Юрий Устинов. Записки до востребованияОтрывок 290

 
Выбивая свою большую красивую трубку, Вольф сказал:
– Тебя хотят пригласить на должность районного турорганизатора.
– Меня? – испугался я. – На ваше место? Это как, Юлий Львович? Я не пойду!
– Сядь и успокойся, – сказал Вольф. – В другой район. Там тоже больше восьмидесяти школ.
– Я ребят не брошу, – сказал я.
– А ты и не бросай. Приходи, занимайся или туда пусть к тебе ездят. И хватит побеждать на слетах. Пора их организовывать и проводить. Ты уже надоел со своими победами.
Параллельно с этими событиями наша музыкальная джазовая команда лишилась помещения для репетиций возле метро «Семеновская» и друзья-музыканты предложили мне бросить мои «детские» затеи и полностью уйти в профессиональную музыку. Перспективы были заманчивые, и я глубоко задумался над своим будущим, впервые в жизни полагая, что стою перед очень важным выбором. Я задумался. После оттепели никто не мог предположить, что джаз вскоре опять превратится во враждебную буржуазную «музыку толстых», а потом и вовсе сойдет на нет в стране, так и не успевшей научиться акцентировать на вторую долю и продолжающей давить на первую.
К тому же мои сердечные дела к тому времени явно перерастали в семейные, и надо было думать обо всём вместе, а не по отдельности. И я задумался обо всём вместе.
Школьных я мог бросить, хотя это немыслимо, но если сильно поднатужиться… Музыка никуда не денется, она всегда со мной, а я с ней. Не мог я бросить только интернатских и свою нарождающуюся семью. В интернат я пришел и сразу оказался – с первых минут – в середине гражданской войны взрослых с детьми. Сразу и однозначно встав на сторону детей, – как я мог их бросить посреди боя? Мы уже брали призовые места на городских турслетах, а наш «театр миниавантюр «Сквозняк» не мог отбиваться от желающих вступить в его труппу, весьма неодобряемую дирекцией. Серёга Кечаев, пародировавший на сцене нашу директрису ровно ее голосом и манерой говорить, вызывал в интернатском взросляке ужас и негодование. Об интернате я еще расскажу тебе, а пока – надо сделать выбор. Не успел я отбиться от «Орленка», который настойчиво тянул меня в свои ряды прямо из школы, как снова предложения, от которых надо отказываться. Педагогом я себя не считал и был всего лишь неплохим инструктором по туризму и довольно внятным человеком в экстремальных ситуациях.
Группа в то время насчитывала 36 человек (две подгруппы) и была несколько деформирована и травмирована собственными трансформациями. Структурно она была рыхлой, но сохраняла свое идейное единство, а я был одержим вопросом: что будет с группой, если в неё не вмешиваться, а только помогать в чрезвычайных ситуациях?
Своих школьных я мог продолжать опекать не работая в школе, но доступ к интернатским был бы закрыт неработающему в интернате.

Я заметался, но победила дружба. Дружбу звали Таня Карандашова. Когда-то она вожатила в какой-то отдаленной школе-новостройке, потом нечаянно вышла замуж за секретаря райкома комсомола и оказалась сотрудником райкома. Работать двум людям с одинаковой фамилией в одном райкоме было неприлично, и ее вскоре перевели в райком другого большого московского района и назначили заведовать каким-то отделом вроде «массовой работы» и что-то еще со школьниками.
Она была умная, и ей нравилось то, что я делаю, и что я долдоню по клавишам и пою песенки – она видела Тропу в лесу и была полна желания нас куда-то продвигать. Приехав ко мне в интернат в разгар моих выборочных терзаний, она спросила:
– Юр, а ты можешь сделать чтобы мы поговорили, и никто из детей в это время не лез? Они же все время на тебе висят.
– Могу, – сказал я, выглянул за дверь и сказал собравшейся возле нее кучке:
– Народ, извините. Нам надо поговорить вдвоём.
Народ понимающе закивал, а Вовка Маврин сказал:
– Ты закройся изнутри, у тебя же есть ключ.
– Точно, – сказал я. Ключ лежал в кармане, я достал его и запер дверь изнутри. «Он занят, не лезьте» – звучало за дверью, потом всё тут же затихло.
Мы сели с Таней с двух сторон стандартного стола с пластиковым покрытием, и она спросила:
– Ты знаешь, что этот интернат закрывают?
– Как? – опешил я.
– Пока не говори никому.
– А что же будет с ребятами? – спросил я.
– Их расформируют по другим интернатам.
– Почему? – спросил я. – За что?
– Ни за что. Идет переформирование всей интернатной системы.
– Что я могу сделать? – глупо спросил я.
– Тебя возьмут работать в любой интернат. Но я хочу предложить тебе большее, – сказала Таня.
Я молчал. Полоснула по сердцу предстоящая боль разлук. Таня поняла.
– Ты сможешь собрать своих ребят у меня в районе, – сказала Таня. – Нам нужен районный турорг.
– Так это ты?! – удивился я.
– Я, – сказала Таня. – И не только я, это коллективное решение, считай что я к тебе обращаюсь от многих людей.
– А когда нас закроют? – спросил я.
– Возможно, уже в этом году, – сказала Таня и спросила, показывая в угол:
– Это у тебя палатки?
– Да, – сказал я. – Палатки.
– Сколько? – спросила Таня.
– Четыре.
– Сорок палаток тебе хватит, чтобы провести районный турслёт? – спросила Таня.
– Хватит.
– Я в любом случае позову тебя с твоими ребятами делать нам турслет, если даже ты не пойдешь к нам на ставку.
– На какую ставку? – нелепо спросил я, хотя уже понял, что речь идет о зарплате.
– Восемьдесят рублей в месяц сразу и сто со следующего года, – объяснила Таня.
– А как мои будут ездить туда? – спросил я. – Это же другой конец города.
– Твои всегда к тебе доедут, ты же знаешь, – сказала Таня.
– Мои доедут, – согласился я. В голове замельтешило будто я находился среди нескольких играющих разное духовых оркестров. Сумятица, суматоха чувств посещали меня в жизни редко, но сейчас было именно это.
– Нет, – сказал я твердо. – Таня, я врос в этот интернат. Я не могу их бросить.
– Никто не заставляет тебя их бросать, – спокойно сказала Таня. – Ты получаешь новые, гораздо более широкие возможности работать с ребятами. Не принимай решение сейчас, подумай до завтра. У тебя есть мой телефон?
– Только старый, «первомайский», – сказал я.
– Вот, возьми. И позвони мне завтра.
За дверью уже страстно сопели и шуршали народные массы.
– Пожалуйста, хорошо подумай, – попросила Таня уходя. Я кивнул.
Потом позвонил моему другу – выросшему тропяному – Володе Панюшкину и сказал:
– Вов, мне сделали предложение.
– Кто? – спросил Вовка.
– Таня, – ответил я.
– Её же еще вчера звали Оля, – изумился Панюшкин. Я стал что-то мычать. Володя сообразил, что я не в духе и сказал:
– Сейчас приеду. Ты где?
– В родном инкубаторе, – сказал я.
«Сейчас» от 16-й Парковой до Доброй Слободки – это минут сорок пять. Вовка приехал, и его тут же облепили знакомые четвероклассники, которых он недавно водил в поход. Он снял их с себя бережно, но настойчиво и сказал мне:
– Пошли гулять.
Мы спустились по Доброслободской, вышли на Яузу и пошли, обсуждая мою будущую возможную работу в ДПШ на Мосфильмовской.

На следующий день я позвонил Тане Карандашовой, у которой уже была другая фамилия после замужества.
– Правильно, – сказала она. – Я боялась, что ты ошибешься. Приезжай.

Через несколько дней Вовка привез ко мне в мой новый ДПШ всех моих интернатских. Я объяснил им, что наше гнездо теперь будет здесь, что тут никто не будет нас гонять и что походные перспективы здесь гораздо больше, чем в интернате. Спустились в склад, посмотрели снаряжение.
– Капэ надо пошить, здесь нету, – сказал Ешка.
– Пошьём, – сказал Панюшкин. – Их нигде ещё в Москве нету, спортивное ориентирование только начинается.
Капэ (КП – контрольный пункт) – большие каркасные кубы из красного и белого материала, обозначающие точки для отметки на карте при спортивном ориентировании. Скоро оно полыхнет по стране, пойдут чемпионаты, городские и областные соревнования, а пока капэ шьются в комнатушке Вовки Панюшкина, а фотокарты для участников печатаются в моей ванной комнате.

…Кажется, я увлекся деталями и всякими попутными описаниями, а нас с тобой в этом тексте интересуют только приключения структуры и численности группы в разные годы. Прошу прощения.

В новом ДПШ интернатских, школьных и сборных переведеновских оказалось восемнадцать. Это полная группа в её предельной для похода численности, если она будет больше, то рассыпется. Согласовав дни и время кабинетных занятий и приняв во внимание, что у меня теперь должно быть четыре группы по 12 – 15 человек, наметили график занятий. Попутно в восьмидесяти школах района появились объявления о наборе в туристскую секцию. Работа районного турорганизатора широка и масштабна, а всё, за что я взялся, – я должен делать хорошо, качественно.
Приходящие новички попадали на кабинетное занятие с выходом в однодневный поход уже в следующую субботу. Там они попадали обедать на стоянку двухдневного похода группы, вышедшей раньше. Это была «карусель», мы запустили в нее все четвертые классы района. Сходив в однодневку и побывав еще на одном суровом кабинетном интенсиве, новички выходили в двухдневный поход – с ночевкой в лесу, куда на второй день к обеду придут новые новички-однодневщики.
Группа стала расти, в нее вцеплялись, почуяв подлинность жизни и спокойную стилистику, замечательные ребята, что довольно быстро и ощутимо сказалось на качестве группы. Такой состав мог уже решать серьезные задачи, и мы приняли на себя координацию разрозненных по стране групп, произведенных на свет коммунарским взрывом «шестидесятых».
То, что произошло с нами дальше, я уже подробно описывал, когда рассказывал о Союзе Отрядов.
После вселенской катастрофы 1971 года, которую на нас любезно опрокинули, группа, точнее – её остатки – рассредоточилась по домам, а ситуация была похожа на сегодняшнюю – вроде и хочется протянуть встречную руку, но как бы не вляпаться. О том, как Тропа продолжилась в 70-х годах и снова набрала силу, я тоже писал, – всё это сделал один тринадцатилетний пацан, сказавший «а пошли они все. Надоело».
Тропа расположилась в области, нашей головной организацией стала Областная Туристская Станция, куда мы с Панюшкиным вскоре были приглашены работать инструкторами-методистами. Этот период нового становления Тропы застали Ланцберги и еще многие замечательные представители песенно-спасательного медсанбата, лечившего души и стремившегося к человеческому в человеке. Мы вполне оправились и благодаря своей непрерывности, с 1966 года были мощной оснащенной группой с высокой степенью самоопределения, самоорганизации и самостояния.
Нависшая над всеми Олимпиада 1980 года в Москве, опять прорвала над нами канализацию, я снова исчез, причем – своим ходом, без насилия надо мной – других выходов не оставалось, а этот был неизбежным – возле дома всё время дежурил «чумовоз».
Провала в деятельности группы, однако, не случилось, – она жила и работала сама, дожидаясь лучших времён, а ко мне в подвальное дурдомовское окно минимум раз в неделю заглядывали родные ребячьи морды, я и сейчас помню их в этой небольшой форточке, как они пролезали через заборы и охрану – до сих пор не знаю.
Тропа всегда была возрастной, расположенной на пороге юности. Когда я вернулся, ребятам и девчонкам было уже по 15 – 16 лет, а притока новичков не было. Взяться им было неоткуда. К тому же я за время отсутствия потерял стереоскопию и цветность мира, перестал различать его запахи и вкусы, плоская одномерность бытия одолела меня, а группа жила во мне где-то под спудом памяти, не вызывая никаких свежих эмоций.

Лена Чебан позвонила неожиданно и сказала:
– Завтра тебе принесут билет на самолет, послезавтра у тебя концерт в Новосибирске, встречать тебя в аэропорту будут детдомовские.
– С чего это всё, Лена? – удивился я. – Что за такая затея?
– Не твоё дело, – сказала Чеба. – Послезавтра чтобы был здесь.
Я пожал плечами и положил трубку. На следующий день курьер-разносчик принёс авиабилет до Новосибирска. Через день я полетел, взяв гитару. Уж петь – так петь, – сказал Котенок…
Рейс немного задерживался, и я купил в буфете на последнюю денежку шесть миндальных пирожных – меня будут встречать какие-то детдомовские, наверное, дети.
Через пару часов полета что-то случилось с нашим 154-м. Он резко клюнул вниз, стал трястись и раскачиваться, какой-то бешеный вой несся вместо шума двигателей. Экипаж ничего нам не говорил, они все куда-то попрятались. Мы явно падали, люди паниковали, в ушах у меня давило и звенело как при перепадах давления, и я спокойно сидел закрыв глаза. Среди общего шума и вскриков раздался совсем детский но гневный голос:
– Папа! Когда же будут давать карамельки! Ты же сказал!
«Пирожные пропадают» – вдруг осенило меня. Едва приоткрыв глаза, я засунул руку в сумку и стал поедать оттуда миндальные пирожные, одно за другим. Когда я надкусил шестое, самолет предательски выровнялся и стал набирать высоту. Гул прекратился.
Чертыхнувшись, я доел и шестое пирожное, похожее на большое овсяное печенье. Мне стало нехорошо, оттого что прилечу я с пустыми руками. Собственная жизнь меня по-прежнему не интересовала.

Стайка ребятишек, человек 10 или 12 в одинаковых казенных детдомовских пальто ожидала меня у выхода с рейса. Лет им было по десять-двенадцать. Увидев мужика с гитарой, они тут же двинулись ко мне навстречу и окружили меня:
– Здравствуйте, – сказал я.
– Здравствуйте, – нестройно, но тепло сказали они. «Реакции на чужого» у них явно не было. Смотрели открыто, улыбались.
– Меня зовут Юра, – сказал я. – А вас?
– Детский дом номер один, – ответили они довольно стройно, а худенький хитролицый мальчик протянул мне руку и сказал:
– Петька.
– Здравствуй, Пётр, – сказал я, и пожал ему руку. Тут же без суеты выстроилась небольшая очередь желающих лично представиться. Представились все, и я подумал, что хорошо бы запомнить имена – ошибаться в именах неправильно и неприлично.
– Вы одни? – спросил я, не видя вокруг ни одного взрослого, причастного к нашей встрече.

Я там про Володю Панюшкина написал. А в кадриках видео, которые мне прислали, нашел его фото, там же и моя песенка ему.

Юрий Устинов Песня Под холмами Авторское исполнение https://youtu.be/WBCr9cIh1P0

(2018)