Би-жутерия свободы 120

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 120
 
– Ну и вымогатель же ты, Печенега! Не строй из себя алхимика и не превращай камень преткновения в яблоко раздора. Вообще-то я не заносчивый, могу занести бабки в другой раз. Уверен, весь этот суматохес с антигонораром запрограммирован тобой заранее.
– Давайте рассчитаемся сейчас, и не надо взвешивать душевные травмы разной степени тяжести, возглавляя демонстрацию протеста в защиту, выполаскиваемых изо рта болезнетворных микробов. Поверьте, будет и в вашем переулке праздник желудка с поправками веса. А пока на улицах оживлённо, похоже город готовится к ежегодному съезду сплетников. Бесплатно раздаются пайки и подзатыльники под марш конвоиров «Не приведи, Господи». Но я не сомневаюсь, что его сменит традиционная «Эх, пукнем!», и седовласые головы паркинсонно затрясутся. Так что, не устраивайте пионерские сборы на грядках успеха поэзии, которая роднит вас с вашим подчерком – оба неразборчивы.
– Побойся верхогляда Бога, Гастоша! Тебе, стыдно признаться, что ни бельмеса не смыслишь в прочитанном. Такие перестраховщики, как ты, Печенега, вечно сомневаются что лучше – сесть на грабли или наступить на них. Ты понимаешь, что перед тобой не взрыхлённый литературный пласт, который не каждому по дёснам? Вот ты вздрючиваешь и без того непомерные цены. Так и хочется крикнуть прямо в пасть, куды лезешь с небритым фюзеляжем, барракуда?! И  вдобавок дать в нюхало, – сорвался Опа.
      – У солитеров не бывает солитаритета – они паразитируют в гордом одиночестве, это следует учитывать. Ничем не могу помочь. Кусающиеся цены на гавкающий товар, на бензин и на девочек подскочили. Жена соседа работу потеряла, после шунтирования мочевыводящей системы и мне брандсбойно проходу не даёт. Теперь я её ребёнку на компьютер, чтобы папе не протрепалась, по крупице собираю, ему видите ли необходимо успешно закончить школьный проект «Блеск и нищета волос куртизанок». Положение аховое. И вдобавок ко всему  любимый стакан утром пришлось выбросить – какие-то циркачи-тараканы занялись в нём еврейским видом спорта «Гонки с преследованием».
– Вымогатель ты, Печенега, используешь служебное преимущество. Я же не морочу тебе голову, что мне не завезли стройматериалы на дачу показаний! – рявкнул Опа-нас и неохотно вытащил килограммовую мошонку с 25-пфенниговой мелочью.
      – Давно бы так, – обрадовался заёрзавший от предвкушения звонкой расплаты, редактор. Он пересчитал всё до последней  монетки и мрачно заметил, – тут всего 45 таллеров.
– А золотая коронка, оставшаяся от моей бывшей стоматологической практики с компаньоном Шалфеем Израилевичем в Союзе? – всё больше и больше распалялся Опа.
– В союзе с кем? – недопонял Печенега, – ну, накиньте ещё трёшницу, всё равно двух таллеров не будет хватать.
      – Достал ты меня, Гастоша. Так получи сполна, не утрусский ты человек! – побагровевший Опа сунул руку в вывернутый карман.
      Гастон вертко отклонился влево, предугадывая траекторию пули. Оштукатуренная шея сморщилась. Было заметно, что смертельный испуг дырявил его редакторский мозг лишёнными здравого смысла, разрывными словами, застрявшими таблетками в горле.  Но жестокий Опа произвёл на свет мятый листок из «Уолл-Стрит Джорнал» и ткнул пальцем в колонку «Драгоценные металлы»:
      – Сегодня золото в три раза поднялось в цене. Смотри сюда, коняга, за Тройскую унцию 1300 таллеров дают! Считай, ты на мне ещё и наварил. Бог тебе судья, Печенега. Прощевай, малохольный. Слишком долго мы спорили о моём таланте, выращенном в пробирке самовосхваления на грядке без навоза.
      – Знаете, Опа-нас, не фарисействуйте, лучше прочтите мне что-нибудь на прощанье и идите себе, сами знаете куда, с Богом.
      – Пожалуйста, господин редактор, сам пан, сам марихуанин курень, если вместо штанов протрёт портрет, так что зачитываю:
«Я теряюсь в проявлениях любви к ней, бросая ножи взглядов в спину, скрывающейся от меня феи в демилитаризированной кухне, где она увлечена иллюзорными поварскими потугами. К ней – прозрачной женщине с жилистыми стекляжками. Не найдя должного сочувствия в ускользнувшем от меня её лице, упорно продолжаю вновь и вновь обращаться к себе – истинному поклоннику и ценителю собственного таланта. Вот я художником-абстракционистом мотаю головой радужным кляпом во рту, разрисовывая полотно воздушного океана водовозмущением в триллионы тонн. В нём я не в силах передать водоплавающими словами щетинки малиновой краски, щекочущие восторженные взоры пляжных поклонниц меня и Солнца, жаркими лучами расплавляющего сугроб, наваленный раскрасневшейся Снегурочкой, пережравшей с голодухи и занятой эвакуацией желудка над «удобством» во дворе. Я не верю в слово Божье из уст смертного, и в то, что вы не ощущаете элемент моего присутствия с повадками хорька. Предрасположенный к половодью красок, ударно отталкиваюсь от паркета, подхожу к окну, обнюхиваю его, и  распахиваю, чтобы увидеть на улице, вымощенной блондинками, приветственно приподнятые котелки, порой отказывающиеся варить, но обнажающие бесстыдное кобальтовое небо. Комнату заполняют привидения к общему знаменателю с эпитафиями на майках «До скорой встречи». Они не отбрасывают теней, и у них прозрачные взгляды. Разразившись тирадой, я смотрю в потолок и кончиками пальцев ощутив тревогу, думаю, дёшево ты, Лепной, отделался. В сигаретном дыму витает кофейный набор  выражений сочувствия себе и я представляюсь заштатным бухгалтеришкой, под рукой которого беременно округляются несносные цифры. Небо морщится облаками в грядках. Наваливающиеся тучи выплёскиваются дождеворотом, оплакивая уходящее лето».
– Что посеешь, тому и пожмёшь! Хочется кончиками пальцев почувствовать тревогу и тут же повеситься мне, досрочнику в постели, не вызывая Аварийку. Но боюсь, это также невероятно, как уход от меня Жаклин Стрекуздищиной в отпуск без содержания, а если она возьмётся за дело, вы в неё весь с ушами поместитесь.
– Простите, Гастон, я не ожидал, что небольшой отрывок из  моей скромной повести «Кому-то не в радость», в котором я отправил в полёт пчелу, собирающую гранатомёд, настолько вас потрясёт. У вас есть валерьянка? Я с удовольствием куда надо накапаю.
– Капайте вашей сожительнице, Опа, обойдусь без прихлебателей в отрепьях слов. С меня достаточно услышанного сегодня.
      Гастон, предусмотрительно оставаясь на расстоянии вытянутой ноги, проводил Опа-наса до дверей, – можете вдобавок оставить лирическое стихотворение, которое вы когда-то посвятили мне – понравится, напечатаю. А пока, до «скорого», и не думайте плохо о  несчастных вдовах, лично у меня с ними всё в ажуре.
      – Точнее до Красной Стрелы «Москва-Ленинград», – не поворачиваясь бросил ему Опа-нас Непонашему и сунул в Гастоновы руки коряво вырванный листок с заголовком «Эпитафия редактору» из общей тет а тетради и грузно вывалился на Протяжную улицу, где собирались журналисты – эти цепные собаки прессы.
В такт пасмурному настроению Опа-наса накрапывал липкий, как конопатые ладони Печенеги, мелочной дождик. Буря улеглась, закинув ветер за горизонт. Свинцовые тучи растекались перегоревшей сгущёнкой по крышам храмов и католических церквей. Как бы очнувшись от зимней спячки авто весенней сыпью усеяли шоссе. То тут, то там поблёскивали эполеты разбитых машин на плечах дороги. На Рухлинг бридж, противореча заезженной теории притяжения, вползал сгорбленный сабвей-сороконожка, превозмогая недомогание в восьмом колене. Опа-нас Непонашему нахмурился и хлопнул себя по лбу. Впервые в жизни он убил промокшего до мозга костей комара, после чего впал в монолог, наподобие священника с богодельными предложениями прихожанам на смертном одре, закрывающего себе глаза на многое.
«Меня преследует подозрение, что я едва с собой знаком, и  что-то мешает познакомиться поближе, не даёт покоя и заводит в тупик. Возможно я соизволю кокетливо лгать, но не могу до конца себе в этом признаться? Кажется я не вполне осознаю, что мой комплекс знаний, как любого смертного, ограничен. Но что я могу знать о тысячах тысяч других? Только лишь догадываться. И вот я перебираю первое приходящее мне на память.
Интересно, так ли мыслят незнакомые мне люди разных национальностей, идущие по улице, едущие в метро, жующие бутерброды в закусочных? Лезет ли в голову китайцам, индусам всякая чепуха, избавленная от шелухи, развеянной на ветру наподобие пчёл, роящихся в дурмане пыльцы?
И что пристяжными бывают белые воротнички и лошади вне зависимости от цвета таможенной кручины.
Что Курский Невдугу, у которго убеждения меняются как полотенца в пятизвёздочном отеле, шила в мошонке не утаит.
Дрожат ли обнажённые кончики нервов, как реснички кокетливой инфузории-туфельки? Отчего мамы в графе отец всё чаще и чаще ставят детям прочерк – там где можно было бы написать целый очерк?
Почему толстяк, отбрасывающий короткую шарообразную тень, делает вид, что не замечает её, как жену на четвёртый год супружества?
Создал ли бы  шведский ботаник Карл Линней классификацию видов, если бы служил на линейном корабле или линкоре? И что такое Амадеус Моцарт без надуманного врага Сальери, да здравохранит их Бог. А справедливость, разве её намотаешь на палец?
Чем оправдывается извлечение барышей из высоких материй и из всего, что подворачивается под руку людям низкого пошиба?
Разве схваченное на лету достояние ловкача, не мелочащегося в драках и берущего сдачу себе не достойно уважения? Но с другой стороны, где как не в свободной стране давать волю рукам?
Что происходит, когда мужские взгляды на голую женщину совпадают? Не становится ли нам от этого теплей на душе?
И вот уже десятки непонятных, безответных вопросов срываются у меня с небезразличного мне языка, интерпретируются в движениях пера по бумаге, и разлаписто по-утиному ковыляя по нехоженым дорожкам, образуют неровные строчки. И такое происходит у всех?»
Наконец-то не мной отпетый негодяй из закоренелых бездельников, испарился со своими неопрятными мыслишками, с пяточными наслоениями метафор и не прореженными от сорняков грядками предложений, облегчённо вздохнул Гастон Печенега.
Он принялся за чтение обильной продукции неуёмного барда, которого окрестил «Исступлённой толкучкой слов в ступке лингвистических уступок» и «Ходячий бестолковый словарь». В текст вкрались воры-ошибки – он задался целью отлавливать их. Сам втайне мечтая стать писателем, Печенега, прошедший «Спецшколу военных щипцов», не заглядывая в рот товарищам на практических занятиях по пыткам и не напрашиваясь к ним в новосёлы, воспринимал приносимый в редакцию материал, вызывавший неприязнь, почти как личную обиду.

Меня всё поражало у тебя:
Прикосновенье пальчиков-култышек
Гамбит локтей и согнутых колен
Пластинки бра подобранных грудей
Клубничные поля на ягодицах
Лоз виноградных сеть у живота
Пунцовых губ цветущие ланиты
Вид кабачковых икроножных мышц
Запретный плод, сокрытый под лобком
Кутюр проникновенного лица
В рассыпанной улыбке жемчугов
Плющом по дёснам вьющийся язык
Творожный вкус интимного прохода
Ментол подмышек свежестью дыханья
Взгляд, вырванный из узкого пространства
Чертополох заученного счастья
Меня всё поражало у тебя...

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #121)