(Из поэмы "Шопен")
Был убран зеркалами будуар,
Которые ревниво расхватали
Здесь – профиль в нежных прядках, там – муар
Ее спины, там – плечи в красной шали.
Но губы милой, но ее глаза
Его глаза с восторгом отразили!
Будь вечен вечер! Сами небеса
Участвуют в немом его призыве!
Огромная анжуйская свеча
Погашена, чтоб отразились снова
Они друг в друге, плача и шепча,
Пока не перешли один в другого.
Льнул к пеньюару, опьянясь теплом,
Что исходило мягкими волнами
От маленькой груди за кружевами,
Расшитыми ажурным серебром.
И это приобщенье к нежной тайне
Другой души вдруг отдалось такой
Тоской по счастью, жалостью бескрайней,
Что жизнь чужую сделало родной.
В ней откликался радостный мотив
И благодарным даром повторился,
К ответной ласке присоединив
Возвышенную ноту материнства.
И в каждом повороте вновь и вновь
Им, изумленным, открывались дали!
Они без слов друг друга понимали,
И все-таки им надо было слов.
Обвил руками в ласке несказанной
Все тоненькое существо ее
И упивался чудом осязанья
И бормотал: “Любимое мое!”
Все, что в любви природа сотворила
За сто столетий и в последний миг, –
Все – только проба, опыт, черновик,
Лишь подготовка к сотворенью милой.
Вся красота: и звезды и цветы –
Лишь предисловье к твоему приходу,
И нет во всей вселенной у природы
Создания прекраснее, чем ты!
Он в каждый уголок, в изгиб любой
Ей шепотом кричал, шептал ей криком
Сто фраз, не находя равновеликой
Той музыке, что вызвала любовь.
Все пело в нем, восторгу предавалось,
Благодарило – на пределе том,
Когда уже не в силах благодарность
Не уступить открытой страсти дом.
И жадностью уже болела жажда,
Спешили руки, губы вразнобой
Коснуться клеточки ее любой,
Взять меда из ее частицы каждой.
Сновали, перепархивали птицей
От шеи к локтю, от бедра – на грудь,
Словно теряясь, где остановиться,
И упустить боясь хоть что-нибудь.
Он медлил, насыщаясь весь до дрожи,
Казалось, это – если не равно,
То не уступит все-таки оно
Последнему, что ждать уже не может.
И бездна устремилась к высоте
И стала ею! Потрясая юность,
Не тело к телу трепетно рванулось,
А небо к небу и звезда к звезде.
...Рассвет сочился в щели жалюзи,
Чуть приглушенный штофом штор зеленых,
По зеркалам с улыбкой заскользил
И заиграл на люстре и кессонах.
Развеселил фарфор на поставце,
Лег бликами на вазы и фужеры,
На шнур из шелка с кистью на конце,
Перехвативший проливень портьеры.
Тишком прокрался к спящему. Приник
К его рукам, ресницам... И спросонок
Тот сладко потянулся, как ребенок.
Раскрыл глаза для счастья Фредерик!
Ни тихого дыханья у виска,
Ни взгляда золотистого, ни чистой
Улыбки женской и ни волоска
На наволочке белого батиста.
Но где она? Была ли эта ночь?
Где милая его, скажи на милость!
Ушла? Исчезла? Улетела прочь?
О нет, приснилась, только лишь приснилась...
Кто это был? Мария? Может быть...
Нет-нет, там все растаяло бесследно.
О Господи, как мог бы я любить,
Когда бы друга дал Ты милосердно!
Припал к окну, весь немота и зов,
С растерянно повисшими руками.
Там только крыши низеньких домов
С повернутыми к улице коньками.
Там только шляпы да верхи карет,
Обсыпанные листьями каштанов.
Проходит жизнь в надежде неустанной,
А счастья в мире не было и нет.
Ну, что ж, опять в концерт, опять в салон,
Как прежде, счастье подменять успехом...
И вдруг он вспомнил: к Листу приглашен,
Он должен к Францу вечером приехать.
Опять он будет elegant и франт,
К тому ж его сегодня в этом доме
Хотят с особой некой познакомить,
И, кажется, зовут ее Жорж Санд...