Томас Уайетт. Вольный перевод баллады «Влюбленный рассказывает, как безнадежно он покинут».
Вот так насмотришься гламурного сериала о прошлой королевской жизни, скажем, однажды в Англии, где от прошлой королевской жизни – одни имена в основном на своем месте, а остальное полет фантазии - и просыпается интерес. Не столько к этим королям и их королевам, даже если не всем из них везло (потому что из глубин памяти так и лезет правда жизни, о которой однажды тоже мельком, но такое не забывается – пока одни с жиру бесились, разводились там, женились и т.п., других доводили до нищеты, а потом казнили, как бродяг, и много наказнили – по подсчетам самих англичан больше семидесяти тысяч простолюдинов за время правления этого самого Генриха VIII, хотя, они, конечно, сонетов не писали, так что тут в смысле занимательного сюжета, чтобы задел глубины чуйств современного зрителя, совсем не разбежишься, нищета – это как минимум не гламурно, а голод, болезни и виселицы – вообще ужас, и о таком на сон грядущий не пойдет – одно расстройство нервов получится), - ну вот, что там об этих венценосцах, на которых полностью сошелся клином белый свет тогдашней жизни и о которых с тех пор толкуется на все лады, - о них уже сто раз все сказано, приелось, - но разные нюансы, промелькнувшие образы, прозвучавшие строки… второй ряд ассоциаций, одним словом, вроде фон, а тоже увлекает, к тому же в фоновой неброскости есть свои плюсы… намек – это ведь не прямо в лоб, это тонко.
Итак, этот Томас сэр Уайетт или Вайетт, стало быть, поэт… предшественник Шекспира, переводил, переводил Петрарку – да и изобрел английский сонет. Флиртовал с королевской фавориткой, потом додумался (причем вовремя, чтобы потом на плаху не загреметь): «То не твоя, то Цезарева лань», и что-то там еще про любовные как бы неурядицы, «Я жду и жду и продолжаю ждать», и… ну да, сонеты, переводы, чем профессиональнее, тем скучнее… можно, чихнув, захлопнуть пыльную антологию, извлеченную из глубин книжного шкафа, и без сожаления свернуть интернетные страницы, открытые в процессе поисков по заданным параметрам. И вот тут вдруг – бац. Зацепило.
Они утекли - те, кто дружбы искал моей раньше,
Снимал свою обувь при входе, ступал осторожно.
Я видел их смирных, не диких зверей, а домашних…
Это что, он в самом деле так написал в этом своем шестнадцатом веке, первой половине? Про диких и домашних зверей? Только это не размер сонета. Это вообще что-то другое. А в анталогии ничего такого и близко нет.
И вот тут начинается настоящий поиск, и не сразу, но выясняется, что подлинное стихотворение Томаса Уайетта, имеющее длинный заголовок «Влюбленный рассказывает, как безнадежно он покинут теми, что прежде дарили ему отраду», - оно другое совсем, написано в размере классической французской баллады, соответственно состоит из трех строф со своеобразной внутренней рифмовкой, причем каждая строфа оканчивается двустишием концовки, - и, что самое главное, нет там ничего определенного про зверей, ни про диких, ни про домашних. Там все аллегорично – некие лица старались некогда, сообразно обстоятельствам, казаться своими в доску (в отношении лирического героя, естественно), просто «с рук ели», как говорится, а потом, опять же сообразно обстоятельствам, отдалились, как все равно одичали. А дальше того паче – вообще полное расхождение подлинника с тем текстом, который был найден в качестве перевода, а на самом деле реминисценция, вероятно, если подумать о жанре данного произведения… писали бы уж честно – «по мотивам». Хотя это и не мотивы даже, а уже свой собственный мысленный полет. Кто автор этого полета, кстати? Яков Фельдман. Ну, Яков Фельдман, удружил. Нельзя же так вводить в заблуждение. Хотя академический перевод – скукота, а вот тут свежим ветерком потянуло, потому и внимание оказалось остановлено.
Странное это дело – перевод. Другая эпоха, другая страна. И нужно так переложить на родной язык, чтобы и размер, и словесный ряд, и смысл, и образы, и чтобы понятно, и чтобы красиво… а это было давно, и то, что было тогда, сейчас уже не воспринимается. Чтобы понять, о чем речь и почему это так важно, нужно прочитать несколько страниц мелким шрифтом объяснений, пояснений и прочих толкований, непременно со ссылками на антураж эпохи, и эти объяснения-пояснения могут оказаться – и часто оказываются – куда интереснее этого вот самого замшелого шедевра. Да, но при том там непременно нечто есть, в шедевре (иначе он бы им не был, о нем бы давно забыли), - изюминка, жемчужинка, ма-а-ленький такой кусочек, частичка чего-то все еще живого, что трогало и затронет снова. И отсюда может раскрутиться спираль не то чтобы понимания, но сопереживания, - это об общечеловеческих корнях, о том, что заложено в основе человеческой натуры, свойственно всем во все времена, ведь они тоже люди, не более, но и не менее, эти наши предки, так как мы – их потомки. Связь эпох и поколений, она именно на том и зиждется. И тогда искра может побежать по бикфордову шнуру времени дальше, и вспышка – на старом месте новая. То ли возрождение, то ли ответ. Вольное переложение, новое прочтение.
Мы все равно, как ни крути, именно этим и заняты – чтобы изучить, нужно заинтересоваться, чтобы заинтересоваться, нужно найти нечто притягательное; чтобы затем рассказать об этом, надо с этого притягательного и начать, что-то заострив, что-то высветив, что-то опустив, потому что слишком много информации - тяжело. Всегда не перевод, а вольный перевод.
Да и что же тут может быть непонятно – нельзя, скажем, снять длинный сериал на исторический сюжет, все время показывая зрителю правду жизни – здоровенного толстеющего короля (он еще и рыжий был к тому же), да, образованного и с хорошим вкусом в отношении изящной женской красоты, вон каких королев себе отхватывал тонких и звонких, но как можно даже вообразить себе пусть только намеки на откровенные сцены с этим детиной на протяжении стольких часов экранного времени – и потому, с замечательным сохранением черт характера, мы будем смотреть на красивого, с неким оттенком демонизма во внешности мужчину. И уже не важно, что в одном подлинном, сохранившемся в музейных фондах турнирном доспехе грузного Генриха VIII поместилось бы два элегантных Джонатана Рис-Майерса – ну, или полтора хотя бы, но свободно. И Натали Дормер – она ни разу не Анна Болейн, если взглянуть на портрет, но характер, ах, характер… это же та самая изысканная чертовка, из-за которой Англия порвала с Римом.
Тогда это, кстати, могло казаться авантюризмом чистой воды, недаром Томас Мор был против (все же государственный деятель, не только убежденный католик, в связи с чем годится в католические мученики, что и было проделано, то есть канонизировали его в наше время), - выступить против всего католического мира, одним из оплотов которого была могучая Испания – тогдашняя владычица морей, это вообще толкало страну на грань катастрофы, и катастрофа бы произошла, если бы не замечательная гибель Великой Армады, конечно, благодаря английскому флоту, который уже был не так плох, но также ведь и благодаря действию природной стихии, которая не может быть запланирована никоим образом, - и никто об этом, то есть о том, что Великая Армада пойдет на дно всем своим впечатляющим составом, заранее знать не мог. Но жребий оказался брошен - если брать несколько однобоко, без перечня всех наболевших проблем, то в самом деле ради женщины, не желавшей унижаться до роли фаворитки, а сознававшей себя королевой и очень высоко державшей свою голову, пока ей ее не отрубили, но это уже потом, - и вот потом оказалось, что все это на благо. Не быть бы Англии той Англией, которой стала эта страна в процессе исторической эволюции, если бы не Анна Болейн. Это если опять же упрощенно. (Когда ситуация созревает, причина, та или иная, обязательно найдется. Новое часто кажется абсурдом, даже если старое явно отжило, а революционный процесс, непременно сопровождающийся ломкой на живую старого мироустройства, способны принять далеко не все современники – и даже потомки, что интересно – но без этого никакого прогресса не видать как своих ушей, останется один, прости господи, регресс.)
А Томас Уайетт, английский аристократ, красавец и умница, цвет тогдашнего придворного круга и дипкорпуса, баловался куртуазным флиртом с первой дамой королевства, правда, благоразумно до того, как пешка вышла в королевы, и развлекался на досуге переводами с итальянского, чему его родной английский противился как мог, и однажды что-то его дернуло, депрессия, видать, навалилась, в общем, карты так легли, и он написал: «They flee from me that sometime did me seek – Они убегают от меня, что когда-то меня искали».
А потом прошла бездна лет, и прошлое не забылось, но стало восприниматься через эту самую бездну, и потому профессиональный перевод баллады «Влюбленный рассказывает, как безнадежно он покинут» теперь может быть интересен разве что именно как профессиональный, имеющий отношение к изучению «стиля и форм английской поэзии XVI века», а отклик вызывает совсем не перевод, хотя и преподнесенной читающей публике (нечестно) как перевод, а просто стихотворение на тему… и там так много совсем другого, личного, о старости, например, чего у Уайетта нет (он и умер-то в 39 лет всего, совсем неожиданно для окружающих и для себя, будучи на службе, а 39 лет по тем временам, конечно, немало, больше, чем в нашем нынешнем восприятии, но все же вряд ли он себя ощущал стариком, ведь все прочие жалобы-сантименты в его стихах – это дань тому самому петраркизму, которым он увлекался и с которого начал, при этом так и не отойдя от Чосера)… так вот, о чем я – о том, что, если бы Я.Фельдман, оттолкнувшись от старинного английского текста, не написал бы своей собственной поэмы, я бы так и не прониклась тем, что в самом деле есть в старинном английском поэте, человеке другой эпохи и с голубой кровью в жилах, что лично мне не импонирует, потому что люди с обычной красной кровью в то время уничтожались жестоко и планомерно, не считаясь за людей, и я, просматривая на ночь глядя в качестве отдохновения от трудов дневных гламурные сериалы на сюжет опасных игр смелых красавиц и упрямых королей, не смотря на то, что это вряд ли кстати, имея ввиду развлекательный характер фильма, все помню об этом и помню – о тысячах тех, кто стал удобрением эпохи, вырастившей английского гения на все века и времена, и это я уже о том авторе, которого мы знаем как Шекспира. (Можно, конечно, вспомнить, что «богатые тоже плачут», и да-таки, плакали они, в самом деле, но вот не жалко мне этих богатых, даже поэтов, - озлобилась я, видно, когда-то в давние века.)
Так о чем я… Личное, мы привносим свое личное в прошлое, и делаем это каждый раз, когда слышим об этом, читаем об этом, рассматриваем картины на эти темы и наблюдаем за игрой актеров в воссозданном старинном интерьере, – привносим в хитросплетения множества событий, ходов, шагов, и все это на фоне непосредственных переживаний тех, через чьи жизни, нервы, судьбы, сердца это проходило, - во всем этом всегда находимся мы сами. И получается не то, что было, а то, как мы это поняли и восприняли. Всегда вольный перевод. Это неправильно, не объективно, ненаучно и еще как угодно и сколько угодно «не», но это повторяется снова и снова (причем со всей искренностью, то есть помимо того, что кто-то вечно уже из самых корыстно-политических мотивировок старается переписывать историю в который раз).
Вот что нацарапал однажды гусиным пером придворный английского короля Генриха VIII, волочившийся за Анной Болейн и, вероятно, видевший ее казнь из окна камеры в Тауэре, где был в то время заточен, но совсем по другому поводу, нежели измена королевы, да и ненадолго, - вот что он написал однажды, сэр Томас Уайетт - sir Thomas Wyatt, может быть, в самом деле вспоминая свой бывший роман с будущей монархиней, а может быть, отдавая дань памяти совсем другому случаю и другой женщине, или просто придумав все от слова до слова, для ладу и складу, так сказать:
Тhey flee from me that sometime did me seek
With naked foot, stalking in my chamber.
I have seen them gentle, tame, and meek,
That now are wild and do not remember
That sometime they put themself in danger
To take bread at my hand; and now they range,
Busily seeking with a continual change.
Thanked be fortune it hath been otherwise
Twenty times better; but once in special,
In thin array after a pleasant guise,
When her loose gown from her shoulders did fall,
And she me caught in her arms long and small;
Therewithall sweetly did me kiss
And softly said, “Dear heart, how like you this?”
It was no dream: I lay broad waking.
But all is turned thorough my gentleness
Into a strange fashion of forsaking;
And I have leave to go of her goodness,
And she also, to use newfangleness.
But since that I so kindly am served
I would fain know what she hath deserved.
Подстрочник:
Они убегают от меня, что когда-то меня искали (преследовали),
С обнаженными ногами пробираясь в мою комнату.
Я видел их нежными, ручными и кроткими,
Это сейчас [они] дикие и не помнят,
[Как] когда-то они подвергали себя опасности,
Чтобы взять хлеб у меня из рук; и теперь они изменили [свое поведение],
Деловито и внимательно находя, [как соотнестись] с постоянными изменениями.
[Стоит] поблагодарить судьбу [за то], что было иначе,
В двадцать раз лучше; [ведь] однажды
После приятной встречи,
Когда ее свободное платье с ее плеч упало,
И она поймала меня в руки, длинные и маленькие;
При этом сладко поцеловала меня
И тихо сказала: «Дорогое сердце, как ты это?»
Это был не сон, я не спал (находился в состоянии пробуждения),
Но все обернулось для меня
Мягкой странной (модной) формой отказа (forsaking – аннулирование);
И я ухожу от ее благости,
И она также, чтобы использовать новый блеск (new fangleeness).
Но [если бы] я не служил ей так любезно в ту пору,
Я бы не знал, чего она заслужила.
Во вполне добротном, точно по размеру строк и с сохранением смысла, переводе Григория Кружкова мы можем прочесть это как следующее:
Они меня обходят стороной -
Те, что, бывало, робкими шагами
Ко мне прокрадывались в час ночной,
Чтоб теплыми, дрожащими губами
Брать хлеб из рук моих, - клянусь богами,
Они меня дичатся и бегут,
Как лань бежит стремглав от ловчих пут.
Хвала фортуне, были времена
Иные: помню, после маскарада,
Еще от танцев разгорячена,
Под шорох с плеч скользнувшего наряда
Она ко мне прильнула, как дриада,
И так, целуя тыщу раз подряд,
Шептала тихо: «Милый мой, ты рад?»
То было наяву, а не во сне!
Но все переменилось ей в угоду:
Забвенье целиком досталось мне;
Себе она оставила свободу
Да ту забывчивость, что входит в моду.
Так мило разочлась со мной она;
Надеюсь, что воздастся ей сполна.
Красивые стихи в жанре старинной куртуазной поэзии, на любителя и для знатока. Потому что переживать всерьез о том, что «все переменилось ей в угоду», - как-то оно вряд ли. Кстати, что занятно, Григория Кружкова тоже критики порой поругивают за некоторые имеющие место быть отсебятины в его профессиональном многолетнем труде на ниве переводов старинной английской поэзии на родной русский, и можно заметить, что, например, лани, которая «бежит стремглав от ловчих пут» в концовке первой строфы – никакой лани в оригинале нет, а также нет и маскарада в начале второй строфы, и дриады тем более тоже. Что значит – «прильнула, как дриада»? А если, скажем, наяда? Рифма-то та же. В оригинале сказано: «And she me caught in her arms long and small», - это о том, что он был пойман ее руками в объятие, без других подробностей, тем более дриадно-вариантативных. То есть можно отметить, что вольный перевод и тут теми самыми «робкими шагами прокрадывается» даже в работы бесспорных специалистов. Что уж говорить о простых программистах, вроде Фельдмана, который начитался оригинала да и выдал от всей души и личных переживаний и ассоциаций, с ощущением тяжести прожитых лет (все же 1957 года рождения как-никак, понять можно):
Они утекли - те, кто дружбы искал моей раньше,
Снимал свою обувь при входе, ступал осторожно.
Я видел их смирных, не диких зверей, а домашних.
Сегодня в такое поверить уже невозможно.
Они пресмыкались, пускались в опасные игры,
Желая принять из руки примирительный ломоть...
Куда подевалось всё это? Расплавилось в тигле...
Никто не поддержит меня под трясущийся локоть.
Я помню её лебединые, тонкие руки,
Прозрачные плечи, с которых скользила рубашка...
Недолго, наверно, она горевала в разлуке.
Навряд ли она обо мне вспоминает, бедняжка.
А мне остаётся брюзжать на случайных прохожих,
Глядеть из окна, как полотнища путает ветер,
И думать о жизни, о веке, который не прожил,
И ждать, как у моря волны, набегающей смерти.
Это сродни тому, как Рис-Майерс выступил в роли Генриха VIII - вообще никакого внешнего сходства, а смотришь, так не оторваться. По аналогии: читаешь - вообще не о том, а сердце откликается.
К тому же при первом прочтении «расплавилась в тигле» представляется отсылкой к алхимии, и вспоминается Джон Донн с его алхимическими образами, хотя «рубашка-бедняжка» кажется излишне приземленным вариантом возможных рифм, а «наверно», так, наверное, и вовсе опрощение, для высокого стиля определенно не годится… А дальше, как уже говорилось, приспичило рвануть на поиски оригинала, и тут такой облом – Томас Уайетт этого не писал (при этом никакой алхимии, колб и тиглей в его балладе также не наблюдается). Но зато в результате оказалось прочитано и то, что он писал, и то, что о нем писали, и даже сделан в конце концов собственный перевод. В общем, отдача полная. Чего еще желать? Если бы кто-то имел ввиду заставить ленивого школяра взяться всерьез за изучение такого столь отдаленного от нас и вряд ли сильно актуального в наши дни предмета, как английская лирика периода своего становления, то лучшего способа в смысле выполнения данной задачи, причем не формально, но с проникновением в суть дела, и не придумать.
После знакомства с «переводом» Фельдмана, еще не зная, что никакой это не перевод, хотя и подан именно так, я решила, что сама переводить заинтриговавшее меня стихотворение и пытаться не буду – и не профи, и уже есть прекрасный проникновенный текст, который тянет не превосходить, но, заучив, бормотать наизусть. Но оказалось, что все не так. Кстати вспоминается анекдот из литературной жизни: некогда Константина Бальмонта критики, то есть знатоки предмета, порицали за то, что он не переводил Шелли, а сочинял своего собственного Шелли. Это к слову о переводах и переводчиках.
В общем, в результате параллельного вчитывания в английский авторский текст Уайетта, а также подстрочный перевод и вариант поэтического перевода Кружкова я осмелилась замахнуться внести свою скромную лепту в дальнейшую адаптацию классиков английской поэзии на отечественной почве. И все равно промахнулась, потому что, при искреннем желании не вольничать, все же отошла от точных рифм. Старинная баллада – твердая форма, рифмы должны быть точными, и точные рифмы – это в данном случае было бы правильно, но это скучно, - а кроме того, появились некоторые слова и выражения, которые являются привнесенными, - и потому перевод, в целом по строю строф и смыслу приближенный к оригиналу, все равно получился вольный. Чем и заканчиваю:
Вольный перевод баллады Томаса Уайетта «Влюбленный рассказывает, как безнадежно он покинут теми, что прежде дарили ему отраду».
Искавшие со мной когда-то встреч
И скромно в дом входившие босыми,
Теперь знакомством рады пренебречь.
Я помню – ели с рук моих, а ныне
Прочь, словно одичав, - что стало с ними,
Дорогу позабывшими ко мне,
Стараясь не отстать от перемен.
А ведь бывало лучше в двадцать раз,
Когда не больше – я и это помню:
Приятного свиданья светлый час,
Ткань с нежных плеч скользила, словно волны,
И, тонких рук её в объятья пойман
И сладко поцелован, слышал я:
- «Как, сердце моё, это для тебя?»
То был не сон, но всё-таки пришлось
Изведать в полной мере пробужденье.
Она дала понять – мы нынче врозь.
Отставки стали модны, вне сомненья.
И вот теперь - мне благ любви лишенье,
Ей - новый блеск. Но я изведал сам,
Чего она достойна по делам.
29.04.2018
***
В тексте заметки упоминаются:
Томас Уайетт, английский аристократ, придворный короля Англии Генриха VIII, поэт, годы жизни 1503-1542.
Сериал «Тюдоры» («The Tudors»), 4 сезона, 2007-2010, Великобритания-Ирландия. В роли Генриха VIII – Джонатан Рис-Майерс, в роли Анны Болейн – Натали Дормер.
Яков Адольфович Фельдман (г.р. 1957) – Израиль, РФ; профессия: математик-программист; также переводчик, поэт, педагог и много еще чего.
Григорий Михайлович Кружков (г.р. 1945) – один из крупнейших переводчиков англоязычной классической поэзии на русский язык. Без его переводов обходится редко какая антология.