Быть может, в это сложно поверить, но меня мало интересует моя поэзия. Я не знаю никаких своих стихов наизусть. Я не засыпаю с ними на губах. Я не люблю говорить о собственном творчестве и не люблю читать тексты свои другим людям. Даже самое творчество — «неприятный факт отечественной истории» — семена ковыля, вонзившиеся в мерцательную ткань жующего вола — не приносит мне ничего, кроме будоражащей одержимости процессом свершения и ощущением заданности окаянного темпа неуёмной жизни моей.
. . .
Каждое утро я нетвёрдой походкою иду в туалет — и этот неизменный аспект человеческого существования — сугубый и сердитый праздник физиологии — триумфальное высвобождение выделительной системы органов — приносит мне не меньше катарсиса, чем предполагаемые очертания появящихся когда-нибудь стихов.
. . .
Каждый взгляд, каждый жест ближущегося ко мне человека, каждое слово, брошенное вскользь в меня кем-то, не успевая заглатываться (о, сухомятные куски дискурса!) — превращаются внутри в скелет предполагаемых текстов, мучащих всё моё естество и заставляющих мучить собою окружающих.
. . .
Но я не мучитель, не мученик — и даже не поэт, не автор, не литературный работник!
. . .
Здравствуйте, дорогие мои, милые мои! Доброй вам ночи, грешники и праведники, ближние и дальние — я тут, я с вами. Потому что, возникнув, я не умер, уткнувшись носом в выблевнутую невзначай лужицу литературного продукта.
. . .
Я стою с вами в очереди, и любуюсь вами, и злюсь перед вами, и боюсь с вами, и смеюсь на вас! Я влюбляюсь в вас и ненавижу тех, кто ненавидит вас.
. . .
И как же мне охота самого простого: чтобы все мы любили, и видели, и слышали друг друга — хотя бы и стиснув зубы в ответ на наглость, но — прощали и продолжали жить, терпеть и радоваться вот этому вот всему.
Потому что нет у нас больше никого, кроме нас, нету и не может быть. Потому что для нас всех лишь это и может, лишь это и должно быть интересно. Вот почему я не верю никогда, если мне кто говорит, что я лучше других. Нет-нет, вы не смейтесь, пожалуйста, я серьёзно сейчас говорю — как перед Богом: я не лучше, не прекраснее, не честнее, не добрее и не значительнее вас!
. . .
Часто — я хуже, отвратительнее, подлее, злее, мелочнее, ничтожнее вас всех вместе взятых. Но когда, устав от забитостей и скомканностей будничных, я еду с вами в метро, вижу вас в магазинах, иду с вами по одним троттуарам, я учусь у вас лишь важному, собираю от вас по крупицам самое наилучшее, что у меня есть — и что я считаю своим долгом дарить вам.
. . .
Здравствуйте, милые мои, мечтанные, жданные, страданные мои! Я — ваш. До последней заусенцы на мизинце, до крохотной излучины ладошки, до дна желудка и до черепной крышки… До гроба. (— А дальше уж как пойдёт!)