибки пальца без каких-либо препирательств и претензий.
– Не виноватый я! – по-простецки оправдывался Амброзий, испугавшийся сленговых вывертов пробравшегося в начальники и не подозревавший, в чём же он, Садюга, провинился.
– Поверим понаписаному невеждами в паспорте. Но радоваться тебе всё равно рано. Откровенно говоря, мне нравится задний ход твоих мыслей, он не вызывает изжогу. При желании, если над ним поработать чин-чинарём, можно лицо твоё  превратить в овальное или в продолговатое. Мы оснащены массой приспособлений, позволяющих исправить насмешки природы. Предупреждаю, здесь  пыткам не подвергают, а заставляют громко выкрикивать на заранее подстроенные темы в принудительном порядке. Это наше полное гражданское право. Жизнь человека зависит от слепого случая, потому что случай сам по себе слеп. С кем связь имеешь, гадюка? – интригующе задал второй заковыристый вопрос младший лейтенант Никанор, скосив глубоко запавшие глаза, сворачивая Садюжью голову набок.
– Я джентльмен и женских имён не назову.
– Слышь, из него слова клещами не вытянешь. Или клещи в нашем лесу не те, или его не теми клещами за втянутую в покатые плечи башку вытаскивали? Время стружку рубанком сымать с атрофированного, чтоб знал – битие посуды определяет дознание.
      – Я ягодичками шёл, и ничего не могу воскресить в памяти.
– Это не меняет сути дела. Кранты тебе, – откусил капитан, спеша насытиться властью и сушкой одновременно, – мы  с лейтенантом  представители Органов Выделения болезнетворного из государственного организма. Понимаешь ты это, микроб несчастный? Портниха-жизнь и не таких перелицовывает с помощью нас – подмастерьев. Обрати внимание на карьеру лейтенанта Понарошку. В области предательства широкой огласке он первым сдал экзамен на подлость, не предаваясь душеспасительным размышлениям. Его родители  не зря кичились отпрыском,  учитывая, что отец его (стеклодув на прозрачное) ни в чём не «рубил», а мать жарила картошку на кладбищенских плитках.
– Он мне с первого взгляда как статуя не пришёлся по вкусу.
– Не беда, вкусы можно прививать по-мичурински, надрезав где надо, но, боюсь, тебе это не подойдёт. Оно и понятно, ты ж выдающий на гора сочинитель, а мы, так сказать, живой материал для писулек, если им суждено сбыться. Твоя мать допустила ошибку – тебя, но не сомневайся, мы приложим все усилия, чтобы исправить её. Честно признавайся в содеянном тобой, и учти – финн-галл под глазом не относится к просветительной работе О’каллевающего пара-финна, и это будет всего лишь имитацией Хельсинских соглашений о разминке. Торжественно обещаю, что мы не будем афишировать наши отношения – толпе они всё равно не по зубам и нам не по карману. Так изволь поделиться с нами на скольких ты, исполнитель, сентиментально настучал по промокшим от слёз клавишам подушечками пальцев без наволочек?
Тучный младший лейтенант Никанор Понарошку зашёлся в витиеватой самбе слов, как бы замыкая шествие отрубленных голов на шестах напоминающее портретную демонстрацию из прошлого, когда в портах появились сексуальные маяки в застое необутых мыслей несуразных постановок вопросов на политической сцене. Никанор представил себе поэта-эрота втягивающим последнюю порцию обделённого кислородом воздуха носом и благопристойно подыхающим. Но... Ника возвращается к реальности, польщённый оценкой его как работника в лестной презентации душеприказчика- капитана осведомительных войск с 25-летним сыном и стажем, ведь у лейтенанта были расчёсанные на пробор волосы и далеко идущие планы, договорная цена на которые уже упала в четыре раза. Например, он хотел побеседовать с Царь-пушкой и, применив способы обольщения и проверенные методы влечения особиста, заставить её заговорить после 300 лет проржавелого молчания.
– Предоставьте аудиенцию с представителями ведомства и я поступлю с нею как мне заблагорассудится, –  обезумел Садюга от урагана в кишечнике. – Я рассаживал платаны на плато платонических усилий и писал  негнущиеся жеманные рассказы, изобилующие теплоизоляционным материалом, а меня скрутили типы в ратиновых пальто, и двое в  штатском приволокли сюда.
– Выходит что-то не сработало. Но мы посодействуем. Видно врачи тебе ещё не ставили диагноз «Ущемление мужского самолюбия в определённом месте», – оборвал его смелый выпад  выдержанный в спиртном капитан. – У нас тут на днях корреспондентка журнала «Нью-Покер» Сюзан Фаршмак интервью с начальником имела за закрытыми дверями и с повязкой на глазах, что твоя Фемида. Так ей вся внебрачная контора кантора осталась признательна. Неизвестно, правда, в чью сторону в её случае склонялись весы, но это не столь важно. С них моральный груз сымешь, они, глядишь, и выпрямятся. Но мы ещё выясним, почему.
– Что выяснять? Почему посмертно? – спросил Садюга.
– Не угадал, писатель, а всё оттого, что пребываешь в заблуждении по поводу рода наших  занятий. Не почему посмертно, а почему  признательны, – улыбка скатилась в левый угол рта лейтенанта и облокотилась на щеку, свисшую на ключицу.
– Спасибо, уже осознал, но может быть это многократно увеличенные былинки, превращающиеся в былины, преувеличенные слухи? – потупил закатанные глаза в цементный пол Амброзий. Он заметил, как бесшумно вошедший утиной оживлённой после комы походкой подвыпивший сержант в доступной форме внутренних войск Архип Харкота приставил к стене ведро, костолом, клещи, долото и гигиенические салфетки для исправления не то прикуса, не то шейных позвонков. Верёвки и другой перевязочный материал служивый аккуратно разложил на кафельном полу. Наглядные пособия неотвратимо намекали на допрос с пристрастием.
Капитан презрительно посмотрел на солдата и, многозначительно причмокнув, признался.
– Не всё ещё и у нас хорошо. Дисциплинка у некоторых хромает. Но мы его из-под ружья под микроскоп поставим, слайды из него нарежем. А что касаемо тебя, так у нас с гвоздями загвоздки не будет. Иисуса Христа из тебя всё равно не получится, но почему бы ни поэкспериментировать?
– Преувеличенные слухи не в лупу рассматриваются, –  ввернул лейтенант, следя за реакцией портрета, висевшего наискосок от «Диаграммы пытки автогеном» на стене напротив с выделанными шкурами бывших любовников изображённого на портрете.
– У меня такое впечатление об этом писательском типе идеологической вражины создалось, товарищ начальник, что он для себя ничего из своей по-носной жизни не вынес, кроме того, что под руку попадалось, когда от него в удобный момент товарищи по перу отворачивались. Пусть без обиняков и уловок всю правду выкладывает, как на тарелочке, а голубые каёмочки я ему собственноручно вот этой правой акварельной кистью под глазами для коленкору подрисую, чтобы не панибратствовал. Жаль, выставки моя картина не удостоится, не то бы премию «Великого средневекового испанского инквизитора Торквемады» отхватил.
– Тщеславный ты, Никанор. Тебе что, одной «Дзержинского» не хватает? А гнусному эроту не морду на выставку разрисовывать, а набить надоть, – не согласился с лейтенантской концепцией капитан, – мы ему сейчас филиал художественного училища им. Ежова бесплатно устроим, как нас тому учили на курсах  «Выбивания Ковров» при Министерстве Инострашных Дел. Сдаётся мне, что гражданин Садюга – активный член тайного сообщества «Великого потом», и поэтому его следует вернуть в виртуальное запротоколированное сегодня. Мы здесь не в Макаренко играем, считавшего, что от переломного возраста страдает мебель.
– Это уж точно, товарняк босонигих мыслителей не отправится на Север порожняком, – проявил литературно-чукоточную находчивость лейтенант Понарошку, поймав на себе двойственный одобрительный взгляд начальника спец-от-тела Дементия Стропило, следившего за происходящим с портрета  над лозунгом:
«Мы за то, чтобы солнце двоилось тяглое
и не против, чтоб признавшийся раскалывался надвое!»
Снизу из подвала донеслись стройные голоса заключённых: «Люди разных уродов, мы с одною невеждой живём».
– Опять всё перепутали, гады. Придётся заново сесть, чтобы попытать счастья на беговую дорожку. Не подходит им наша инфраструктура, – сплюнул на пол лейтенант, сжимая кулаки до побеления в костяшках, – через неделю инспекция по культурной части предстоит с отбором из придурков для кандидатов на реабилитацию. Приобщаешь их к настоящему делу, которое выеденного яйца не стоит, а они, паразиты, ещё и сопротивляются – на лицо признаки дисфункции берёзовой коры головного вагона мозга.
Садюга чувствовал что конечности в Никаноре непредсказуемы, и мощный кулак не является составной частью Понарошкиного тела, а всего лишь способом выражения офранцуженных настроений младшего лейте-Нанта, Лиона и возможно Марселя Пруста. Но ум Амброзия не мог постигнуть того, с каким мальчишеским увлечением его мучитель рассматривал плакатик:
«Здоровый вечный сон – источник твоей силы,
а бодрствование – наш оплот до вырытой могилы».
Это совпадало с более внимательным разглядыванием своей волосатой кувалды, с попадающимися под неё лицами. Она могла у него чесаться, скучать по работе, вздыматься вверх в крике «Ура!» в едином порыве озверевшей толпы. И этот кулак с одним ему присушим откалиброванным чувством вершил сомнительную справедливость. Поэт-эрот благоразумно смолчал, испытывая лёгкую изжогу, атмосферное давление изнутри и фобию к сырому застенку. Она перемешивалась с отталкивающим батутным чувством к Никанору. Но и капитана (с его натюрмортными наклонностями) сбрасывать со счетов было бы преждевременным.
– Ты ищешь известности. А чего бы ты сам себе ещё пожелал? – поинтересовался человек в вежливой форме заурядных войск. 
– Я бы не хотел, чтобы меня «подвели под монастырь» и там расстреляли под многоволосый монастырский хор.
– Помпезность Помпеи и аллюр вулканических высказываний приукрашивают изнуряющую нас действительность, – успокаивал его многообещающими жестами капитан, – отсюда до монастыря шагов сто. Мы так далеко хороводы не водим. Но с местечком на кладбище  посодействуем, или ты предпочитаешь братскую могилу? Думаю, сразу согласишься, когда лейтенант, разрядится хохотом. А вытаскивать пули из тел пострадавших он учился без местной анестезии, зная, что хулиган, гобелен, макинтош, калашников – имена собственные, ставшие нарицательными.
Амвросий Садюга, с запястья которого свисали сухопарые швейцарские «котлы», сам умел разжигать костры для ведьм и распалять страсти. Тем не менее поэт-эрот, сам того не желая, насаживался на крючок. От заклинаний финской цыганки Лейлы Укалола, леска натянулась, и удочка изогнулась участницей соревнований по гимнастике среди нимфеток, перед похотливо облизывающимся зрителем. Поэт, страждущий в эпоху вирусных заболеваний компьютеров, кустарного производства детей и клонирования домашних животных, прикинул не в своём уме, что люди, напевающие гимн нетрадиционалов, не позволят себе расточать тупые комплименты, выходящих за пределы более дешёвых в его адрес.
– Будем дружить, но с оговорками, – предложил Никанор, прихлёбывая шиповник газировки из горластой бутылки, – за примерное поведение на знаменательные даты, отпустим на все три стороны, тогда не придётся «пятый угол» специально для тебя отыскивать. Мы ж не китайцы, с их драконовской пыткой над унитазом «Капля за каплей». Ели бы себе труднодоступные бананы, у них и пенисы «почернели», а то липнут к нищенкам, глядишь, так и помрут в в горе и разрухе. А скажи, зачем ты день получения повестки настругал пасквильную песенку «Конкурсант»? Она подколами моему подельнику  не понравилась.       

Не к милой отправляют на стыковку.
Не галстук элегантный, а верёвку
рекомендуют повязать –
в готовом виде вызывать
не на каток нас тянут – на Петровку

наискосок напротив Эрмитажа
в дом 38. Это ли не лажа?
Мне говорят, себя найдёшь,
когда к ребятам попадёшь
с погонами, в лампасах без плюмажа.

Глаза от удивления вылазят,
там создают шпагат на унитазе.
Я полный делаю шпагат.
Начальник неподдельно рад –
он пятый год осведомлён в спецназе.

Я справился с поставленной задачей,
а следователи от смеха плачут
навзрыд, кричат: «Ишо, ишо,
гляди, на первый приз пошёл!»
(по-ихнему выигрываю, значит).

– Вам в конкурсе ужасно подфартило, –
подсказывает с премией верзила, –
Выигрываете по очкам,
Там скрыта камера в бочках...
Удар по гонгу и в глазах поплыло.

Когда протёр опухшие бойницы,
очухался на койке в психбольнице.
Шипит покоечный сосед, –
тебе диагноз ставят «бред».
...и с той поры я стал вязать на спицах.

– Вы хотите сказать, что третируете меня, чтобы затем, изливаясь пузырьком наслаждения, прилюдно четвертовать? Это напоминает мне то, что когда-то хотела сотворить надо мной моя неоднократная любовница Автоклава Пестикова-Завьялова, но я отделался от неё, подарив ей новёхонькую сбрую.
– Некорректный ты поэт, не вышколенный. Бахвалишся своими достижениями и пытаешься должностному лицу без мыла в сокровенные мысли влезть, – заметил, предвкушавший выходящее за пределы дозволенного, Трофим Понаслышку. Опустив уголки рта, он плотоядно облизнулся и потусторонне, броско исподлобья поглядел на пухлые губищи Ники Понарошку. Тому, как никому, хорошо были известны гипертрофированные наклонности скрытого от посторонних глаз перегонного аппарата сласти, приобретённые во времена забора крови у кровельного железа.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #140)