Как ты попалась на жажду разговора и идентичности. Раньше бы и малость не позволила того, что болтаешь сейчас. С чего вдруг в изнанку вывернулась, с чего расшатала каркас? Ведь не было в планах распечатываться на чужих белках. То не смоет слезами – ты жадная, они все на твоих глазах; и даже водой не спасётся испачканный письмами лист, туманом осядет плаксивый шрифт и сольётся с цветом.
В гору не лезь с прицепом, ты и так тяжела, лучше б подкинули в воздух – как будто дети пинали мяч и он упорхнул на крышу. «Многого хочешь», - слышу. А вам трудно что ли себя напрячь, поиграть и закинуть меня на вершину? Пишу в жалобную книгу: «Ваш официант ничего не приносит за просто так». Ты и есть официант, ты же есть душный клиент, не платящий и раздражающий зал; орущий на площади дурачок: «Я особый! Я тот, кого вам положено распять! Если можно, то как-нибудь помягче, а лучше вообще без меня, я потом приду воскресать».
Плавится сталь – теряется связь: у солдата потеют и размокают ладони, еле держит второго, на него так похожего Я. На войне в первый раз, лишнего взял на себя, думает, что взлелеет земля обоих. Опять не расслышана просьба, опять в чуть не тех форматах. На первый взгляд близко, на второй - линии почти не резки, на третий - вы совсем мелковаты, размером с две игральные кости, рукой неврастеника брошенные к параллельным стенам палаты.
Градом спускается нежность – опасна и больно гладит друга, что тот аж плачет. «У меня не должно быть грустно, пусто, грубо и неритмично, должно - весело, интересно, красиво и мелодично». Так вот получай шедевр внутримирового искусства непреодолимости раздела. Нашёлся бы критик, что разжевал мысль сего творения и её положил мне в рот. Он вычленил бы обязательно что-то весомое, у него же такая профессия – находить то, чего нет, там, где есть всё.
Не следует жить в атмосфере задушевных кафе (пусть и до зуда хочется), сюда можно лишь наведываться на выходных для выпить чаю и разойтись. Всякая хорошесть конечна и сбивает с толку её обладателя, словно блиц с вопросом: «С плеча рубить или сажать на него грача?» Те несколько минут одиночества, взятые для ответа, лишь подтвердят диагноз врача: выбирать для меня – раскалённая печь, сомневательная петля.
* * *
Данная писанина построена на тех же приёмах, что и все предыдущие, то есть на неумении больше сдержаться в руках, но и произнести вслух; и каждый раз думать, что слишком открыто и так нельзя, а потом говорить: «Да пустяк, кому до меня есть дело, кто станет копаться в истории чужой болезни».
Настигает прошложизненный друг, с которым до сих пор почему-то заочно вместе; а я просто в лужицу обратившийся жук под узором подошвы, хотя и резвее слова ворошу, но уже другому жуку. Буквы ерошат волосы раздавленным мимоходом, встречающим солнечные роды за штурвалом дистанционного корабля. И когда на палубе в крик поющих запустится танцем твоя и моя нога, то все увидят балет живучих, что-то больно живых пока.