Беги, моя строка, отрогами Нохура –
туманами пройди владения мархура*,
потоком прозвени, сбегая по камням –
рои студёных ос бросая на меня
(сквозная кутерьма – не спрячешься под зонтик –
где радугою луч – едва пробьётся солнце).
Подтачивая кварц, торопится вода –
ущельями бежит сквозь камень и года –
по влажным валунам – со лба на лоб лиловый –
окатыш за века под лак отполирован.
В поклоне зачерпни прохладу на ладонь –
плесни – омой лицо, отпей с неё глоток.
Увлечены игрой полупрозрачных бликов,
в излучинах лежат побеги ежевики.
Упали руки ив, а горделивый тал
по руслу серебро по-царски разметал.
Стволом его лоза – раскидистою кроной
полуденной жарой ей прятаться укромней –
под пеною листвы (фатой невесты) – тень.
В просветах – срезы гор: ступень, еще ступень.
Вдали другой каскад – стремительнее, круче.
Колючий дух ложбин – шиповник (когти – крючья).
Миндаль, дагдан, керкав**. Занозистой щепой
татарник норовит, сазандари слепой –
бродяга и поэт, иссушенный как посох –
нехитрой связкой нот рассыпанной на осыпь
избыть свою печаль. Столетняя арча,
жгуты кривых корней ворочая, ворча,
взобралась на скалу и лапой хвои сизой
ласкается к щеке застывшего карниза.
Разломы и рубцы, слоистые пласты.
На них живут цветы – изысканно просты.
А выше – в синеве – выслеживает жертву
(парит, смыкая круг), орёл нагорий, беркут –
распластано скользит, пластичен и упруг.
Его высокий сан не требует порук –
где падает орёл неотвратимой карой,
там падальщикам – сыть: третиною архара
пирует чёрный гриф (глаза, язык, сычуг).
При случае и барс не брезгует ничуть
за беркутом подъесть. Когда-то праздник царский
давал с его крыла дрофу, сурка, цесарку.
У каждого своя дозволенная часть
на свадебном пиру, где каждый лишь сейчас,
лишь здесь, лишь часом жив. Природа справедлива,
по племени едой в достатке наделив их.
В горах найдут прокорм и кеклик, и змея –
что может изменить твой древний лик, земля?
Сияют белизной снега вершин холодных.
Не пробуй, человек, преодолеть оплот их.
пока в своей душе ещё не опроверг
религию равнин из чёрно-белых вер.
Высок и светел храм, базальт – его опора.
Здесь умолкает спор молчанием оборван,
и будь ты златоуст – оставь хвалы внизу –
нагорной тишиной глаголет Иисус,
и солнце плавит лёд. Теплом его палимы
питают ледники своей росой долину
Кристальной чистотой влечёт чешме*** – родник –
и я к нему припал, срывая воротник,
как будто бы не пил ни капли от рожденья,
Но первый мой глоток разрушил отраженье,
и звенья разошлись и вновь сошлись – хрусталь,
с минуту пороптав, негодовать устал.
И я увидел в нем, колеблющимся, то, что
хранил и от себя, но выведал источник:
глаза, опять глаза, что я хотел не раз
забыть – не вспоминать печали этих глаз.
И вот теперь родник – его подвижный глянец –
освободил опять из крепости стеклянной
забытый образ. Как звено нашло звено,
соединившись вновь? – виной моей, виной…
Какие мне слова добавить в оправданье?
Пока не отыщу – искать не перестану.
Расплавленный агат играл в живой росе:
канибадам-миндаль проняв за образец,
бликует факелок – клинок его двуострый
полощется в воде корабликом двурострым.
Найди же мне слова, что б всё о них сказать –
прошу тебя, родник, раскрывший мне глаза.
Лабазы языка вконец отдав разору
не сорок – пару строк вмещающих озёра,
позорно не нашёл – достойных донести
во взоре этих глаз мерцание звезды.
Озёра сам Хазар наполнил глубиной.
Предутренняя гладь не тронута волной.
Прибрежных тростников изогнутые жилы
густою чередой озёра окружили,
а ворон чернокрыл, подхватывая ритм
напева берегов, над парой их парит –
созвучно повторив пластичные изгибы,
и что ни говори, но крылья эти – гибель.
Нарывно отдаёт души моей порыв:
хранит разлёт бровей – болит до сей поры –
обугленным пером оставило мне пламя
калёное тавро, впечатанное в память.
Мерцание звезды – огонь иных миров
не усмирён моим рифмованным пером –
на глади тех озёр – поныне всё пророчит –
и ослепляет день, и просветляет ночи.
Воспоминаний нить, связав звено к звену,
сковала в цепь одну невинность и вину.
Тяжелая коса блестящими узлами,
завита до плеча неспешными руками,
ложится как змея, свиваясь и скользя,
в нетронутых садах с плодами, и… нельзя
словами описать укрытое за тканью,
что ею тонко лишь обнажено и канет
открытым слогом будь раскрыто в ритмы слов
искусной рифмою избыточных стихов –
бегущей по строкам проворным гибким сцинком,
когда меж ними суть теряется пластинкой
из цинка в кислоте. Так пусть моя строка
об этом умолчит – ревнива и строга.
Текучий тонкий шёлк – поток ленивых линий –
лишь обозначил то, что выявил из глины
Творец, добавив к ней зерно влеченья – суть
волны – и бросил в мир, где наш скрестился путь.
И замысел того, кто, созерцая свыше,
закономерностью случайность в книгу пишет
неоспорим. Она – с листа в её томах –
приходит в срок – сама – лучом найдя впотьмах.
И перед нею – что тщета твоя и ревность?
Ей вольно испытать – тебя, Фома – на верность.
Ну, говори, язык! Узнай же водоём:
из книги той азы читали мы вдвоём.
И то как, до поры непознанная сила,
потоком селевым безумцев захватила –
стремительна, остра – что твой укол, игла –
едва моя ладонь на пясть её легла.
Негласный диалог слагали наши руки –
на древнем языке неписаной науки
любви. И каждый тон, и каждый полутон
той музыки моя запомнила ладонь.
Смятения глаза не прятали, но всё же
огонь их захватил и задышал и ожил,
ушёл из берегов – пролил себя в слезах
из чистоты озер – в глазах её, глазах,
где влага и огонь, забывшие о ссоре,
вещали об одном: “Полны мои озёра –
к забытым алтарям взойди со мной, взойди.
Мы этот лживый мир оставим позади,
уйдем, лишь позови, к заоблачным вершинам,
где чистотой снегов любовь непогрешима,
и причастимся там священному огню –
достаточно одну ступень перешагнуть”.
Не этой ли рукой я узел шали млечной,
снегами ледника окутывавшей плечи,
отговорил стеречь вершины нежных плеч –
освободить от уз, у ног покорно лечь –
что б ими отыскать единственные ритмы
для слова о любви, что прежде было скрыто…
Достаточно, язык, молчи теперь, молчи –
пускай меня огнём пытают палачи.
Смотри не разгласи, как тают под рукою
февральские снега – без жалоб и укора,
как жжёт ладони льда ожившее стекло,
как может стать зимой по-летнему тепло,
и как взлетает ввысь отпущенная птица,
и как за нею вслед два сердца станут биться
в едином ритме… как невовремя споло́х
расстраивает трав радения – врасплох
спугнув лучом, прервав мелодию мугама…
Воды твоей, родник, не удержать руками.
На склоны белый снег простёрся пеленой –
незыблемой стеной запрета предо мной.
Шелками на плечах затянут узел туго –
чтоб двое с этих пор не видели друг друга.
Дороги не сошлись их больше с той поры,
не тает вечный снег – ледник необорим.
Свивало всяко нить, но всё не разрывало,
и путь уже давно за средним перевалом,
и вроде как пора пойти ему узлом,
а все влечёт Нохур, как будто на излом.
И голос не унять, хоть годы пролетели,
и памятным платком виски заиндевели…
Опять туман в горах – всё так же сер и хмур –
печаль моя, печаль – уйми её, Нохур…
17.11.2007
_________________________________________________
*Марху́р – (лат. Capra falconeri) – винторогий козёл.
**Керкав, дагдан – горные деревья.
***Чешме́, чашма́– родник.