Ретроспектива: газета 40 лет назад.
Вот и в моей жизни наступила пора пристального и неторопливого созерцания пережитого. От сосредоточенного взгляда в прошлое слезятся порой глаза, но слёзы эти не всегда горестные.
У каждой эпохи своё настроение, свои цвета и запахи. Середина семидесятых прошлого столетия воспринимается мною многоцветием красок.
Жизнь походила на плакат, лозунг, провозглашающий непременное движение вперёд. Небо было голубым и чистым, и в нём кумачовым цветом отражалась торжественная поступь наших народов.
А ещё ностальгически остро вспоминаются два запаха – запах сирени и типографской краски. Этим сочетанием не сочетаемых, казалось бы, запахов и запомнилось мне начало работы в родной районке.
Приземистое здание редакции и типографии районной газеты «Заря коммунизма» – органа райкома КПСС и райсовета депутатов Казанского района – горбатилось крышей в обрамлении тополей и зарослей сирени.
Плечи мои ещё помнили тяжесть солдатских погон, когда я впервые переступил порог редакции.
Тогда я и подумать не мог, что этот момент, этот миг в биографии поделит мою жизнь на две части, на две эпохи – догазетную и долгую, до сего дня, газетную, журналистскую.
Случилось это в начале июня 1975 года. Приходу моему в редакцию были несказанно рады. И не потому, что я подавал большие надежды.
Работать в редакции было некому. Ведущие журналисты разошлись и разъехались. Кто-то сдавал государственные экзамены в кузнице журналистских кадров Приишимья – Ишимском педагогическом институте, кто-то болел или разводился.
Обязанности редактора газеты временно исполнял бывший парторг совхоза. Из пишущей братии в штате оставались два человека – заведующий отделом партийной жизни и фотокорреспондент, которого почему-то называли комплексным.
Потом только я узнал значение этого определения. Комплексными назывались обеды из трёх блюд. Вот и наш фотокорреспондент обладал тремя качествами: мог писать в газету, неплохо фотографировал и знал секретарское дело, в любое время мог подменить ответственного секретаря редакции газеты.
Районка в ту пору выходила в свет три раза в неделю. И полный штат (а полным он никогда не был) едва-едва справлялся с этой труднейшей задачей.
Процесс создания газеты походил на топку печи. Журналист приносил материал в секретариат, и он сгорал, как сгорает бумага в печи.
Следующий номер газеты истово требовал «подкинуть дровец». Сорвать график выхода газеты было смерти подобно. Случись такое – и полетели бы головы с плеч. И не только головы газетчиков, но и ответственных райкомовских начальников. По этой причине газету заполняли не столько собственными материалами, сколько публикациями щедрой «тёти Таси» – так иронично, но ласково называли журналисты-районщики спецпослания телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС).
Процентное соотношение своих и тассовских публикаций отражало положение дел в редакционных коллективах. Порой не качество, а количество написанных строк в газету являлось мерилом хорошей работы журналиста.
По сей печальной причине в районках рублём приветствовалось строчкогонство. Известные строки из гимна советских журналистов – «Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете» – были не про нас.
За такую работу журналиста районщика выгнали бы с позором и треском. В каждый номер битый жизнью и начальством матёрый журналист сдавал по двести-триста строк и ещё имел про запас записи в потёртом блокноте.
Человека, способного доходчиво излагать свои мысли на бумаге, редактора районок готовы были носить на руках. Но таких людей можно было пересчитать по пальцам одной руки.
Специфика работы в районной газете не предполагала творчества. Писательского таланта от журналиста не требовалось.
Нужно было излагать мысли о надоях молока, привесах животных, партийных собраниях, обыденных чаяниях деревенского люда. Причём излагать эти мысли следовало в оперативном порядке и каждый божий день.
Незабвенный наш заведующий отделом сельского хозяйства Василий Михайлович Широков громогласно заявлял, что он написал за свою жизнь больше Льва Толстого. «Больше, но не лучше», – не забывал дополнять он. Такой темп выдерживали отдельные прямо-таки легендарные люди.
Воистину живой легендой человека пишущего о чём угодно и когда угодно являлся Валерий Георгиевич Донец. Прошлое его для всех нас было туманным. Где он работал раньше и по какой причине увольнялся, об этом он никогда не рассказывал.
Но знали мы, что в Москве у него проживала старенькая мама. Валерий Георгиевич был из рода недоучившихся студентов. Доучивала его жизнь. Такие люди способны самообразовываться, а этот метод образования эффективнее академического.
Вот и Валерий Георгиевич заткнуть за пояс мог любого обладателя институтского диплома. Он по тем временам знал всё и мог поддержать любой разговор о книге, столичном театре, философском направлении и так далее.
Внешне он походил на Чернышевского до каторги и ссылки. Густые чёрные волосы до плеч распадались по пробору, и он закидывал их назад. Сквозь очки с толстенными линзами на собеседника глядели, прожигая насквозь, угольки зрачков. У Донца мы собирались по вечерам. Единственная его комната от пола до потолка уставлена была книгами, в том числе и редчайшими.
Валерий Георгиевич, в отличие от нас, журналистскую профессию называл ремеслом. Он даже буквы на бумаге выводил округло, словно копейки рисовал. – За этот репортаж, – говорил он, пробегая глазами по рукописи, – мне начислят два рубля и шестьдесят две копейки. Донец владел всеми журналистскими жанрами, фотографировал, макетировал газету, знал бухгалтерское дело, писал сценарии мероприятий, проводимых в районном доме культуры и библиотеках.
И всегда мечтал открыть своё дело, не преступая закон. Уголовный кодекс Донец чтил свято. К сожалению, Валерий Георгиевич не дожил до ельцинских реформ. Незаслуженно забыты в журналистской среде безымянные герои газетного дела, которые кочевали из одной районной газеты в другую, подолгу в них не задерживаясь.
Шутливо, но без издёвки называли мы их «каликами перехожими». Эта пишущая братия без определённого места жительства, как правило, дорабатывала до первой получки и через неделю-другую (как позволяло здоровье) переезжала в соседний район, где калик перехожих уже поджидал редактор газеты, которая (тоже как правило) находилась в состоянии кадровой дистрофии.
Работали журналисты-странники как волы. Не успевали просохнуть чернила в книге приказов по редакции, а на стол машинистки уже ложились рукописи. – Но вместо фамилий героев публикаций сплошные прочерки, – удивлённо вытаращивала глаза машинистка. – Нужное проставит ответственный секретарь, – не отрываясь от листа с рукописью, ответствовали новоявленные работники.
Мне посчастливилось работать с теми, для кого газета, журналистика были главным и единственным делом в жизни. И свой рассказ я хотел бы начать с Ивана Филипповича Кнапика.
Так уж вышло, что одним годом обозначена у нас с ним в трудовых книжках дата прихода на работу в редакцию газеты «Заря коммунизма». В нашу размеренную жизнь он буквально ворвался как порывистый ветер. Но этот натиск не носил разрушительного характера.
С Кнапиком мы стали учиться созидать. Менялось буквально всё – стиль работы, отношение к будням и праздникам. Иван Филиппович поощрял любую добрую инициативу. Помнится приложил я к тексту фотографию героя моей публикации, прикрепив её к листу скрепкой. Ответственный секретарь обычно тратил время на то, чтобы сверить фотографию с клише. А тут, как говорится, всё под рукой.
Кнапик по этому незначительному случаю провёл летучку, поставил меня в пример. Более тридцати лет прошло с той поры, многое позабылось, а этот редакционный эпизод запомнился. С приходом Кнапика мы стали понимать, что труд наш, кроме прикладного характера, содержит в себе творческую составную.
Он повёл нас за собой, заставляя участвовать в различных встречах с читателями, общественностью. Частыми гостями редакции становились руководители предприятий, специалисты, интересные люди.
Сценарий каждой такой встречи продумывался, в сухой, чисто профессиональный разговор вносились лирические моменты. Кто-то из нас читал стихи, посвящённые одному из участников встречи, кто-то пел задушевную песню, кто-то прокручивал плёнку диапозитива.
С Кнапиком связана целая эпоха заслуженного восхваления героев труда. Каждый рекорд в поле, на ферме в буквальном смысле слова воспевался на страницах районной газеты. Под редакторством Ивана Филипповича выходили в свет листовки, причём сразу же после установленного рекорда. Кнапик пестовал молодые кадры. Мы росли благодаря его заботе. Причём рост этот происходил как бы исподволь. К примеру, Иван Филиппович заводил задушевный разговор о каком-то явлении, событии в жизни района, наблюдая за реакцией своего собеседника. Это было заметно по блеску его глаз из-под лохматых бровей. Если вслед за этим раздавалось его восторженное «ну, ну», можно было говорить о том, что на страницах газеты вот-вот появится новая тема. Дальше уже было, как говорится, дело техники. Составлялся творческий план, утверждался график выхода в свет материалов и так далее. Кнапик – единственный редактор Приишимья, который применил на практике так называемый тематический план газеты.
Работалось по нему легко тем журналистам, которые умели чётко поставить перед собой творческую задачу. Тематический план позволял увидеть перспективу газеты, не забывать и не упускать главного.
Кнапик – истовый поклонник весёлой шутки, дружеского застолья не в ущерб работе. От Кнапика пошла традиция коллективных выездов на природу. Фотографии хранят память о незабываемых этих минутах. Иван Филиппович всячески помогал молодым, да и не только молодым, коллегам обрести радость человеческого бытия.
Его настойчивость, авторитет, твёрдая позиция в отстаивании интересов коллектива и его членов служили веским аргументом в непростом решении, связанном с распределением квартир, как говорится, в нашу пользу. Новоселья при Кнапике отмечались и праздновались часто.
Непросто складывались судьбы моих коллег и давних моих товарищей. Рано ушли из жизни Василий Михайлович Широков, Владислав Анатольевич Алтухов, Анатолий Яковлевич Савельев. Каждого из них отличала особинка.
Василий Михайлович Широков, кроме творческого таланта, обладал ещё и невероятнейшей рассеянностью и детской доверчивостью.
Писал он свои статьи и заметки, прочитывая каждое слово вслух. Со стороны казалось, что человек сходит с ума. Этот процесс сопровождался беспрерывным курением сигарет. Дымное облако в штанах кряхтело, кашляло, произносило звуки. Когда редактор Кнапик курение в кабинетах запретил силой жесточайшего приказа, Широкову ничего другого не оставалось делать, как бесперечь отрываться от своей рукописи и выходить из кабинета в коридор на перекур.
Этим моментом пользовался некурящий и флегматичный, как удав, Толя Савельев.
Он брал недописанный широковский листок и относительно похожим почерком продолжал писать за Василия Михайловича, причём всякую околесицу, включая матюги.
Вот, мол, я, Широков, какую хренотень сочиняю, даже коровы колхозные от смеха доиться перестают.
Широков возвращался в кабинет и, не обращая внимания на савельевские дописки, продолжал, бурча себе под нос, писать о надоях, доярках и привесах.
Рукопись относилась в машбюро, и вскоре ветхие стены редакции газеты сотрясал оглушительный хохот Любы-машинистки: – Ой, не могу, ой, силушки у меня нет никакой! Это что же опять такое написал Широков!
Братва обступала плотным кольцом пышущую здоровьем машинистку, и начиналась громкая читка материала. Василий Михайлович Широков недоумевал, как сие могло произойти.
Толя Савельев, Анатолий Яковлевич Савельев, мог бы блестяще защитить диссертацию по творчеству Некрасова и вообще отечественной литературе девятнадцатого века.
На консультацию к нему за советом, правкой приезжали маститые тюменские писатели. Анатолий Яковлевич умер, не дописав свой роман о деревне.
По слогу, по содержанию эта неизданная книга могла бы прославить имя автора. Так говорят современные критики, но рукописи Савельева пылятся в писательских архивах.
Может быть, будущее наделит нынешних моих коллег качествами, которые, как семя в почве, нуждаются в тепле и свете. В любви и в муках рождается мудрое слово. Созерцательное отношение к происходящему, холодное описательство того, что происходит в нашей жизни – не почва для человека, пишущего неравнодушно.
О всякой радости страдаю, Мне боль чужая как своя… Моё поколение понимает, о чём я говорю.
Автор: Олег Дребезгов
На снимке: Олег Дребезгов
Газета "Наша жизнь", 11 февраля 2014 года