Би-жутерия свободы 136

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 136
 
Несмотря на своё плебейское происхождение, панихиду открыл в шивиотовом костюме Гусейн Недостачев – любитель и тонкий знаток Омаров: Хайяма и Шарифа, нагромоздивший гастрономическую поэму «Визуальный голод зажравшихся – не израильская тётка». В ней обнажался период безденежья Гусейна, когда незнакомки становились не так как ему хотелось и непозволительной роскошью (зарегистрированный брак он считал отсидкой на кактусе в зоне безупречной супружеской досягаемости – плахе необходимы добровольцы – люди с нестандартным мышлением). В распространяемой им поэме Недостачев утверждал, что Франц Кафка чешский кафказец (caucasian), писал, нагуливая жирок, не на идиш, а по-немецки. Это Иерушалаймляюшее известие по сенсационности превзошло все ожидания в очередях за хлебом и паюсной икрой в разных слоях опилок разношёрстного общества. Поставляемые данные исходили от очень видного (из окна напротив) набухавшегося и ловко уклонявшегося от встреч с кулаками недовольных признанного жлоба и национального учёного, выступившего в продвинутой киевской прессе с раскрытием глаз христианского мира читателей на украинские корни Иисуса Христа.
Не будем забывать, что Гусейн Недостачев (селёдка с молокой, глаза с поволокой) никогда не состоял в родственной связи с вождём не без изъяна Яном Гуссом, Садомом Гусейном, а о гуссистских войнах имел смутное представление, не считая ресторанов, подававших фаршированные гусиные шейки, ничего общего не имевших с коктейльными шейками и танцем 60-х «Шейк».
Смелый за чужой счёт кандидат в финансовые преступники Гуссейн  предсказал, что Садомчика за иракскую Гоморру подвесят за шею так, что зелёнки не напасёшься (у каждого философа свои ценности в жизни, для него – это вкусно поспать). Защитив докторскую колбасу от нападок Долорес в кандидатской диссертации «Турсун-задешные веяния в Гейне казачьей поэзии», Гуссейн Недостачев на собственном примере  доказывал, что семья, как таковая, не умерла и рано ещё собирать деньги на её похороны.
Шельма Долорес Пропукис Балалайкис без стеснения приняла это на свой счёт № ЭНД-113-58-55-79-ЕСЛИ и крадучись переложила цветы тремя слоями марли с соседнего надгробия к себе. Клеть в кладбищенском склепе защёлкнулась, как бы напоминая присутствующим, что следует избавлять себя от возложения венков в виде обязанности перед кем-то, или просто из уважения к смерти.
Нанятые плакальщиками Мура Спичка, стосковавшаяся по коробку, и редактор газеты «НУУУС» Гастон Печенега были освобождены от репетиции по неуважительным похотливым причинам. Предполагали, что всему был виной Каверзный Вопрос, оказавшийся похлеще кавернозного туберкулёза, перенесённого Долорес в неопытной молодости. В своё время Вопрос умудрился выйти за границы дозволенного, не вызвав подозрения у таможенников, задававших его друг другу: «Где она прячет бриллианты?»
В тот замечательный день таможенный гинеколог находился в  запое и обследование Долорес, не снявшее следов с её «ниши» сошло ему с рук. Каверны же лёгких, в которых она провозила 33 карата чистой воды (в память о «гимнасте» без гимнастёрки) просветить не смогли – рентгеновский аппарат вышел из строя.
Возвращаясь к Муре, – эта сука осмелилась придти на репетицию похорон в майке, не совместимой с этикой, которой придерживалась последние десять минут мадам Пропукис, разминая стебель бокала с шампанским в прозрачных пальцах. За её широкой спиной разливалась самба, по вкусу напоминающая «Чёрную самбуку», описанную поэтом-эротом Амброзием Садюгой, который стремился создать совершенство, но опоздал – оно уже родилось в его лице. По спец заказу переросток-мулат горчичного цвета пел неотёсанным  голосом Утёсова на бразильском португальском:

На плато стоят платаны.
Не растут на них каштаны.
Нету чеков из Собеса.
Это Рио – не Одесса.

Зачарованная пением мулата, поклонница заострила внимание на третьей строчке песни и, присев на четвёртой, спросила его:
– Что вы делаете  в свободное время?
– Промываю фа, соль у Моцарта, – улыбнулся подросток и потянулся неуверенной рукой к своему естеству.
Против выреза на груди и неопознанного объекта, распластавшегося там же знака качества Муриной майки, в принципе никто из присутствующих не возражал. Но многих возмутила фривольная надпись, повторённая трижды: на урду, суахили и гаитянском креоле: «Призрак онанизма бродит по Европе! Это пугало Пугало районного масштаба, потому что «Партия – наш рулевой», нередко засыпавшая за ним, оказывалась поисковой, переходившей границы в недозволенных местах под отрывистые команды.
Майор запаса Печенега (он демобилизовался потому что считал следующий ранг подполковника – подштанники по отношению к штанам) после точного перевода текста не то чтобы почувствовал себя хреново, но близко к тому. Он  задался паскудной целью побыстрее ретироваться, его непредвиденно затошнило стихами, которые у него когда-то пытались отобрать. Кое-как справившись со ступеньками, редактор взобрался на импровизированный пьедестал и обратился к вошедшим в анналы похоронных процессий стремительным воззванием и к основательнице беспосадочного публичного дома на колёсах с плацкартными балконами Долорес Пропукис Балалайкис (в девичестве Размежевайтесь):
– Передовая страна обязана чтить доблестное подобие своих героев, но видеть их как можно реже, чтобы окончательно не развалиться в разлагающих гражданское сознание шезлонгах!
      Бильярдная шулерша Релаксана Зускерман – бессодержательная женщина причудливой формы, прославившаяся пытливым умом в стаде зубрил, а в безответной любви дуплетными ударами, всегда была готова болеть за ближнего по его бюллетеню, включая смуглого увальня Маугли. Она подменила костяные шары на репчатый лук, чтобы игра зашелушилась по сукну. Потом Релаксана выудила у соседки по скоблящему взгляду скорби из-под обвисшего флага её юбки букет белых хризантем, сорвала с её головки встроенный панамобильник и швырнула цветы в «толпу».
      Дай такой суке гранату в руки, и она подорвёт престиж любого из нас, подумал Амброзий Садюга, не замечая как чернослив его мыслей превращается в мутный стихотворный поток. Захваченные врассплох скорбящие бросились врассыпную по уступчатой лестнице, не имевшей ни малейшего отношения к Ришелье, но сильно смахивавшей на близнеца из матросской ленты Эйзенштейна «Броненосец Потёмкин», тонущей в бульварном гуле несклеенных, шелестящих обрывков фраз запианиненного немого кино.
– До следующей репетиции, – протренькала виновница события Балалайкис и скрылась, продемонстрировав между памятниками и обелисками спину шире монументальной Потёмкинской лестницы под обрывки аплодисментов собравшихся угодить в неё, но не подмять, потому что ей всё всегда было до ж..., а значит, не к месту.
А платёжеспособный импотент, мечтающий о вживлении штыря с металлическим привкусом, – боец невидимого фронта и мелкий головорез Джо-Вання Бацилла Всегда Третьим, пристроившись в хвост за халявными сэндвичами, которые, скрепя булавками сердце выставила Долорес, спохватился и метко подметил: «Наконец-то местные пристежные воротнички и лошади дожили до времён, когда бывшая (кем-то) аскорбиновая невинность с узкоплёночным аппаратом за определённую мзду устанавливает новые: погоду, беспорядки и похоронные правила». Большинство присутствующих склонило покорные кочаны в сторону удалявшейся мадам, в том числе жестянщик неистово жестикулировавший деревянным молотком и напевавшей «Ветер мчится по зелёным раввинам, руша взбитые сливки облаков. А теперь ищи-свищи, днём с огнём не разыщешь миниатюрного японца. Аксельрация захватила острова СВС (Страну Восходящего Солнца)».
Но никто не догадывался, что её экзальтированная, чувствительная натура с грустью размышляла о том, что должно быть у искусственных снежинок на венках неизлечимый рак, если они вот так, ни с того, ни с сего тают на глазах. Автор допустил бы грубую оплошность, если бы не познакомил читателя с предками Долорес, с которыми она столь скрупулёзно планировала улечься рядом.
      Отец Долорес Нео Политыч Размежевайтесь – неудержимый художник, женатый на импрессионизме несмотря на разницу в возрасте в сто лет, он же лётчик по призванию – летал во сне на Пан Америкен в Паноптикум, но всегда с одним и тем же результатом – просыпался на подогретый пол в холодном поту в позе атакующего Бред-Пит-терьера, клевавшего носом как дятел-стукач по дереву на кошачьих концертах и по-свински похрапывавшего в антрактах.
В ранге художника-графика, увлекавшегося лютографией, Нео Политыч получил признание на допросе и три года строгого режима в супружеской постели за панно «Скачки ампутированных конечностей». Это выглядело вопиющей несправедливостью к нему, поступившему в больницу с диагнозом «Запер(шило) в горле» (при виде грузных женщин его обуревали непристойные мысли. В такие моменты у Нео Политыча обострялась потничка).
В палате, где узники совести варились в вакуоли клеточного сока, Размежевайтесь тщательно скрывал под одутловатым одеялом уши помятые в ходе беспокойного сна, своё происхождение и причину, из-за которой его якобы уволили с железной дороги, где он формировал и гонял порожняком в мозгу состав мочевых пузырей.
Превышая полномочия, Нео Поалитыч активно закладывал получателю всего закадычных друзей и пшеницу в задарма родины, в которой Главный повар грозился устроить по знакомству аллегорический криминальный спектакль «Пришитая пуговица» на кладбищенских плитах и уже начал было снимать пробы в кастинге кастовых кастрюль под соусами неполовозрелых призывов:

1. «В здоровом тефтеле – здоровый Дюк, но не Ришелье».
2. «Делайте выточки на коже пониже скрежеталий!». 

Припадочная несправедливость состояла в том, что в приговоре не учли общего финансового спада и сопутствующих ему ситуаций.
Первая – на площади демонтировали памятник мистификатора-туберкулёзника, рассчитывавшего на поражение живого воображения в мёртвых языках, и он не снёс собственной головы с приходящими, долго не удерживающимися мыслями.
Вторая – Нео Политы приходилось жить с женой в квартире со СМЕРШными комнатами, где его дедушка, сбросив ушанку побирался вусмерть пьяным (ему замёрзшему показалось, что у дальней стены камина теплилась промокшая насквозь надежда).
Там он пытался вступить в связь со снежной бабой, отличавшейся похвальным поведением бровью, не сомневаясь, что вагонетка – всё отторгающая вагина, снабжённая спидометром была, есть и останется критическим глазком скрытой камеры. 
К тому же садист-дедушка из ума выжил, не избегая интимных сносок в мемуарах своих заплывших глазёнок «От фонаря  к фонарю». Он попросил купить ему игрушечный автомат. Так будет легче уложить неугомонных внуков, примирительно высказался он. Несмотря на крепкие корни, Нео Политыч не был посвящён во все тонкости интриг Зека Воркутянского и не знал о галантном отношении к нему бравой «ботвы», числящейся в досье камергеров на Грубянке под кодом «Кортеж картёжников» и ежегодно выезжающих по грибы-галюцинанты на Таймыр.   

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #137)