Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река
высовывалась бы из-под моста, как из рукава - рука,
и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы,
как Шопен, никому не показывавший кулака.
Чтобы там была Опера, и чтоб в ней ветеран-
тенор исправно пел арию Марио по вечерам;
чтоб Тиран ему аплодировал в ложе, а я в партере
бормотал бы, сжав зубы от ненависти: «баран».
И. Бродский, Развивая Платона
I
Здесь я, Овидий, как раз и живу напротив реки,
что торчит из-под моста, как из рукава полруки,
потому залив и похож на гноящийся обрубок,
от которого кормятся чайки и рыбаки.
Оперы у нас нет, так что тенор-ветеран
дома под душем поет, крутанув до упора кран, –
не дай Бог кто услышит и доложит Тирану
и Тиран, усмехнувшись, молвит: «Вот баран!»
Зато у нас имеется яхт-клуб и футбольный клуб,
чей тренер-ибериец, если мы проиграем, будет труп,
так по крайней мере говорят все, кто едет в автобусе
мимо давно не дымящих фабричных труб.
А потом я вплетаю свой голос в общий звериный рык,
когда один гладиатор встречает другого стык в стык
и, как будто голова третьего по приговору Хаммурапи,
катится в аут то, что всякий пинать привык.
II
Теперь о библиотеке, чьи залы отнюдь не пусты,
где юноши пропитываются знаниями, как смолою клесты,
где строгие старухи (ну, чисто мумии в Эрмитаже)
следят, чтобы вертихвостки сидели, поджав хвосты.
Самое интересное, Овидий, там даже не количество запятых,
которые некто досужий посчитал в «Метаморфозах» твоих,
а тамошний квестор, в прошлом трибун плебейский,
который по привычке считает плебеями всех остальных.
Зато как удобно: Вокзал и Галерея почти в двух шагах.
Приехал из деревни, и вот тебе сразу – Шагал.
Не хочешь Шагала? Вот Пикассо – «Девочка на шаре»
(конечно же, копия, но весьма похоже на оригинал).
Здесь хорошо пережидать превращение сумерек во тьму,
медленно соображая, куда бы поехать сегодня, к кому,
а главное, как (снег валит все гуще, трамбуя машины,
пытающиеся проскочить похоронное бюро и тюрьму).
III
Ну и отправишься в итоге в кафе с неоновой рюмкой на витраже,
где клиентов встречает фейс-контроль на первом этаже,
а на втором, если повезет быть признанным на первом,
торжествующий коллега, уплетающий бонусное бланманже.
Сядешь рядом, полюбуешься образцово набитым ртом,
медленно соображая, где ж эта улица, где ж этот дом,
и отвалишь, не осилив обжигающий, как наждачка,
горько-кислый эспрессо и совсем позабыв про белый ром.
Как и год назад, на улице этой деревья в два ряда,
как и год назад, как-то мгновенно готовится вся еда,
словно ждали, следя, чтоб в кастрюле под пельмени
ни на миг не затихала закипающая вода.
А когда пропорционально сытости затихает речь,
начинаешь соображать, а предложат ли тебе прилечь.
И, лишь услышав, как сбиваются обе подушки,
прячешь латы на антресоли и отстегиваешь меч.
IV
Теперь о памятниках, коим здесь любят менять имена.
Их почему-то все время переносят с одного места на
другое. Даже написавшего «Ко мне не зарастет народная…»,
законопатили так, что теперь не найдешь ни хрена.
Написавшему же: «…под собой не чуя страны»,
нашли-таки место, где за десять шагов не слышны
ни машины мычащие, ни шарахающиеся пешеходы,
только шелест листьев цвета зрелой морской волны.
Здесь, Овидий, можно часами орать, не боясь людей:
- А вокруг него сброд тонкошеих вождей!
Даже скорую не вызовут, чтобы свезла в дурку,
не говоря уже о том, чтобы просто навесить люлей.
И бредешь, одинокий, как сорока тысяча первый брат,
и не знаешь куда, просто так, наобум, наугад.
И думаешь: «Вот если б сюда однажды приехал Овидий,
То и ему бы поставил памятник какой-нибудь меценат».
Владивосток, 21-22 сентября 2010 года.