Би-жутерия свободы 108

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 108
 
За столиком наискосок поддавший Спек Улянт, участник движения французского сопротивления сокращающемуся судопроизводству и член общества «Не выносящие спиртного в гайморовой запазухе в контейнерах за пределы дозволенного», задумался о поступлении в эмалированный кружок мудрецов «Стань-вайзер». Завистливым глазом он подсмотрел VIPевское обслуживание соседей из неонацистской партии «Мотивировкой по голове».
Уже не первый год Спек, органически не переваривал требовательную жену и неуправляемых детей. Он задумал стать вольной птицей, в семье не унаследовавшей его помёт. Жёнушка догадывалась – нервы Спека шалили каждый раз с подвернувшейся другой, и он киноплёнкой проматывал в уме чужие состояния.. Тоном гимназиста, наморщившего носик капризной мимозой, он выверенным жестом подозвал метрдотеля, выглядевшего с кольцами лука в ушах сельдью в масле. Пожелтевшим от табака пальцем Спек Улянт ткнул в латунную табличку на своей майке «Удочка произошла от удилища» и потребовал  его – бюргера, развалившегося на тахте, оставить на второй год, за отсутствием низкокалорийной сущности. Метра, доливавшего штоф невоздержанного посетителя самогоном из натёртых в кровь черепашьих яиц, ломало втолковывать подгулявшему наглецу, что здесь не семинария, и что его каравеллы надежд бросили якоря в бухте «Мещанство в вытворянстве». Сам метрдотель, собиравшийся устроить полигон из желудка Спек Улянта, отказался от ношения кружевных трусов, узнав, что питание вельветом в вечерние часы отрицательно влияет на усвояемость бархатного материала и кладку яиц в одну корзину, сплетённую из гнуснейшей лжи в придорожной гостинице «Жирные простыни».
Спек Улянт отвалился от столика с презрительной гримасой, добавив от себя, что заказанный наглецом сыр «Пант а’грюэль» отсырел, заплесневел и не в настроении быть съеденным, а только что выдавленные копчёные угри следовало доставить загодя.
Кордебалет, как комик у рампы, источающий вороватые улыбки, заканчивал дёрганый марионеточный номер. Оркестр заиграл популярный шлягер «Ванька-Вставька после второй», завершившийся вальсом «Бой пивных бутылок в городской ратуше», пока пальцы сгорбившегося виртуоза-гитариста вытянувшись «по струночке», самозабвенно сливались с инструментом. Гитарист оглядывал переполненный зал, провожая беглым взглядом каторжника каждый кусок жареного мяса, отправлявшийся в разверзнутые пасти посетителей, его возбуждало «Отварное мясо по-живодёрски» (бастурмация производилась в присутствии заказчика с вельможными замашками). Публика пила и жевала, жевала и пила.
Но всё это волновало Шницеля, как в чужом заду похмелье. Его  задача – растопить очаг любви в сердце спутницы не давала ему покоя, в то время как его спутнице гуманной общественнице
Мурочке Спичке, пронизанной призраками индийской цивилизации было обидно за зверски забитых на бойнях животных, и за классическую ситарную музыку в целом. А если учесть, что она говорила поперёк, спала поперёк кровати и вставала сотрудникам поперёк горла, то перед Даником Шницелем, как перед ярким футболистом, подающим надежды в виде угловых ударов в ресторане, сидела совсем нелёгкая задача с несколькими неизвестными из её подозрительного прошлого (она любила бизнесменов, носящих индивидуальный характер с утяжелением ниже пояса необходимости и поставщиков комбикорма ко двору её величества).
В безотлагательном воротничке дел наблюдательный, Шницель обратил внимание на Мурину утончённую натуру, отметив, что Спичка отрешённо грустила над захламлённым кухонным столом. Неминуемая красота затормаживала на её лице со скоростью 33 года до рождения Христа, оставляя продольно-поперечные рытвины в подбородочной области и любовь Анны Карениной к Вронскому в относительном покое. На лбу её заметно лежал отпечаток проведённой с кем-то бессонной нонстопинговой ночи, убедившей Муру, что вряд ли какой гринодёр достигнет сегментарной самодостаточности валютного червя.
Ничего не поделаешь, вздохнул Даник, с возрастом просёлки тоже подлежат переасфальтированию. Но где ещё сыщешь такие как у неё атласные подушечки невзрачных пальцев? Умеючи, на них можно спать без наволочек! И всё-таки, пришёл он к слабосильному умозаключению, до чего же неудобно ходить в корсете на свидания, расслабив упаковку из шести мышц брюшного пресса, когда ноги увязают в грязи растаявшего плиточного шоколада.
За окном в погожие блудни бил национальный фонтан «Нептун с трезубцем-мобильником в руках». Жёвто-блакитное граффити на постаменте взывало к гостям, ожидающим деликатесные блюда на западэнском диалекте: «Отправляя очередную устрицу, наколотую на вилку, в свой ненасытный грот, не орите, как оглашённые (на собрании), в перекличке веков».
– Предприимчивые вьетнамские хозяева кабака преследуют достопочтенных буржуа прокоммунистическими происками, – как бы невзначай устало бросил Даник и, взгрустнув, незаметно для спутницы воспроизвёл в памяти картину «Женщина античных габаритов в обнимку с не целованным графином на скале».
Сквозь фонтанирующие струи было видно, как перед Музеем Окололодочных Признаний с призывно квакающими лягушками переминались с ноги на ногу заблудшие туристы, полюбившие за бесплатные туалеты музеи, в которых висели картины с пришпиленными к ним объяснительными записками от их родителей с растаможенной психикой.
Тем временем костяк немцев (все как один в акриловых босоножках) из распущенного в 1945 году милитаристического братства «Пивные животы», заказали «Пльзеньское» в знак искупления вины перед оккупированной Чехословакией 1938 года.
По незапамятному пивному обычаю захмелевшие после четвёртой серии «Нарзан в Нью-Порке» забуревшие вояки, взявшись под руки, раскачивали зал, в полюбовной пальбе набирая децибелы в венгерке на австрийский манер «Дойчланд, Дойчланд юбер штраусовские вальсы». Во всю веселилась наёмная буффонада полуобнажённых  грудей женской группы «Гуппия» во главе с какой-то Царевной-лягушкой, торговавшей квакушечьей «Aqua destillata» с пересоленными прибаутками и лечебными микстурами по Европе.
Кто-то по очень старой военной памяти покуривал план «Марлборосса», забыв, что он не в Альпах, где солнце, снег, горнолыжные уроды с подтаявшей Снегурочкой, и йодличал во всё горло «Экстремисты вперёд!», вспоминая, как он, будучи разведчиком, куролесил (гонял обескураженных кур по лесу, не подозревая, что обратная интимная связь не всегда добротная).
В разгар разгульного пиршества в пивном зале появился бесноватый кандидат паук с оберштурмбанфюрерскими обертонами в голосе и с налётом бомбардировщиков на зубах. Облачённый в одежды Бухенвальдского аббата. Фриццерия поблёскивал размазнёй глянцевитой губной помады на отороченных усами устах, предпочитая шнапсу контрастное пойло красного вина. Только у такого как Фрицци (с его лысеющим хохолком в беспорядке) школьные пятёрки могли оказаться табельным оружием. В конфликтные политические моменты Фриццерия издавал пиццикато неразборчивых звуков и  пчелиный журнал «Улей Шпигель». По этому случаю штурмбанфюрер (земляной) надел защитные солнечные очки в золотисто-черепаховой  оправе со снегоочистителями. О нём говорили, что в родной Вестфалии Свирепый, разглядев в монокль деревья, стоящие в снежных уборах, он взялся за создание подвесного снегоуборочного комбайна. Отсюда пошло упрощенческое поверье: «Я отправляюсь в поджаривающийся Лас-Вегас не для того, чтобы мне там выпал снег!». Теперь он, уважая ночной образ жизни щелевых тараканов, обладающих молниеносной стартовой скоростью, ратовал за прокладку акварельсов для катамарана и бился над выведением шлаков из организма с последующим использованием их в металлургии. Свирепый также прослыл бесстрашным гидом, посещавшим по мере надобности туалеты, где распространял свой самоубийственный роман «Уход (вслед) за ребёнком», удостоенный премии «Achtung, achtung!» (он в совершенстве владел английским и кончиком немецкого).
Гомон в зале затих, и очистки совести со столиков, вежливо уступили место сдержанному гаму, как это случается в Низменных странах, когда реки в половодье впадают... в ярость. На вид неугомонные соотечественники Фриццерии, в том числе Виолетта Ещёнеабенд и её завсегдатай Игнатий Мармеладов (лежебока, предпочитавший сексу на спине никакой, так что ему всегда требовались свежие «сиделки»), перестали раскачиваться, и как по команде повскакали, выбросив жирные запястья, охваченные подозрением метра на три вперёд в инвентаризации на дровяном складе скрипок и виолончелей, а также преданности новому фюреру. Ответное приветствие упырей и вурдулаков, не сформировавшись, застыло в воздухе заведения в дыме побед под марш эрзацкоманды, ратующей за отъём излишнего веса в обществе.

Мы встречаем восход,
закатав рукава,
позолочен пушком небосвод.
Мы пускаем в расход,
не сказавши «пока...»,
по короткой команде: «На взвод!».

Перед нами мишени –
живые круги,
мушка дёргается в глазу.
Уплывают лишения
в дымке серой пурги,
по стене тела оползут.

Покрыватели скажут:
«Свой выполнил долг,
коль к победе устало бредёшь».
Счёт – кровавые скважины...
В эсэсовский полк
энергично спешит молодёжь.

Ну какие критерии
в расстрельном огне –
безразличен винтовочный лес.
Нас приветствуют Фанаберии
с ними Гиммлер во мгле.
Пуля в грудь, вот и весь соц. обес.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #109)