Княгиня Авдотья (Евдокия) Ивановна Голицына (4 августа 1780 – 18 января 1850) старше А.С. Пушкина чуть ли не на двадцать лет. Но, во-первых, в 1818 году, который нас только и интересует, ей не исполнилось еще и 38-ми – то есть, она как бы даже и среднестатистически не вышла из поры расцвета своей красоты и обаяния. А во-вторых, жизнь не успела сформировать из нее обычную для ее возраста матрону – «хроническую» добропорядочную жену и мать многодетного семейства, и тем самым как бы «законсервировала», надолго продлила период ее душевной и физической молодости.
Авдотья Ивановна – дочь генерала Ивана Михайловича Измайлова и Александры Борисовны Юсуповой, родной сестры знаменитого знатока искусств Николая Борисовича Юсупова (героя пушкинского «Вельможи»). К 11 годам потеряв обоих родителей, она вместе со своей единственной старшей сестрой Ириной стала жить в старой столице у бездетного дядюшки, родного брата ее отца, сенатора Михаила Михайловича Измайлова, который ведал всеми строительными работами в Кремле и реставрацией памятников московской старины.
В доме своего просвещенного опекуна Авдотья получила, естественно, прекрасное для женщины своего времени образование. Правда, на ее избалованность и природный взбалмошный характер, похоже, умного и терпеливого воспитателя не нашлось. Это обстоятельство потом будет сильно отравлять жизнь окружающим княгини и, прежде всего – ей самой.
В 19 лет Авдотья, что называется, из вредности, вышла замуж за нелюбимого, но упрямо, вплоть до обращения за поддержкой в сватовстве к своему покровителю императору Павлу, домогавшегося ее руки князя Сергея Михайловича Голицына (1774-1859). Получай, мол, что хотел, только потом не жалуйся! При виде своего платья с фатой Авдотья плюхалась в обмороки, а когда, ввиду ее душевного состояния, родные предлагали вообще отменить эту нежеланную свадьбу, требовала везти ее в церковь немедленно, пока она не передумала.
Чем не устраивал строптивую невесту Измайлову жених? Очень богат и знатен. Характером добродушен и снисходителен – стало быть, готов терпеть капризы и экстравагантные выходки, коими с юности отличалась наша барышня. Конечно, ростом, статью и лицом князь Сергей не вышел – не дотягивал до внушенных себе Авдотьей античных идеалов. К тому же простота его поведения, небарского обращения со всеми окружающими виделась ей провинциальной неотесанностью, а отсутствие претензий на особую ученость в дисциплинах типа физики и математики – тупостью и необразованностью. Что, впрочем, по жизни опровергалось тем же умением «глупого», «недалекого» в ее представлении князя Сергея Михайловича управляться со своими 20 тысячами крепостных душ в прекрасно обустроенном подмосковном имении Кузьминки, где любило гостить множество его друзей вплоть до императорских особ.
Трудно сказать, как на самом деле проявил себя князь Голицын на царской должности и чем конкретно не угодил прежде любившему его характер и ценившему его деловые качества вспыльчивому императору Павлу. Когда тот разгневался на князя за его якобы леность и бессовестное отношение к службе, он от греха подальше уехал со своей молодой супругой Авдотьей за границу.
Два года до смерти императора Голицыны прожили в Дрездене. Если не полюбить, то хотя бы оценить заботу о ней своего мужа Авдотья так и не сумела. Или не захотела? Или не было у ее души вообще подобного навыка? Стремясь ей угодить, дарит ей, к примеру, Сергей Михайлович для ее ученых занятий кабинет со шторами и обивкой мебели ее любимого желтого цвета – княгиня тут же разводит бутылку чернил и нарочно обливает ими всю эту нарядную солнечную обстановку. Как говорится, оценила, отблагодарила!
После переворота 11 марта, устранившего Павла от власти, Сергей Голицын вернулся в Россию. Авдотья же осталась жить вместе со своей замужней сестрой Ириной Воронцовой и ее сыном в Дрездене, откуда написала князю, что ее брак с ним был вынужденным, и она больше не согласна жить вместе. В общем, кое-как ей удалось с мужем разъехаться, и с тех пор она жила за границей и в Петербурге сама и на свой собственный манер.
Единственной любовью княгини Голицыной был встреченный вскоре после отъезда мужа ее сверстник – молодой, красивый, образованный (изучал математику в Сорбонне!), остроумный и любезный генерал князь Михаил Петрович Долгоруков. Вместе они прожили четыре года. Долгоруков искал возможности официально оформить брак с княгиней Авдотьей, но муж так и не дал ей развода. Своему нелюбимому мужу она, кстати, впоследствии отплатит тем же: не даст развода ему, когда он задумает жениться на 17-летней фрейлине императрицы Александре Осиповне Россети.
Действительно ли отсутствие возможности официально воссоединиться с Авдотьей разлучило с нею князя или все же «достал» в конце концов и его ее эксцентричный характер, но только уже после нее Михаил Долгоруков был влюблен еще и в также разделявшую его чувство великую княжну Екатерину Павловну. Ее брат император Александр I даже соглашался на ее брак с Долгоруковым, что подтверждал в личном письме к матери князя. С целью короче познакомиться с женихом любимой сестры он приблизил Михаила Петровича к себе – произвел его в флигель-адъютанты.
Вряд ли было у князя в таких обстоятельствах стремление искать смерти, на что намекают, возможно, со слов самой его «вдовы» Авдотьи Голицыной иные их современники. Однако не достался этот красивый во многих отношениях мужчина ни княгине Авдотье, ни принцессе Екатерине. Во время российско-шведской войны 27-летний Михаил Долгоруков погиб в длившейся несколько дней битве при Иденсальми.
Его сослуживец И.П. Липранди пишет, что 15 октября 1808 года, заметив отступление своих войск, князь бросился вперед восстанавливать в их рядах порядок и через несколько шагов упал: «трехфунтовое ядро ударило в локоть правой руки и пронзило его стан». (http://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/904348) Собственными глазами видел этот ужасный момент и постоянный посетитель будущего петербургского салона княгини Авдотьи Голицыной поэт Константин Николаевич Батюшков.
КНЯГИНЯ НОКТЮРН
После гибели любимого княгиня Авдотья решила хранить ему верность до гроба – замкнулась в своем горе и сосредоточилась на духовных и научных интересах. Возвратившись в Петербург, открыла в своем богато обставленном доме на Миллионной, 30 политико-литературный салон, в котором в разговорах господствовало воинственно-патриотическое направление с модным тогда легким оттенком конституционного либерализма. Заинтересовать такое общение могло, понятно, только мужчин – и это стало первой особенностью голицынского салона.
Вторая его особенность – непременно ночное время этих бдений: допускаемые в круг Голицыной широко образованные мужчины собирались в ее доме (летом – на ее даче) не раньше десяти часов вечера. Причина в том, что еще в Европе известная своими предсказаниями парижская девица-хромоножка Мария Ленорман нагадала Голицыной смерть в ночи. Княгиня Авдотья решила перехитрить судьбу – не дать ей застать себя врасплох: стала днем спать, а ночью бодрствовать в обществе исключительно интересных для нее людей. Именно за эти «мероприятия» в ее доме – ночные и закрытые, как заседания масонских лож – петербургский свет прозвал ее La princesse Nocturne (княгиней Ночной).
Не допускающая в своем салоне и тени кокетства, а в общении с нею мужчин – фамильярности красавица и умница княгиня Авдотья и сама по себе непривычное в те времена явление. Вдобавок – необычность, неподражаемость ее манеры одеваться. Вот женский взгляд на эту самобытность княгини Голицыной французской актрисы Луизы Фюзиль, посетившей ее салон в 1806 году: "Княгиня, в знак особого ко мне расположения, спустилась несколько раньше, чем обычно. Я нашла, что портрет, который мне нарисовали, отнюдь не преувеличивал ее красоту. Прекрасные волосы, черные, как смоль, такие шелковистые и тонкие, падали локонами на приятно округлую шею; необычайно выразительное лицо было полно очарования: в фигуре и походке ее, весьма грациозной, была какая-то мягкая непринужденность; и когда она поднимала свои огромные черные глаза, у нее был тот вдохновенный вид, который придал ей Жерар в одной из своих прекрасных картин, где она была изображена. Когда я увидела ее в саду, она была одета в индийское кисейное платье, которое изящно драпировало ее фигуру. Она никогда не одевалась так, как другие женщины; при ее молодости и красоте эта простота античных статуй шла ей, как нельзя более". (Чистова И.С. Пушкин в салоне Авдотьи Голицыной // Пушкин. Исследования и материалы, Т. XIII. – Л., 1989, с. 189)
Сохранился и мужской взгляд на хозяйку необычного салона. Родственник Голицыной князь Петр Андреевич Вяземский вспоминает: «Она была очень красива, и в красоте её выражалась своя особенность. Не знаю, какова была она в первой своей молодости, но и вторая, и третья молодость её пленяли какою-то свежестью и целомудрием девственности. Чёрные, выразительные глаза, густые тёмные волосы, падающие на плеча извилистыми локонами, южный матовый колорит лица, улыбка добродушная и грациозная: придайте к тому голос, произношение необыкновенно мягкое и благозвучное… Вообще красота её отзывалась чем-то пластическим, напоминавшим древнее греческое изваяние. В ней ничто не обнаруживало обдуманной озабоченности, житейской женской изворотливости и суетливости. Напротив, в ней было что-то ясное, спокойное, скорее ленивое, бесстрастное…» (Старая записная книжка – СПб., «Азбука», 2012, с. 210)
Особенным, по впечатлению Вяземского, был и дом княгини Ноктюрн, принимавшей своих гостей словно сойдя с картины на древнеримский сюжет: «По вечерам немногочисленное, но избранное общество собиралось в этом салоне: хотелось бы сказать – в этой храмине, тем более что и хозяйку можно было признать жрицею какого-то чистого и высокого служения. Вся постановка ее, вообще туалет ее, более живописный, нежели подчиненный современному образцу, все это придавало ей и кружку, у ней собиравшемуся, что-то, не скажу таинственное, но и не обыденное, не завсегдашнее. Можно было бы думать, что тут собирались не просто гости, а и посвященные». (Там же, с. 211)
В гостиной взгляд гостей останавливал на себе портрет хозяйки дома, написанный в Дрездене художником Йозефом Грасси в 1800-1802 годах, во время ее первого выезда за границу – еще в качестве жены князя Сергея Михайловича. На этом полотне, как видим, «скромная» одежда греческих богинь подчеркивает пластическое совершенство обнаженных холеных плеч и шеи молодой женщины. Однако на губах ее улыбка не наслаждения собственной красотой, не радости и довольства жизнью, а лишь ирония да скепсис. Взгляд ее черных глаз «пустой» – отсутствующий, «нездешний». Сложенные вместе и замотанные в полупрозрачное покрывало руки символизируют, похоже, несостоятельность ее официального брака: сердце и тело княгини по-прежнему принадлежат исключительно ей самой. Кисти рук Авдотьи опираются о книги – атрибуты учености и символ убежища ее души от угнетающих условий реальной действительности…
Ум княгини Авдотьи Голицыной (или ее сумасбродство?) – один из предметов споров завсегдатаев ее петербургского ночного салона. У Александра Ивановича Тургенева мнение на сей предмет положительное: «Она благородная и, когда не на треножнике, а просто на стуле, – умная женщина». (Петербургские встречи Пушкина // Чижова И.Б. Princesse Nocturne – Лениздат, 1987, с. 36) Князь же Петр Вяземский в этом почему-то сомневается. В одном месте своих дневников пишет: «У Голицыной полуночной есть душа, и иногда разговор ее, как россиниева музыка, действует на душу. Но все это отдельные фразы». (Вересаев В.В. Спутники Пушкина. – М., «Захаров», 2001, с. 169) А в другом – просто приводит ироничное мнение об уме княгини своего молодого приятеля Александра Пушкина: «Едва ли не к княгине относится следующая заметка, по поводу появления в свет первых 8-ми томов Истории Государства Российского: «Одна дама, впрочем весьма почтенная (в первоначальном тексте сказано «милая»), при мне, открыв 2-ю часть Истории прочла вслух: «Владимир усыновил Святополка, однако не любил его…» Однако! Зачем не «но»? Как это глупо! Чувствуете ли вы всю ничтожность вашего Карамзина?» (Старая записная книжка, с. 216)
И на родине княгиня Голицына оставалась самой собой – после победы над Наполеоном истово ратовала за водружение над кремлевскими стенами какого-то особенного знамени с православным крестом. Являлась на балах в костюме боярыни с увитым плющом кокошником. Боролась с внедрением в российский быт картофеля. А у себя дома временами просто ломала комедии – к примеру, отказывалась петь, когда ее гости об этом вечером просили, и оглашала сонные дачи в округе своим пением под бренчание арфы в пять утра, когда гости разъезжались восвояси…
«НО Я ВЧЕРА ГОЛИЦЫНУ УВИДЕЛ…»
В какой момент общения у Пушкина на княгиню Голицыну, как говорится, открылись глаза? Отнюдь не сразу. По словам описывающего оригинальность ее личности Петра Вяземского, «в медовый месяц вступления своего в свет Пушкин был маленько приворожен ею». (Там же, с. 216) Очевидно, шла тогда вторая половина 1817 года. Выпустившийся из Лицея поэт живет в Петербурге и служит по распределению в Коллегии иностранных дел. Свободное время по царскосельской еще лицейской привычке проводит в доме у своих «приемных родителей» Карамзиных. Жена историографа Екатерина Андреевна Карамзина – почти сверстница и, как и ее сводный брат Петр Вяземский, родственница нашей вхожей в карамзинский дом княгине Ноктюрн.
Точную дату своего «приворожения» Авдотьей Голицыной Пушкин зафиксировал в стихотворении, датированном, согласно помете на автографе, 30 ноября 1817 года:
Краев чужих неопытный любитель
А своего всегдашний обвинитель,
Я говорил: «В отечестве моем
Где верный ум, где гений мы найдем?
Где гражданин с душою благородной,
Возвышенной и пламенно-свободной?
Где женщина не с мертвой красотой,
Но с огненной, пленительной, живой?
Где разговор найду непринужденный,
Пленительный, веселый, просвещенный?
С кем можно быть не хладным, не пустым?..»
Отечество почти я ненавидел,
Но я вчера Голицыну увидел –
И примирен с отечеством моим. (II, 43)
В письме к Вяземскому в Варшаву от 24 декабря 1817 года Карамзин отмечает: «Поэт Пушкин у нас в доме смертельно влюбился в пифию Голицыну и теперь уже проводит у нее вечера; лжет от любви, сердится от любви, только еще не пишет от любви. Признаюсь, что я не влюбился бы в пифию: от ее трезубца пышет не огнем, а холодом». (Вересаев В.В. Спутники Пушкина, с. 170) Говоря «еще не пишет», Николай Михайлович имеет в виду, по всей вероятности, так сказать, голицынские мотивы в поэме «Руслан и Людмила». Над ней Пушкин уже давно работает и отрывки из ее песней регулярно читает в карамзинском доме в кругу друзей.
Вряд ли при иронически настроенном по отношению к Голицыной Карамзине наш поэт стал бы читать в его доме и вышеприведенные посвященные княгине не входящие в поэму строки. Хоть и сам по отношению к своей новой пассии – не меньший иронист. Чего стоит уже то, что не выявляемое на слух «Голицыну» он в автографе этих стихов пишет как «Галлицыну»? То есть, иронизирует над тем, что высокопатриотические разговоры в салоне княгини Авдотьи ведутся на особенно непатриотичном после Отечественной войны 1812 года французском – «галльском» – языке. (Шумихин С. Мадригал с двойным дном (скрытый каламбур в послании Пушкина Princesse Nocturne) – http://www.nasledie-rus.ru/red_port/00900.php)
С той же иронией Пушкин оформляет фамилию княгини и графически – в линиях волос у правого виска ее изображения в «петле-сердечке» из лиц его доссылочных пассий на листе 50 Лицейской тетради, в рукописях поэмы «Руслан и Людмила. Сюиту он рисует в 1827 году, при подготовке этой своей поэмы ко второму изданию. Обернутый на три четверти анфас Авдотьи Ивановны (совсем как на ее молодом портрете кисти Йозефа Грасси) наш рисовальщик размещает в верхнем ряду «сердечка» – среди лиц девушек и женщин, отношения с которыми у него развивались в течение 1818 года.
В линиях нижней части рисунка содержится подпись: «Княгиня Ноктюрнъ Авдотья Галлицына». В линиях лица княгини записана пересказанная выше история ее жизни: «Замужъ за князя Голицына ея выдали не по ея желанiю. Мужа она не любила. Отъ нея я узналъ, что ея мужемъ въ Дрездене былъ князь Михаилъ Долгоруковъ. Онъ погибъ. Въ бiтве при Iденсальми онъ былъ убiтъ ядромъ. Онъ добивался руки ея, но ея мужъ-князь не давалъ ей развода».
В линиях прически и шеи княгини – ее уже петербургская история: «У княгини Ноктюрнъ Авдотьи Галлицынай друзьями были только мужчины. Въ ея кругъ меня ввелъ Тургеневъ Александръ. Вскоре я получилъ доступъ въ ея салонъ. Любви она предпочитала дружбу. Все ухаживали за ней, она же никого не выделяла особо. Я ждалъ, пока она привыкнетъ ко мне…»
Друзья-арзамасцы занятого своей «Историей Государства Российского» Карамзина помогают мэтру «выпасать» вверенное ему «юное дарование» Пушкина – пристраивают его в «хорошее» общество типа салона княгиги Авдотьи да на все лады журят за нерадение о вяло продвигающейся поэме. Как «ответственный» за введение Пушкина в голицынский салон человек, Александр Иванович Тургенев середине 1818 года отчитывается об этом перед своим служащим в Варшаве добрым приятелем князем Петром Вяземским: «Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал, делает визиты б…м, мне и княгине Голицыной, а ввечеру иногда играет в банк».(Вересаев В.В. Пушкин в жизни. Соч. в 4 т – М., «Правда», 1990, т.2, с. 99) Однако у Пушкина на княгиню Авдотью собственные планы. В линиях ее профиля он потом констатирует: «…Эту злюку и недотрогу я у…ъ 25 Августа въ ея доме на ея вечере. Я бывалъ у нея, пока она сама не выгнала меня изъ дома за измену ей съ ея девушкай Дуняшай. Черезъ три дня, въ Сентябре, княгиня въ гневе из-за Дуняши жаловалась на меня моему проводнику въ ложе Три Добродетели Матвею Муравьеву-Апостолу. Надо же было мне, дураку, влюбиться въ античнаю статую. Я не могу жить евнухомъ въ гареме. Я ея уже не люблю. Мы съ ней теперь больше не тайныя любовники, а только добрыя друзья. Кажется, пока еще я вхожу въ ея друзья».
Впрочем, это действительно ему только кажется до тех пор, пока, в сентябре же, не пришел срок его второй баллотировки в ложу Трех Добродетелей. Успешно прошедшему первую, ему она казалась чистой формальностью…
«БЛАЖЕН И ТОТ, КТО ОТ ДЕЛЬФИРЫ УБЕГАЕТ»
Не случайно же об эту пору на листе 60 Лицейской тетради под пером Пушкина рождается навеянный его «древней гречанкой» Голицыной поэмный образ Дельфиры:
Ax, как мила моя княжна!
Мне нрав ее всего дороже:
Она чувствительна, скромна,
Любви супружеской верна,
Немножко ветрена... так что же?
Еще милее тем она.
Всечасно прелестию новой
Умеет нас она пленить;
Скажите: можно ли сравнить
Ее с Дельфирою суровой?
Одной – судьба послала дар
Обворожать сердца и взоры;
Ее улыбка, разговоры
Во мне любви рождают жар.
А та – под юбкою гусар,
Лишь дайте ей усы да шпоры!..
Блажен, кого под вечерок
В уединенный уголок
Моя Людмила поджидает
И другом сердца назовет;
Но, верьте мне, блажен и тот,
Кто от Дельфиры убегает
И даже с нею незнаком. (IV, 60)
Имя «суровой» особы в юбке поэт производит по ассоциации, скорее всего, с мифологическим, древнегреческим именем Дельфиний. Так звали дельфийского дракона, полуженщину-полузмея, которому Тифон доверяет хранить сухожилия, вырезанные им у Зевса во время поединка. При сюжетной компоновке поэмы этот отрывок откроет аж пятую ее песнь, где Руслан будет везти домой отбитую им у колдуна-Черномора спящую волшебным сном княжну Людмилу. И Дельфира здесь, в противовес ее антиподу Людмиле (в политическом смысле – милой русским людям славе их оружия под воительством царя-победителя Александра Павловича), воспринимается нечестными замыслами в отношении России ее европейских «партнеров» по оружию в антинаполеоновских войнах.
Неподалеку от размышлений о Дельфире в Лицейской тетради поэта – на листе 63 об. – станущие в конце концов третьей песнью поэмы поиски Русланом на поле старой битвы подходящих лат и вооружения (выбор царем Александром для себя и своей страны идеологии) и примерка плененной Черномором княжной Людмилой шапки-невидимки (вроде и завоевана Россией в войнах великая победная слава, но где же тогда ее материальные подтверждения?). На этом листе Людмила
…взор невольный обратила
К высоким, чистым зеркалам;
Невольно кудри золотые
С лилейных плеч приподняла;
Невольно волосы густые
Рукой небрежной заплела;
Свои вчерашние наряды
Нечаянно в углу нашла;
Вздохнув, оделась и с досады
Тихонько плакать начала;
Однако с верного стекла
Вздыхая не сводила взора,
И девице пришло на ум,
В волненьи своенравных дум,
Примерить шапку Черномора.
Всё тихо, никого здесь нет;
Никто на девушку не взглянет...
А девушке в семнадцать лет
Какая шапка не пристанет!
Рядиться никогда не лень!
Людмила шапкой завертела;
На брови, прямо, набекрень,
И задом наперед надела.
И что ж? о чудо старых дней!
Людмила в зеркале пропала;
Перевернула — перед ней
Людмила прежняя предстала… (IV, 40-41)
Рисунок в правом верхнем углу листа 63 об. с поворачиванием так и эдак шапки-невидимки – ассоциативный перевертыш: весьма упитанная женская нижняя конечность в сапоге и гусарских рейтузах. Судя по рисунку, вполне оправданна любовь обладательницы этой упитанной нижней конечности, свидетельствующей о дородности и всего тела, к просторным «античным» нарядам. Сапог и гусарские рейтузы выдают ее нелепые для ее пола «мужские» умственные наклонности. Пространственное положение ноги указывает на то, что ее хозяйка – всадница. Ездит в седле она тоже по-мужски – явный намек рисовальщика на его интимные отношения с прототипом гусарки, не по разуму и гендерной принадлежности воинствующей в собственном салоне патриоткой княгиней Авдотьей Голицыной.
Татьяна Григорьевна Цявловская относила пушкинскую рисованную женскую ногу к 1819 году. Она связывала этот рисунок с воспоминанием его автора об эпизоде реальной жизни, когда во время тяжелой болезни в 1818 году в комнату к нему, вынужденному затворнику, проникла переодетая гусаром его приятельница Елизавета Шот-Шедель – как уточнил от К. Данзаса П.В. Анненков, «Лизка Шот Шедель – б…дь, которой выздоровление». (Цявловская Т.Г.. Рисунки Пушкина. – М, «Искусство», 1983, с. 57) То есть, девушка, упомянутая в пушкинских стихах «Выздоровление»:
Ты ль, дева нежная, стояла надо мной
В одежде воина с неловкостью приятной?..
Явись, волшебница! пускай увижу вновь
Под грозным кивером твои небесны очи,
И плащ, и пояс боевой,
И бранной обувью украшенные ноги. (II, 58)
А что? Верный своему принципу называния своих пассий в стихах вымышленными именами с включением слога их реального имени или фамилии Пушкин вполне ведь мог, кажется, производить поэмную ДЕЛЬфиру от редкой, уникальной для России фамилии своей «девы нежной» – Шот-ШеДЕЛЬ. Ситуация и в этот раз «вывернута», конечно, наизнанку, но все же – по-иному: Лизанька и в гусарском кивере Пушкину симпатична, а вот та, что «под юбкою гусар»… Нет, Елизавета в пушкинских стихах все-таки – ДЕЛия.
КРЫСА-МОНАШЕНКА ДЕЛЬФИРА
Впрочем, чтобы добраться до истины, в случае с рисунком с ногой женщины-гусарки ПД 829, л. 60 следует просто воспользоваться пушкинской подсказкой и …перевернуть его! Что мы видим теперь? Умильно задравшую к небу морду крысу-монашенку в широком светлом одеянии и более темном головном покрывале. Буквы в штриховке и контурах мордочки называют имя прототипа этой пушкинской зверушки – «Княгиня Галлицына Ноктюрнъ». Почему, собственно, крыса? Из иронии по отношению к княгине – держащей собственный «политический» салон немасонке. Саму масонскую (иллюМИНАтскую) ложу Пушкин, кстати, частенько изображает в виде повернутой к зрителю хвостом толстозадой, как круглая МИНА, кошки-крысоловки с облезлым, похожим на бикфордов шнур хвостом.
Почему крыса Голицына у Пушкина – монашенка? Из иронии над упорным целомудрием княгини: после долгого приступа этой «крепости» поэт наш на собственном опыте убедился, что Авдотья – отнюдь не святая. Образ Голицыной-монашенки, впрочем, подсказан Пушкину ее двумя знакомыми ему портретами. Руки у крысы Дельфиры, как мы видим на его рисунке, укутаны одеждой – совсем как у княгини на ее вышеупомянутом портрете работы Йозефа Грасси.
Само же «монашеское» одеяние Пушкиным для его крысы позаимствовано у портрета Голицыной-весталки работы «русского Рафаэля», художника А.Е. Егорова. Подобно подлинно-рафаэлевской «Даме под белым покрывалом», Голицына там одета сдержанно и благородно – в просторное белое платье с золотисто-рыжим головным покрывалом. Руки ее прикрыты покрывалом уже частично: как-никак пережила уже свою пусть и достаточно кратковременную большую любовь к князю Долгорукову. В позе этой «статуи» – строгость и молитвенность, осознание тщеты всего земного, глаза набожно подняты к небу и полны слез…
По контуру тела пушкинской зверушки бегут буквы, сообщающие: «Крысу Авдотью я у…ъ на ея вечере. Я е…ъ ея три дня, пока не у…ъ и ея девушку Дуняшу. Я изменилъ ей съ Дуняшай». Но не вина перед княгиней Авдотьей гложет в это время Пушкина, а то, что следствием ее оказалось непринятие его в ложу Трех Добродетелей братьев Муравьевых-Апостолов, в которой состояло множество его близких приятелей – Никита Муравьев, Илья Долгоруков, Николай Тургенев…
Как свидетельствует пушкинский рисунок в ПД 829, л. 64 в конце поэмной сентенции о полузмее Дельфире, причиной фиаско поэта при вступлении в ложу оказалось именно жалоба княгини Голицыной на его поведение его куратору по воспитательной части – строгому моралисту Матвею Ивановичу Муравьеву-Апостолу. В линиях его профиля (см. в коллаже) с инициалом «М» в лацкане сюртука Пушкиным записано: «Княгиня Авдотья Голицына ездила къ моему проводнику въ ложу Трехъ Добродетелей Матвею Ивановичу Муравьеву жаловаться на то, что я веду себя въ ея доме неподобающимъ образомъ. Будто я въ ея доме влюбился въ ея горничнаю девушку Дуняшу и изнасиловалъ ея. Матвей Муравьевъ не принялъ меня въ ложу Трехъ Добродетелей. Муравьевъ сказалъ, что я пока не готовъ къ вступлению въ нея. Я былъ расстроенъ этимъ».
Справа от профиля Муравьева-Апостола с этой записью есть еще одна, впрочем, не меняющая ситуации пушкинская относящаяся не только к «жалобщице» княгине Голицыной строчка: «А я люблю Бакунину Екатерину, а не ея Дуняшу».
«ОСТАЕТСЯ «ГОРЕВАТЬ И НАТАШУ ВСПОМИНАТЬ»
А разве не интересно хотя бы представить, что дальше было или по логике вещей должно было статься с «застуканной» барыней Голицыной с Пушкиным ее дворовой девушкой-тезкой? Перед нею Пушкин тоже виноват. Скорее всего, он еще какое-то время ищет встреч с подвергнутой им гневу барыни молоденькой и свеженькой Дуняшей. Может, в порыве раскаяния даже пишет ей стихи в понятном ей «народном» духе. Чем еще он способен из-за него попавшую под горячую руку княгини девушку одарить?..
И есть ведь у него подходящее для подарка Дуняше стихотворение – «К Наташе»:
Вянет, вянет лето красно;
Улетают ясны дни;
Стелется туман ненастный
Ночи в дремлющей тени;
Опустели злачны нивы,
Хладен ручеек игривый;
Лес кудрявый поседел;
Свод небесный побледнел.
Свет-Наташа! где ты ныне?
Что никто тебя не зрит?
Иль не хочешь час единый
С другом сердца разделить?
Ни над озером волнистым,
Ни под кровом лип душистым
Ранней — позднею порой
Не встречаюсь я с тобой.
Скоро, скоро холод зимный
Рощу, поле посетит;
Огонек в лачужке дымной
Скоро ярко заблестит;
Не увижу я прелестной
И, как чижик в клетке тесной,
Дома буду горевать
И Наташу вспоминать. (I, 58)
Исходя из пометки «1…14-16», как Пушкин подписал ряд своих стихов лицейского периода, на хранившемся у князя А.М. Горчакова автографе вроде как беловика этого стихотворения, его принято относить к 1814 году, когда Пушкин писал много таких «простых» стихов. Однако оно вполне могло быть и привычной для Пушкина мистификацией – гораздо более поздней подделкой под себя юного. То есть, вполне могло быть написанным им и осенью 1818 года, когда у него уже сложились определенные авторские принципы.
Скомпрометированную им девушку Пушкин уже не может называть просто по имени – ей требуется условное имя, псевдоним. Для барышень благородных имена он придумывает «античные», для простой горничной имя должно быть, естественно, простонародным. Но производит Пушкин его по своему обычному правилу двух рядом стоящих букв: ДуняША – НатаША.
Как отличить эту пассию хотя бы от пушкинской более ранней пассии – актрисы царскосельского театра графа Варфоломея Толстого Натальи? А просто: крепостная девушка Голицыной Дуняша проживает вместе со своей барыней-княгиней не в деревне, а в богатом посещаемом знатью столичном доме – значит, в СВЕТЕ. Стало быть, одна она среди пушкинских простонародных пассий вполне имеет основания кодироваться как его «СВЕТ-Наташа».
Догадаемся также о том, как именно могла, должна была поступить взрослая дама, барыня, со своей дерзкой служанкой после того, как в ее лице неожиданно для себя обнаружила реальную соперницу в любви? Да очень просто: избавиться от нее. То есть, услать ее обратно в деревню, к родителям – в ту самую «дымную лачужку». Что княгиня Голицына вероятнее всего и сделала. А что в ответ на такое ее решение – Пушкин? Наверняка лишь …облегченно вздохнул. И в легоньком уколе собственной совести за свою маленькую барскую блажь отметился непритязательным стишком в народном духе.
«ПУШКИН УЖЕ НЕ ВЛЮБЛЕН В НЕЕ»
Как считает наука, Пушкин продолжает бывать на вечерах у Голицыной до самой своей высылки в мае 1820 года. Что, на мой взгляд, маловероятно. Наверное, его силуэт в гостиной княгини мерещится пушкинистам ввиду того, что после прекращения отношений с ней он явно не послал бы ей свою «крамольную» оду «Вольность» с приложением адресованного княгине мадригала:
Постой воспитанник природы,
Так я, бывало, воспевал
Мечту прекрасную свободы
И ею сладостно дышал.
Но вас я вижу, вам внимаю, -
И что же?.. Слабый человек!..
Свободу потеряв навек,
Неволю сердцем обожаю. (II, 56)
Под своей «сопроводиловкой» Пушкин ставит дату написания самой оды – 1817 год, когда сам он пребывал в «либеральном» состоянии, которое у него формировалось в ходе споров с завсегдатаями голицынского салона – братьями Сергеем, Николаем и Александром Тургеневыми и Михаилом Федоровичем Орловым. (Чистова И. С. Пушкин в салоне Авдотьи Голицыной // Пушкин: Исследования и материалы. – Л., Наука (Ленингр. отделение), 1989, т. 13, с. 186-202)
Если же внимательно вчитаться в пушкинский мадригал, то скорее придешь к выводу о том, что на деле либеральность нашего поэта выражалась всего лишь в том, чтобы по своей якобы «природной простоте» любить всех нравившихся ему женщин подряд – без их «классовых» различий и безо всяких перед ними обязательств. Княгиня Голицына своим резким неприятием такого поведения попыталась вернуть 19-летнего поэта в лоно традиционных человеческих отношений, что дало ему лишь новый повод к иронии – позволило усомниться заодно и в проповедуемом ею политическом либерализме. По-прежнему любя ее саму («Слабый человек!..), он, как истинный либерал, уважает ее выбор – «неволю сердцем обожает», хоть и сыт по горло либерально-политическими бреднями ее салона, который хочет одновременно и незамутненной революционными идеями чистоты души, и конституционного переустройства общества.
Уже 3 декабря того же 1818 года, вспоминая Голицыну («Я люблю ее за ее милую душу и за то, что она умнее за других, нежели за себя…»), Александр Иванович Тургенев в письме к князю Петру Вяземскому примечает: «Жаль, что Пушкин уже не влюблен в нее…» (Тыркова-Вильямс А. Пушкин. В 2 т. – М., «Молодая гвардия», 2007, с. 190) Декабрь – это когда уже в отсутствии симпатии между Пушкиным и Голицыной убедились все окружающие. Вероятно, поэт просто перестал бывать в ее салоне, что близкие к ним обоим люди сочли за разочарование, крах его намерений по отношению к неприступной княгине.
Когда Пушкин отправил княгине Голицыной адресованные ей свои новые стихи? Саму оду, написанную более двух лет назад практически сразу, одним махом в доме братьев Тургеневых и ужаснувшую своей «развязностью» даже самого радикального из них, Николая Ивановича, тогда же было коллегиально решено, как говорится, спрятать под спуд. Но в начале 1820 года она вдруг как бы сама собой пошла по рукам, широко «расползлась» по столице. Выпустил ее на волю, как оказалось, сам Пушкин, который таким способом нарабатывал себе политическую вину. По его задумке, она должна была превысить, перекрыть в глазах света его более мелкую, не политическую, но очень громко осуждаемую всеми провинность – невольное соучастие своим творчеством в организации гибели на парижской мостовой симпатичной ему девушки Жозефины Вельо.
Все другие способы самозащиты от светского осуждения Пушкиным уже были перепробованы. Требовалась «тяжелая артиллерия» – веское слово человека, к мнению которого прислушиваются и общество и двор. Таким человеком был царский историограф Н.М. Карамзин, но еще в начале зимы 1819-1820 года он выставил Пушкина, не сдержавшего собственное слово в отношении прекращения приставаний к девушкам из семьи Вельо, из своего дома. Как никогда экстравагантным поведением Пушкин всячески старается обратить на себя внимание Николая Михайловича, но тот, занятый своим гигантским историческим трудом, никак на его выходки не реагирует.
Если бы ода «Вольность» попала к нему в руки, он бы сразу оценил степень опасности, в которой находится Пушкин. Ведь самое страшное в этой оде – не призыв к свободе и установлению конституционной монархии, а напоминание царю Александру об убийстве его отца, императора Павла, вследствие которого он сам взошел на трон. Все знали, что даже проезжая в карете мимо Михайловского замка, где произошло это убийство, царь всегда бледнел и в волнении отворачивался от окошка.
Когда на мрачную Неву
Звезда полуночи сверкает,
И беззаботную главу
Спокойный сон отягощает,
Глядит задумчивый певец
На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец —
И слышит Клии страшный глас
За сими страшными стенами,
Калигуллы последний час
Он видит живо пред очами,
Он видит — в лентах и звездах,
Вином и злобой упоенны
Идут убийцы потаенны,
На лицах дерзость, в сердце страх.
Молчит неверный часовой,
Опущен молча мост подъемный,
Врата отверсты в тьме ночной
Рукой предательства наемной....
О стыд! о ужас наших дней!
Как звери, вторглись янычары!...
Падут бесславные удары...
Погиб увенчанный злодей. (II, 47)
Но через кого эта «криминальная» по тем временам пушкинская ода в карамзинский дом может войти? Перед тем как распустить ее по городу Пушкин пробует сделать своим «почтальоном» вроде как провинившуюся перед ним своим доносом на него его куратору в ложе Трех Добродетелей Матвею Муравьеву-Апостолу родственницу Карамзиных княгиню Авдотью. Однако его план, по всей видимости, не сработал. Княгиня или не поняла, что от нее требуется, или просто не считала себя виноватой и не собиралась крепко обидевшего ее поэта спасать. Словом, отомстила ему в первый раз своим действием, а теперь – бездействием.
Этого он уже не может ей забыть. И летом 1820 года, когда выйдет в свет пушкинская поэма «Руслан и Людмила», княгиня Авдотья в начале шестой ее песни с ужасом прочтет то, чего она так опасалась – «разоблачающие» ее перед завсегдатаями ее «целомудренного» салона строки об ее с Пушкиным интимных отношениях:
Ты мне велишь, о друг мой нежный,
На лире легкой и небрежной
Старинны были напевать
И музе верной посвящать
Часы бесценного досуга…
Ты знаешь, милая подруга:
Поссорясь с ветреной молвой,
Твой друг, блаженством упоенный,
Забыл и труд уединенный,
И звуки лиры дорогой.
От гармонической забавы
Я, негой упоен, отвык…
Дышу тобой – и гордой славы
Невнятен мне призывный клик!
Меня покинул тайный гений
И вымыслов, и сладких дум;
Любовь и жажда наслаждений
Одни преследуют мой ум.
Но ты велишь, но ты любила
Рассказы прежние мои,
Преданья славы и любви;
Мой богатырь, моя Людмила,
Владимир, ведьма, Черномор
И Финна верные печали
Твое мечтанье занимали;
Ты, слушая мой легкий вздор,
С улыбкой иногда дремала;
Но иногда свой нежный взор
Нежнее на певца бросала…
Решусь: влюбленный говорун,
Бренчу про витязя младого. (IV, 75)
На листе черновиков эти строки – как бы инородные: вписаны по косой и новыми, более темными чернилами: вставка, «лирическое отступление», в которых поэт в поэме решает с сугубо личные проблемы с близкими ему людьми. Легко представить, как это должно было разочаровать тех, кто воспринимал княгиню Голицыну примерно такой, какой ее видел, кажется, лучше других знающий ее князь Петр Вяземский. Тот писал о ней: «…Эта независимость, это светское отщепенство держались в строгих границах чистейшей нравственности и существенного благоприличия. Никогда ни малейшая тень подозрения, даже злословия, не отемняли чистой и светлой свободы её». (Старая записная книжка, с. 210)
«Я ЗНАЛ КРАСАВИЦ НЕДОСТУПНЫХ…»
После выхода в свет пушкинской поэмы «Руслан и Людмила» Авдотья Ивановна, по всей вероятности, лишний раз пожалела о том, что, имея больше, чем у других друзей Пушкина, возможностей оградить молодого поэта от очень крупных, резко меняющих его судьбу неприятностей, по вредности своей так и не оказалась в тренде. Не ринулась спасать поэта от царского гнева в связи с разошедшейся по столице в рукописях его одой «Вольность» поперед Глинки, Чаадаева, Карамзина, Жуковского, Энгельгардта…
В тайной надежде узнать о реакции на голицынские строки своей поэмы княгини Авдотьи и окружающего ее общества Пушкин упоминает ее фамилию в своем кишиневском письме от 7 мая 1821 года к Александру Ивановичу Тургеневу: «Вдали камина княгини Голицыной замерзнешь и под небом Италии».( XIII, 29) Вероятно, не получив внятного ответа о том, как княгиня отреагировала на его ироническо-откровенные поэмные строки, Пушкин и 1 декабря 1823 года в письме все к тому же А.И. Тургеневу уже более прямо интересуется: «Что делает поэтическая, незабвенная, конституциональная, антипольская, небесная княгиня Голицына?» (XIII, 78)
Быть может, передавая пушкинские приветы княгине Авдотье, тот же Тургенев и внушил ей долю сочувствия к очень еще молодому поэту, изгнанному на российскую окраину, способную, по мнению многих в их окружении, оказать на развитие его таланта лишь пагубное влияние. Так это или нет, но княгиня все же сменила гнев на милость – решилась, наконец, принять участие в пушкинской судьбе. Зазвала на вечер в своем доме нового наместника Южного края М.С. Воронцова и разыграла перед ним в пользу Пушкина целый «благотворительный» спектакль! В ее гостиной пели пушкинскую «Черную шаль», читали его стихи, вздыхали по углам о талантливом и «несчастном юноше», вынужденном уже долгое время жить среди грубых солдат, в краю темных людей – неотесанных аборигенов… Княгиня Авдотья очень старалась, чтобы Михаил Семенович сам захотел спасти гения – пригласить его к себе на службу в гораздо более цивилизованную Одессу.
Все и произошло так, как она и замышляла. За исключением того, что в вопросе свободы на самом деле весьма малое значение имеет место, где человек находится. Отношения с Воронцовым у Пушкина, как известно, не сложились. Вот уже ему грозит и высылка из Одессы. В письме к А.И. Тургеневу от 14 июля 1824 года сердитый на свою высылку теперь уже в псковскую глушь Александр Сергеевич не забывает о приложившей было руку к его переводу в «теплое местечко» княгине Авдотье: «…Обнимаю всех, то есть весьма немногих, цалую руку К.А. Карамзиной и княгине Голицыной – конституционалистке или антиконституционалистке, всегда обожаемой, как свобода…». (XIII, 103) Вечно, мол, эта Авдотья делает не то, что ему нужно и хочется. Вместо того чтобы добиваться возвращения его царем в Петербург, через свои светские связи «загнала» было его в воронцовскую Одессу…
Адресованная княгине следующая пушкинская пилюля – строфа XLII первой главы стихотворного романа «Евгений Онегин», написанной в Одессе в 1824 году. В ней – иронический портрет «умной» светской дамы, списанный, похоже, тоже в большей мере именно с княгини Голицыной. На своей, как кажется Пушкину, должной лучше других понимать его душу бывшей возлюбленной он «вымещает» раздражение собственными скверными отношениями с ее «протеже» Воронцовым:
Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда то, что в наши лета
Довольно скучен высший тон;
Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж рождает сплин. (VI, 22)
Опыт близких отношений с княгиней Голицыной отразится у Пушкина еще и в строфе XXII третьей главы, начатой в Одессе и дописывавшейся уже в Михайловском. Тоже в обидном, конечно, для княгини ракурсе:
Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда.
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может на брегах Невы
Подобных дам видали вы. (VI, 61)
Потому что из всех его столичных друзей один В.А. Жуковский его, михайловского, жалеет до такой степени, что даже верит в его придуманную аневризму и даже всерьез договаривается отправить к нему чуть ли не в деревню своего знакомого известного хирурга Мойера. Поскольку ничего хорошего из одесского эпизода не вышло, княгиня Голицына больше не отваживается вмешиваться в пушкинские дела. Но «осколки» раздражения поэта поведением загнавших его в михайловскую глушь друзей, завсегдатаев салона княгини А.И. Тургенева с князем П.А. Вяземским, рикошетом попадают и в нее саму.
Всегда помня голицынский эпизод собственной юности, Пушкин бесконечно оправдывается, прежде всего, перед самим собой в своем неблагородном по отношению к княгине Авдотье поведении. В третьей главе «Евгения Онегина» он приводит еще и вроде как бы реабилитирующие его в собственных глазах аргументы, ввиду которых он тогда якобы должен был поступить с княгиней Голицыной именно так:
Не дай мне Бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце. (VI, 63-64)
Первый комментатор пушкинского романа Н.Л. Бродский, правда, «семинаристом» выводит защитника церковнославянской стихии в русском языке, профессора Московского университета Н.И. Надеждина. А «академиком» – саму «славенщину» в Российской Академии наук, которая, по мнению этого комментатора, находилась «в руках выходцев из духовенства» и защищалась «по консервативным мотивам также представителями дворянства». (Бродский Н.Л. «Евгений Онегин». Роман А.С. Пушкина. Комментарии» – М, «Мультиратура», 2005, с. 146)
Однако следует вспомнить, что третья глава «Евгения Онегина» была написана, как уже упоминалось, в 1824 году, а с журналистом и литературным критиком Николаем Надеждиным Пушкин лично познакомится лишь 22 марта 1830 года у М.И. Погодина. И целью этого знакомства, кстати, было деловое сотрудничество: с 1831 года Надеждин начинал издавать журнал «Телескоп» с еженедельным приложением «Молва». Профессором Московского университета Н.И. Надеждин являлся также в примерно те же 1831-1835 годы.
Так что «сойтись на бале» в третьей главе «Евгения Онегина» с Надеждиным Пушкину еще рановато. Поэтому очевидно, что более права Анна Алексеевна Андро, в девичестве Оленина, которая в обоих вышеназванных персонажах – «семинаристе в желтой шали» и «академике в чепце» – опознавала княгиню Авдотью Голицыну с ее прямо показной набожностью, интересом к наукам и манерой ложиться спать только поутру.
Пушкин же в своем романе просто лишний раз свидетельствует о том, что ему приходилось общаться с непредсказуемой, сумасбродной княгиней Авдотьей Голицыной по-разному. И в гостиной – где она бывала в «желтой шали», так напоминающей золотисто-рыжее покрывало с ее известного егоровского портрета. И в постели, «синонимом» которой в этой строфе выступает дамский спальный чепец.
ПОРТРЕТЫ И РИСУНКИ В КОЛЛАЖЕ:
1 – Пушкин А.С. Рисунки ПД 829, л. 50; ПД 829, л. 63 об. – Рабочие тетради А.С. Пушкина. Т. I-VIII. – СПб – Лондон, 1995
2 – Портрет княгини А.И. Голицыной, 1800-1802 гг. Художник Иозеф Мария Грасси (http://www.liveinternet.ru/users/5731703/post352144130)
3 – Портрет князя С.М. Голицына, после 1828 г. Художник В.А. Тропинин
(http://www.liveinternet.ru/users/5731703/post352144130)
4 – Портрет князя М.П. Долгорукова. Неизвестный художник (https://yandex.ru/images/search?text=..)
5 – Портрет княгини А.И. Голицыной. Художник А.Е. Егоров (https://yandex.ru/images/search?text=....)
6 – Портрет М.И. Муравьева-Апостола. Художник Н.И. Уткин