Неправда, что любовь приходит сразу,
А в первый взгляд давно не верил я…
Ноябрь, осень. Захлебнулся грязью
Посёлок наш барачного жилья.
Зачем пошёл, теперь уже не важно,
Куда держал по непогоде путь…
Но молодость вела меня отважно,
И я не мог обратно повернуть.
С небес на землю сеял дождь промозглый,
Пузырился, как парус, на спине
Промокший плащ. Я вдруг услышал возглас,
Растаявший в сырой и тёмной мгле.
Я замер. Струи шелестели,
Меж ног текли потоки мутных рек…
Опять ко мне донёсся еле-еле
Тот звук. Так стонет человек!
И с каждым разом стон был тише, глуше…
Туда, откуда раздавался он,
Я побежал, скользя, по грязным лужам
Под стенами зашторенных окон!
Был поздний час. Ни фонаря… Гробница!
Сараев ряд с дровами и углём…
Девчонка! И почти не шевелится!
Лежит в кустах под гибельным дождём!
Поднял её. С лица вода стекала…
Обрывки платья, ноги – босиком…
Она уже, наверно, умирала!
Я побежал, понёс её в свой дом
Там положил бесчувственное тело
На холостяцкую измятую кровать.
Её душа ещё не отлетела,
Но это можно было ожидать.
К кому идти? Врача позвать бы надо!
Но тут, в бараках, жил рабочий класс…
Полою старого, но чистого халата
Растёр её. Вонючий керогаз
Разжёг за дверью, воду греть поставил,
Потом залил в бутылки кипяток.
А чем лечить? Каких согласно правил,
Когда в болезнях небольшой знаток?
Она под утро чуть порозовела,
Но продолжался длинный тяжкий сон!
В её груди всё пело и хрипело
Со стонами и бредом в унисон.
Хоть выходить мне не было охоты,
Но я не мог так просто прогулять!
По быстрому я сбегал на работу
Отгул себе недельный подписать.
Вернувшись, подошёл к её кровати.
Она шептала что-то в потолок…
Лицо пылало цветом красных пятен,
Алело, словно яркий уголёк!
И днём был жар, металась и горела!
Потом её свирепый бил озноб…
А я ухаживал за нею неумело-
То накрывал, то клал компресс на лоб.
На третий день немного просветлело,
Упал на землю мокрую снежок.
Она пока совсем ещё не ела,
Лишь каждый час пила воды глоток.
Меня она совсем не замечала,
Выглядывал наружу только нос!
Была она чуть лучше, чем в начале,
Когда в свою кровать её принёс.
Я жил один, питался, как попало.
Мне б только, что б над чаем вился пар!
Но тут, в моём жилье, она лежала,
И я сходил в субботу на базар,
Купил немного фруктов и курчонка,
А в винном вместо водки взял «Кагор»…
Варил бульон болеющей девчонке,
Скрываясь от соседей, словно вор.
Что делать при простуде – каждый знает,
И я частенько слышал и читал:
«Кагор» больного быстро исцеляет,
И очень ценен курицы отвар.
С трудом вино вливал в неё по ложке,
И силой заставлял глотать бульон!
Девчонка поправлялась понемножку
И лучше становилась с каждым днём.
Но что случилось, кто она такая?
Как звать её? Уже прошло пять дней!
Она – всё та же! То - есть никакая,
Как будто что-то вдруг замкнулось в ней.
В её мозгах всё сдвинулось и сбилось!
Так, по нужде склоняясь над ведром,
Она меня нисколько не стыдилась,
Не прикрывала голое бедро.
Ей лишь её кровать была знакома,
Она жила в ней, как в норе лиса!
Постель была убежищем и домом,
Лежала в ней, закрыв свои глаза.
Она была ещё совсем девчушка –
Пятнадцать, может быть, а то и нет…
Я, лёжа в темноте на раскладушке,
На свой вопрос не мог найти ответ.
Меж тем мне надо было на работу,
К концу внезапный отпуск подходил.
А на кого мне возложить заботу?
Я никому о ней не говорил.
Пусть первый день одна побудет. Что же?
Посмотрим, что мне делать, на второй!
Мы ей на табурет еду положим,
Графин поставим с чистою водой,
Помоем пол, постельку перестелим,
Закроем дверь, что б кто- то не вошёл,
А вечерком приду домой - проверим…
Хотелось верить – будет хорошо!
Но здесь – деревня! Слухи – ниоткуда!
И мне бы, дураку, того не знать!
Всегда найдётся подлая паскуда,
Что б подсмотреть, подслушать, растрепать!
…За мной пришли уже после обеда.
Какие-то мордатые козлы,
Засунув в милицейскую «Победу»,
Меня ко мне домой и привезли.
Что говорить?! Они её забрали,
Я просидел три месяца в СИЗО.
Ночами показанья выбивали,
Но отпустили…Крупно повезло!
Добавлю: там не цацкались со мною,
Дубинками сбивали дурь и спесь…
Я отыскал её уже зимою,
Когда почти прошел посёлок весь.
Окраина, барак полуподвальный!
Меня таким «жильём» не испугать!
Но что меня повергло в шок буквально,
Так это то, как выглядела мать!
На вид (сейчас сказали бы) бомжиха,
Вообще не просыхающая пьянь!
Да! Можно нахвататься злого лиха,
Имея в матерях такую дрянь!
Но ежедневно я туда, к трущобам,
Трамваем еду и пешком иду,
По тропкам меж сараев, по сугробам!
Ищу себе на голову беду!
И повстречались мы в какой-то вечер,
(Случилось всё равно б когда- ни будь):
в коротком ватнике, наброшенном на плечи,
в платке, прикрывшем голову и грудь,
Две тонких ножки в валенках подшитых…
В моей душе всё сжалось, напряглось!
О телесах забыл своих избитых,
Лишь жизнь её, что вкривь была, да вкось!
Она меня сначала не узнала,
Потом мелькнуло что-то там, в уме…
Хоть времени прошло уже не мало,
Запомниться ей, видимо, сумел.
Мне взгляд её поймать не удавалось,
Боялась ли, стеснялась? Не понять!
И снова к горлу подступила жалость,
Безумно захотел её обнять,
На руки взять и унести в берлогу,
Как прежде, уложить в свою постель!
Мы постояли с ней ещё немного,
И я ушёл в январскую метель.
Успел ещё к последнему трамваю;
А дома успокоиться не мог,
Курил всю ночь, лежал, не засыпая…
Повис над головою сизый смог.
А в мыслях всё прокручивалось снова:
Да что ж такое? Чем она больна?
Ни звука, ни улыбки, ни полслова!
Быть может, ненормальная она?
Бродил я каждый вечер средь бараков,
Дымок печной мне ноздри щекотал…
В конце концов нашёл себе, однако,
Того, кто кое-что мне рассказал.
Вот наконец- то имя прозвучало!
Сосед их, что всегда (по виду) пьян,
На мой вопрос назвал его мне: Алла!,
Плеснув вина в захватанный стакан.
Из смеси междометий, сквернословья
Я только понял: в сорок первый год
Они приехали сюда из Подмосковья,
Мамаша поступила на завод,
Там много лет работала в малярке,
Теперь вот – скурвилась, почти совсем спилась!
И нет отца у горемычной Алки,
Она его с войны не дождалась.
В их комнатёнке (рассказал мне дядя)
За ширмою прижат к стене топчан;
И к ней сюда, в посёлке первой ****и,
Ходили, ходят толпы посельчан.
А как-то в осень, люди говорили,
Два отморозка поимели дочь!
И хорошо ещё, что не убили!
Вот только унесли куда-то в ночь.
Мать проспала, нажравшись вдоволь горькой-
Случалось с ней подобное не раз!
А стоны надоели всем настолько!
Никто не подошёл! Никто не спас…
Я шёл домой убитый, потрясённый!
Не сел в звенящий холодом вагон,
Курил на остановки у колонны,
Смотрел ему, ушедшему, вдогон.
На день другой, с трудом закончив смену,
В училище летел, не чуя ног!
Там мастером работал дядя Гена-
Наставник мой, советчик мой, и бог.
Учил меня, как надо, как не надо!
Три года опекал, оберегал,
В тринадцать лет я с ним точил снаряды,
Поднявшись на дощатый пьедестал.
Мы с ним пошли в учебный цех станочный,
Там – запах масла, тишь и благодать;
Был час уже вечерний, внеурочный,
Здесь нам никто не смог бы помешать.
Мы, закурив, немного помолчали.
Собравшись с духом, я повёл рассказ,
С той ночи, то есть с самого начала,
И что мне делать, как мне быть сейчас!
«Прости нас, Боже, за грехи за наши!
Мой юный друг! Ну, чем тебе помочь?
Я только понял: у больной мамаши
Нам надо забирать больную дочь!
Давай, её ко мне сюда устроим!
И надо общежитие давать.
Она за мною здесь, как за горою!
А ты нас будешь часто навещать!
Забыл, небось, немного дядю Гену!
Три месяца, чай, носа не казал»,
И, ласково похлопав по колену,
«Я сделаю всё сам!» – он мне сказал.
И больше я не ездил к ней на встречи,
Я был необычайно терпелив!
Я не хотел быть в тех краях засвечен,
В чём был резон, и тайный был мотив.
…Он шёл ко мне не то, что б очень шибко,
А у меня всё ёкало в груди,
Сказал мне со знакомой мне улыбкой:
Дай отдышаться, парень, погоди!»
И, сунув в рот большую папиросу,
Он, чиркнув зажигалкой, прикурил:
«Чего молчишь и смотришь как- то косо?
Ты успокойся! Я, брат, победил!
Мамаша подписала все бумаги!
Без дочери ей лучше во сто крат!
А Алле жить в занюханном бараке?
Ещё неясно, кто здесь больше рад!
Полгода не могла совсем учиться!
Не понимаю, чем она жила?
Тот страшный случай…Долгая больница…
Душа её ещё не зажила».
Она к общенью плохо привыкала,
И в коллектив вошла с большим трудом;
Я за собой таскал повсюду Аллу,
Но никогда не брал её в свой дом.
Гуляя каждый вечер с ней подолгу,
Кормил, как птенчика, водил её в кино…
К несчастью, в этом было мало толку,
Ей было абсолютно всё равно!
Но в цехе её чувства оживали,
Ей нравился станка рабочий шум,
Красивые блестящие детали
Спасали от печальных грустных дум.
Учение закончилось весною,
Ей надо было в цех и на станок,
А дядя Гена в сговоре со мною
К другому делу девочку привлёк.
В училище оставить выпускницу
Потребовался весь его талант!
Ва банк пошёл мужик, как говорится,
Но взял её на должность «лаборант».
А там – была накатанной дорога –
Приятно о былом мне вспоминать…
Но оставалась прежней недотрогой,
Ни разу не дала поцеловать.
И я, на удивленье, был, как связан:
Не мог перешагнуть через порог.
За что и кем я был тогда наказан?
В узде меня держал её порок.
Вот это было главною причиной!
Мне – после мерзопакостной шпаны!?
Не смог себя почувствовать мужчиной,
Пусть даже в этом нет её вины.
…Сто лет прошло! А, может, целых двести?
Мне семьдесят с большим, большим хвостом!
Но чётко помню, как мечтал о мести,
Как отыскал их, сволочей, потом...
Я сделал дело тихо и спокойно,
Комар бы носа здесь не подточил;
Искал убийц тогда отдел убойный?
Не знаю…Я ведь в армии служил.
А Алла наша? Замуж Алла вышла,
На пенсию ушла из ФЗУ,
И внуков нарожали ей детишки,
А я её, как в юности, пасу!
Что б муж не видел, старый чёрт ревнивый,
(Она всегда, на взгляд мой, хороша!)
Гуляя, прохожу поодаль мимо,
И вечным чувством греется душа,
И времени последним дуновеньем
Пока на небо ветер не унёс,
К ней под окошко в дни её рожденья
Я прихожу с букетом белых роз…