Жизнь Кошкоедова в искусстве

               
               
               
                Посвящается  Н.C.Ф.
                I    
   Закончив на  “тройки” пятый  класс,  утомленный  Кошкоедов  поехал  отдыхать  в  пионерский лагерь,  расположенный  на  берегу  озера  Тургояк.  По  прибытию  детей  взвесили  и  измерили  рост,  а  результаты  записали  в  журнал,  потом  взвешивали  каждую  неделю.  Врач  и  вожатые  озабоченно  перебрасывались  такими  словами,  как  “корма”,    “калорийность” и  “привес”,  казалось,  что,  именно  он,  был  основным  показателем работы здешнего  педагогического  коллектива.  Но телесные заботы  все  же  не  заслонили  духовные - в  лагере  функционировал  пионерский  драматический  театр,  где  самой  колоритной  фигурой  являлся  Боря  Коган  студент  второго  курса  столичного   театрального института  и вожатый  отряда,  в  котором  находился  Кошкоедов.  Боре  дали  прозвище  “Слон”,  отчасти  из-за  носа,  а  в  основном  из-за  роста  и  большой  физической  силы.  В  провинциальном  городе  Членске  Боря  был  одним  из  первых  “стиляг”,  он  носил  брюки  дудочкой,  пиджак  с  широкими  ватными  плечами и  галстук  яркий,  как  павлинье  перо.  Только  очки  у  него  были  не  модные,  а круглые  с  толстыми  стеклами  и  металлическими  дужками,  как  у  Михаила  Ивановича  Калинина.    Боря  был  сильно  близорук   и  его  глаза  сквозь  стекла  очков  казались  размером  со  столовую  ложку.  Именно  о  таких  говорят: “Глаза,  как  плошки,  а  не  видят  ни  крошки”.  Понятно,  что  в  “стилягу”  Боря  превращался,  когда  уезжал  в   город  или  когда  ходил  на  танцы  в  поселок,   а  в  период,  между  этими  событиями,  он  отдавал  “салют”,  носил  белую  рубашку  и  красный  пионерский  галстук,  “стиляжья”  униформа  покоилась  на  дне  чемодана,  который  стоял  под  его  кроватью.  Когда  Боря  ложился  спать,  он  снимал  очки  и  клал  их  рядом  на  тумбочку,  потом  начинал  рассказывать  страшные  истории  про  покойников  и  самостоятельно  летающую  окровавленную  руку,  которая  могла схватить  за  горло  ничего  не  подозревающего  простого  советского  мальчика.  Нагнав  на  пионеров  страх,  Боря  спокойно  засыпал,  трубя  и храпя,  чем  оправдывал  данное  ему  прозвище. 

В  отряде  царила  глуповатая  атмосфера  всеобщего  розыгрыша,  например,  Кошкоедову  неоднократно  прибивали  сандалии  гвоздями  к  полу  или  двое  идиотов  подбегали  к  Эдику  Бородину  и  сообщали:
  - Твои  родители  приехали!
Эдик  мчался  к  воротам  лагеря,  но  там  кроме  скучающего  дежурного  и  пары,  неизвестно  как  попавших  сюда  коров,  никого  не  было.  Когда  те  же  двое,  румяных  идиотов,  сообщили  эту  новость  сироте  Васе  Козлову,  тот  заплакал. Вожатый  Боря  тоже  стал  объектом  розыгрыша,  было решено наклеить  на  стекла  его  очков  папиросную  бумагу,  а  потом  заорать  вдруг  среди  ночи: “Полундра,  пожар!”
  -  Интересно,  что  Боря  в  первую  очередь  будет  выносить  из  горящего 
     здания, - задумчиво  произнес  Аптекарь  и  звонко  “цикнул”  слюной  на  муху  сидящую  на  стене...  и  попал.  Между  его  зубами  находилась  какая-то  особая  щель,  игравшая  роль  пистолетного  дула.
  - Антона  Семеновича, - крикнул Эдик  Бородин,  имея  в  виду  гипсовый  бюст  Макаренко,  стоящий  в  холле  на  специальном  постаменте.
  - Нет,  знамя  дружины, -  возразил  Славик  Дубовицкий,  он  же  Олег  Кошевой.
  -  Я   думаю,  что  грамоту  гороно..., -  продолжал  размышлять  Аптекарь,  лежа  на  подушке  и  не  меняя  позы,  он  целился  в  следующую  муху.

    Эту  грамоту  лагерь  получил  недавно  за  спектакль  “Молодая  гвардия”  в  инсценировке  и  постановке  студента  режиссерского  факультета  Бориса  Когана.  Грамота  висела  на  стене  в  красивой  деревянной  рамке.  В  этом  спектакле  Кошкоедов  играл  роль  унтершарфюрера  СС  и  по  режиссерскому  замыслу   сидел на  сцене  в  углу  и   жадно  ел  театральный  реквизит - курицу,   с  хрустом выламывая  ей  ноги,  кроме  того  он  вынимал  из  потайных  карманов  и  любовно  рассматривал  “золотые”  коронки,  извлеченные  из  ртов  его  подопечных.  Так  продолжалось  до  тех  пор,  пока  Кошкоедова  не  призывал  к  себе  штандартенфюрер и  приказывал  пытать  очередного  молодогвардейца,  говоря  при  этом:
  -  Отведите  его  в  камеру,  Фенбонг,  и  покажите  ему  кузькину  мать.
  Кошкоедов  отвечал  “Яволь!”,  щелкал  каблуками  сапог  и,  не  выпуская  из  рук  курицы,  вел  несчастного  за  кулисы,  где  тот  орал,  как  будто  его  кастрировали.  Причем  Олег  Кошевой,  во  время  пытки  умудрился  откусить  от  реквизита  порядочный  кусок,    жевал  его и периодически  кричал,  в  унисон  хлестким  ударам  розгой  по  мокрой  глине,  а  Кошкоедов  при  этом  громко  считал  гнусавым  голосом:  Айн,  цвай,  драй...  -  затем  окропил  Олега  томатным  соком  и  он,  свеся  голову  и  обессиленно  шатаясь,  вновь  предстал  перед  штандартенфюрером.  Тот,  вставя  в  глаз  монокль,  критически  осмотрел  работу  унтера  Фенбонга  и,  наконец, спросил,  обращаясь  к  Олегу
  - Гут.  Будешь  молчать,  русише  швайн?
В  ответ  Олег,  гордо  вскинув  голову,  разразился  патриотическим  монологом. 

На  репетиции  возникла  дилемма:  орать  или  не  орать.  Вроде  комсомольцы  должны под  пытками  молчать и  только  скрежетать  зубами.  Но  зубовный  скрежет  не  был  слышан  даже  в  первом  ряду,  а  молчание  пытаемого  не  вызывало  сочувствия  зрителей.  Тем  более,  что  Боря,  как  Станиславский,  требовал  от  артистов  психологической  достоверности.
  - У  вас  комсомольцы  кричат  под  пыткой,  а  у  Фадеева  этого  нет, - заметила  как-то  директор  лагеря.
   - Специфика  театра,  Вера  Ивановна, - заискивающе  произнес  Боря, -
     правда  искусства  шире  жизненной  правды.
  - Со  спецификой  театра  согласна,  а  вот  в  жизни  есть  только  одна  правда
    - ленинская,  запомните,  Коган,  - строго  резюмировала  Вера  Ивановна.
Лишь  Кошкоедову  Боря  не  говорил “твоя  игра - психологическая  липа”,  поскольку  тот  вызывал  у  зала  стойкую  антипатию.  При  его  появлении  зрители  свистели  и  кричали  “Мясник!”,  а  когда  он  повел  на  пытку  красавицу Улю  Громову,  то  получил  яблоком  по  голове  и  только  тевтонский  шлем  из  папье-маше  спас  ему  жизнь.

  Когда  Боря,  по  обыкновению,  захрапел,  пионеры,  выждав  для  надежности  полчаса,  громко  завопили  в  темноте: “Пожар!  Пожар!”  Боря,  сбросив  одеяло,  быстро  сел,  водрузил  на  нос  очки  и  застыл  в  такой  позе,  пытаясь сквозь  “дым”  разглядеть силуэт  окна,  а  за  ним  вздернутые  в  ужасе  ветки  сломанной  березы.  Ноздри  его  знаменитого  носа  шевелились,  пропуская  сквозь  себя  воздух,  видимо  Слон  анализировал  обстановку.  Тут  они  снова  заорали  “Горим! Горим!”  Это  подстегнуло  Борю,  он  вскочил  и  на  полусогнутых,  широко  раскинув  руки,  как  водящий  в  игре  “жмурки”,  начал  ощупывать  свою  кровать.  Сориентировавшись,  таким  образом,  он  ловко  нырнул  под  нее,  схватил  чемодан  и  понесся  к  выходу,  по  пути  сбив  с  пьедестала  бюст  Антона  Семеновича,  последний,  упав,  раскололся  на  кусочки,  как  пустой  стеклянный  стакан.
Аптекарь,  который  был  не  только  снайпером,  но  еще  эрудитом  шепнул   таинственно:
  - Всегда....
  - Что  “всегда”, - не  понял  Кошкоедов.
  - Всегда  ценности  настоящие  преобладают  над  мнимыми - Френсис  Бекон,
    философ.
  - А  ветер  восточный  давлеет  над  западным. - процитировал  Кошкоедов  слова  Мао-Цзе-Дуна,  хотя  и  невпопад,  но  тоже  блеснул  эрудицией.
  - А  за  Антона  Семеновича  попаде-ет, - в  предчувствии  кары  дрожащим  голосом  произнес  Славик  Дубовицкий,  он  же  Олег  Кошевой.
   Попало  Кошкоедову,  потому  что  это  он  наклеил  папиросную  бумагу  на  очки  Бори Когана (выдал  кто-то  из  молодогвардейцев).  Вера  Ивановна  была  крута  на  расправу  и  со  словами:
  -  Такие  эсесовцы  нам  не  нужны! -  выгнала  Кошкоедова  из  пионерского  театра.  Труппа  долго  искала  нового  унтершарфюрера,  ибо  эта  роль считалась  крайне  не  престижной  и  только  жареная  курица  делала  ее  чуточку  привлекательнее.  В  конце  концов,  она  перевесила  чашу  весов  и  толстый  Эдик  Бородин,  за  курицу,  согласился  пытать  молодогвардейцев.
                II 
    Странно,  но  в  шестом  классе  Кошкоедов  очень  любил  солировать  и  однажды,  когда  по  всем  правилам  бельканто  затянул:
         Мы  идем  по  Уругваю,
         Ночь  хоть  выколи  глаза,
         Слышны  крики  попугаев,
         Обезьяньи  голоса, - пение  превратилось  в  дуэт,  потому-что  завыл,    музыкальный  пес  Шарик.
  -  Смотрите, -  заметил  дедушка,  тактично  указывая  на  Шарика, - потомок 
     волка  и  шакала  освоил  технику  вокала.
Тем  не  менее  Кошкоедов  считал  себя  неплохим  исполнителем  популярных  песен,  вплоть  до  того  дня,  когда  в  школе  появился  новый  учитель  слесарного  дела  Гиви  Аркадьевич.  Взойдя  на  кафедру  посередине   мастерской, Гиви  Аркадьевич  первым  делом  достал  из  кармана  камертон,  стукнул  им  по  большим  слесарным  тисам,  подождал  пока  затихнет  звук,  и  сказал:
  -  Урок  началси!
Постепенно  выяснилось,  что Гиви  Аркадьевич,  является  заочником  хорового  отделения института  культуры  и  его  голубой  мечтой  было  создание  большого  хора  учащихся.  В  его  воображении  будущий  хор  достигал  вселенских  масштабов  и  слова  поэта  Лермонтова  “тихо  плавали  в  тумане  хоры  стройные  светил”  понимались  им  буквально.  Полторы - две  тысячи  школьников,  виделось  ему,  будут  последовательно  гастролировать  в столицах  всех  союзных  республик  и  маршировать  вдоль  правительственных  трибун  во  главе  с  хормейстером  в  белом  костюме.  У  директора  школы  Василия  Марковича  эта  идея  нашла  полное  понимание,  он  тоже  был  поклонником  вокального  искусства.  Не  раз  за  бутылкой  вина  они  обсуждали  перспективы  развития  школьной  хоровой  самодеятельности.
  - Наше  пение, - как-то  вознесся  в  мечтах  Гиви  Аркадьевич, - должно  быть,
    как  струя,  звонкое  и  шуметь  в  голове,  как  вино  кахетинское, 
    выдержанное....
  - ... идеологически, - вставил  осторожный  Василий  Маркович, -
  с патриотическим  звучанием  и  никакого  тлетворного  влияния  Запада,
   пошлого  фольклора  и  любовных  романсов.
Была  объявлена  тотальная  мобилизация  в  хор,  брали  всех,  даже  заику  Федю  Толмачева,  определив  его  подголоском.
Добрейшая  Зоя  Павловна,  вызывая Федю  к  доске,  попросила:
  - Толмачев,  скажи  нам,  что  такое  биссектриса.
 Федя,  набрав  в  легкие  воздух,  начал  восхождение  на  Голгофу:
  -  Б-бис-с-сектр-р-рис-с-с....  - здесь  воздух  кончился  и  Федя  замолк.
  - Ну,  продолжай,  Толмачев.  Биссектриса  это...  -  подбадривала  его  Зоя  Павловна.
  - Б-бис-с-сектр-р-рис-с-с....
  - Верно,  биссектриса  это  линия  делящая  угол  на  две  равные  части. -
потеряла  терпение  Зоя  Павловна. - Ведь  это  ты  хотел  сказать,  Толмачев?
Федя  отрицательно  покрутил  головой,  ибо  хотел  сказать  нечто  остроумное,  а,  именно,  что  биссектриса  это  такая  крыса,  которая  бегает  по  углам  и  делит  угол  пополам.  Но  никто  никогда  еще  не  слышал  от  Феди  законченную  мысль.

   Пока  их  было  немного,  всего  лишь  восемьдесят  человек,  поэтому,  таким  скромным  составом,  они  пели  почти  в  интимной  тональности:   
    А  если  враг  нагрянет  с  новой  силой,
    То  тыща  пик  поднимется  в  строю
    За  вольный  край,  за  милый  край  Советов,
    За  молодую  Родину  мою.
Федя  что-то  мычал,  полный  энтузиазма. Гиви  Аркадьевич  ему  кивал  и  ободряюще  улыбался,  а  по  Кошкоедову  скользил  безразличным  взглядом,  хотя  он  старался  изо  всех  сил,  пронзительно  выкрикивая  пророческие  слова,  что  “тыща  пик  поднимется  в  строю”.  Гиви  Аркадьевич вздрагивал,  как будто  одна  из  них  колола  его  лично,  прохаживался  вдоль  хора,  приложив  руку  ковшиком  к  левому  уху  и,  видимо,  искал  виновника,  вносящего  диссонанс.
    Москва - Пекин,  Москва - Пекин,
    Идут,  идут  вперед  народы
    За  светлый  мир,  за  прочный  мир
    Под  знаменем  свободы, - вместе  со  всеми  орал  Кошкоедов  во  всю
глотку.  Гиви  Аркадьевич продолжал  ходить  вдоль  поющих,  забота  терзала  его  и  хмурила  чело. Вдруг,  уставив  в  Кошкоедова  крючковатый  палец,  он  внезапно  произнес:
  - Смолкни!
Кошкоедов  захлопнул  рот  и  звук,  наскочив  на  непреодолимую  преграду,  застрял  в  его  гортани.  Хор  стройно  продолжал  петь  дальше.  Лицо Гиви  Аркадьевича  просветлело  и  покрылось  сетью  довольных  морщинок.
  - Ты,  свободен,  мальчик, - сказал  он  почти  ласково, - завтра  можешь  не
     приходить.
Так  в  один  момент  закончил  Кошкоедов  карьеру  вокалиста  и  ему  не  удалось  продефилировать  вдоль  правительственных  трибун,  вдохновенно  исполняя  вместе  с  коллективом:
    Партия  наши  народы  сплотила,
    В  тесный,  единый  союз  трудовой,
    Партия  наша  опора  и  сила,
    Партия  наш  рулевой!
                III
  В  девятом  классе  Кошкоедов  открыл  новый  вид  литературного  искусства - настенную  интимную  лирику.  К  тому  времени  он  стал  редактором  школьной  газеты,  но  ему  была  скучна  издательская  рутина: бегать  за  авторами,  выпрашивая  у  них  заметки,  рыться  в  старых  журналах  в  поисках  рисунков,  уговаривать  художника  воплотить  находки  на  бумаге,  красиво  писать  заголовки  и  т.п.  Он,  как  Робинзон  Крузо,  выпускал  газету  один,  обычно  по  пятницам,  откликаясь  на  какие-то  школьные  события.  Газета  выходила  нерегулярно,  но  была  в  стихах  и  имела  вид  “дацзыбао”,  то  есть  представляла  собой  большой  лист  ватмана,  на  который  Кошкоедов  выплескивал  очередное  стихотворение.  Газета  вывешивалась  в  школьном  вестибюле  и,  таким  образом,  доходила  до  каждого,  вернее  каждый  проходил  мимо  нее.  Первая “дацзыбао”  содержала  программное  стихотворение,  что  в  настоящих  газетах  соответствует  статье,  помещенной  под  рубрикой  “Колонка  редактора”.   Вот  его  начало:
         От  берега  до  берега
         Раскинулась  Америка,
         Гуляет  там  истерика,
         Готовится  война.
         Там  нищие,  там  морганы
         Следят  за  ними  органы,
         Недаром  ведь  Америка
         Свободная  страна....
После  урока  Василий  Маркович,  спеша  куда-то,  бросил  Кошкоедову  мимоходом:
  - Хорошо  начал....
Продолжение  фразы  потонуло  в  гуле  школьной  перемены,  но,  зрело  поразмыслив,  Кошкоедов  пришел  к  выводу,  что  здесь   возможны  два  варианта: “....  так  держать,  старик! “  или  ” ... но  плохо  кончишь,  голубчик!”

Вторая  газета  появилась  после  школьной  линейки, на  которой  директор  познакомил  учащихся  с  некоторыми  аспектами  экономики,  сказав,  что  у  школы  нет  больше  денег,  покупать  стулья  новые,  ибо  старые  просто  под  ними  горят,  то  есть  ломаются  и  отныне  они,  как  бедные  рыцари  будут  сидеть  по  двое  на  одной  лошади  и  т.д.  Кошкоедов  вывесил  стихотворение,  которое  начиналось  несколько  эпатажно:
         На  всех  этажах,  как  страдальцы  в  аптеке,
         Стоят  без  сидений,  без  ножек,  без  лиц
         Разбитые  стулья  и  стулья  калеки,
         Жертвы  резиновых  ягодиц....
А  после  общего  собрание  родителей  и  педагогического  коллектива  он  написал  следующее:
         ... Кушай,  кушай  маленький  Василя  Марковича,
             Это  за  Гагарина,  это  за  Поповича.
             И  едят  за  троих  морковки
             Маленькие  Петьки,  маленькие  Вовки.
             Ну  а  школа  из  этих  ребят
             Делает  бойких  и  дерзких  зверят.
             С  первого  класса  по  третий,  включительно,
             Мальчик  съедает  глазами  учителя.
             В  дальнейшем  учитель  взывает: Родители!
             Родители  вы  или  просто  зрители,
             На  ребенка  внимание  свое  обратите  вы....
С  душевным  трепетом  Кошкоедов  ждал  реакцию  Василия  Марковича,  тот  пришел  в  школу  утром  вместе  с  какой-то  важной  дамой  из  гороно.  Прочитав  первые  строчки “дацзыбао”,  директор  нахмурился  и  стал  гладить  лысину,  что  было  таким  же  верным  признаком  гнева,  как  низкие  тучи  перед  грозой.
  - Прелесть! - вдруг  воскликнула  дама, - Вот  и  у  вас  в  школе  появился
    свой  поэт,  кто  знает,  может  быть,  это  второй  Некрасов.
  - Некрасов? -  как  эхо,  откликнулся  Василий  Маркович  и  добавил
    мрачно, - Салтыков  он...  Щедрин.

Приближалась  весна  и  нежный  лирик внутри Кошкоедова  начал  бороться  с  жилистым  публицистом.  Первые  признаки  конфликта  наметились  перед  восьмым  марта,  когда  он  вывесил  лирическое  “дацзыбао”,  но  имевшее  еще  пока  некоторое  общественное  звучание:
      ...Мы  любим  вас  и  на  руках  вас  носим,
         Сегодня  март  из  цифры  восемь
         На  переносье  нам  одел  очки
         И  мы  прозрели  все,  о  девочки!
  -Что  это  еще  за  “любим”. -   сказала  учительница  литературы  Анна  Захаровна. - Как  женщин?
  - Каких  женщин?  В  девятом-то  классе,  очнитесь  Анна  Захаровна. - заметил холостой,  симпатичный  Василий  Андреевич,  учитель  физкультуры.
Следующее  “дацзыбао”,  написанное  в  совершенно  интимном,  лирическом  духе  Кошкоедов  посвятил  коварной  Зинке  Щербаковой.  Дело  в  том,  что  любовь  превратила  его  в  робкого  и  неуклюжего  медведя  барибала,  при  виде  Зинки  язык  становился  чугунным,  хотя  внутри  Кошкоедов  весь  кипел  и  ловко,  к  месту  произносил  зажигательные  безмолвные  монологи.  Наконец,  он  решился  пригласить  ее  в  кино на  испанский  фильм  “Смерть  велосипедиста”.  Это  был  первый  в  его  жизни  вечерний  сеанс.   Кошкоедов  дал  себе  слово,  что  когда  погасят  свет,    он  возьмет  Зинку  за  руку  и  пальцами осторожно погладит ее  ладонь.  Кошкоедов  закрыл  глаза,  концентрируя  волю  и  вызывая  в  памяти  образ  Рахметова,  а  когда  открыл  их,  то  увидел,  что  рядом  с  ним  медленно  опускается  в  кресло  монументальная  Анна  Захаровна.
  - Шурик, - обратилась  она  к  мужу.
  - Киса? - откликнулся  Шурик  откуда-то  снизу.
  - Это  наши  девятиклассники, - произнесла  она  сахарным  голосом.
Зинка  и  Кошкоедов  натянуто  заулыбались.  Глядя  на  экран  Анна  Захаровна  прошептала  тихо,  но  внятно:
  - Завтра  очень  серьезное  сочинение  “Лишние  люди  в  русской  литературе”,
    а  некоторые,  вместо  подготовки,  смотрят  заграничные кинофильмы,
    возможно,  весьма  спорного  достоинства… 

Присутствие  Анны  Захаровны сковывало еще  больше.  Кошкоедову  легче  было  выразить  свои  чувства  привычным  настенным  способом,  чем  просто  прошептать  слова  на  ухо  Зинке  Щербаковой.
   Написанные  им  квадратные  дециметры  чистейшей  лирики  звучали  анонимно,  так  что  каждая  девочка  их  могла  отнести  на  свой  счет,  и  только  ближайшие  друзья  знали,  как  звали  Музу  поэта:
         Ты  прости  я  такой  неуклюжий,
         Все  молчу  и  ношу  внутри.
         Отражаются  в  разных  лужах
         Разноцветные  фонари.
         Чьи-то  зубы  слова  истрепали,
         Говорить  о  любви  не  ново,
         Я  молчу,  я  ищу  в  запале
         Для  тебя  очень  нежное  слово....
  - Ну  вот  что,  мастер  настенной  пропаганды, - начал  добродушно  Василий  Маркович, - ты  исчерпал  мое  терпение....
   Вскоре  редактором  назначили  исполнительного  Славика  Дубовицкого  и  газета  вновь  запестрела  традиционными  “процентами”,  “обязательствами”,  “успеваемостью”,  после  чего  на  городском  смотре  школьной  стенной  печати она  заняла почетное  пятое  место.