Мать умерла, чтоб дети проросли,
а из могил вытягивает сила,
и наставляет на пути ослиц,
чтоб дикость без пути не подкосила,
там на тахте, бочком, главу к главе,
почти поцеловав, почти не чая,
спокойно помолчав минуты две,
сидели, вопрошая, отвечая,
он задавал вопрос: так почему?
она, прозрев сквозь стены небо сине,
нажав ладонью облако, ему
ответствовала: я стремлюсь поныне,
но я ещё не та, ещё не там, -
и - прерванное их уединенье,
срокировав её с приходом дам,
выводит на крылечко наблюденье,
выносят из подъезда длинный лес
гуськом, она распахивает двери,
к возврату проявляя интерес,
не та табличка, но по крайней мере,
та комната налево в глубине
широкой коридорности общаги,
за столиком, придвинутым к стене -
два мужа пожилых глядят в бумаги,
а он растерян, словно потрясён,
на столике центральном сделал кучки
вещиц - златых, иных, сортов, имён,
и - словно отводя её до ручки -
показывает: нет стенных часов,
висит там неглубокая кастрюля,
в припаренном укропе - колесом
по донышку, в нём прячется пичуля,
иззелена-отваренный белок,
выпархивает, что это за птица? -
её вопрос, он связан в узелок
с гостями дома, не стремясь проститься,
как маленькая, рядышком она,
в каком уж изветшавшем птичьем праве,
как карликовый куст и хвост, шхина,
кто ж выпроводит ради дуры - здравых,
больших, привычных - эту не поняв,
сквозь смерть и воскрешенье не обняв.