Утром Игнатий увидел на кухонном столе три недопитые чашки чая. Скатерть вокруг них была усыпана крошками, они же лежали и на полу. На ложечках застыл чуть красноватый налет. Игнатий помнил, что вчера вечером пришел домой и лег спать. Один пришел и один лег. И чай не пил. Тем более, из трех чашек. И не ел ничего.
Игнатий подошел к входной двери. Подергал ручку. Дверь была закрыта. Зачем он это сделал. Он не понимал. Если бы она и была бы и открыта. Если бы он даже и забыл ее закрыть. Все равно. Никто бы не стал заходить, пить чай, есть что-то, а потом уходить. И оставаться бы не стал. Если бы даже и зашел.
Игнатий зашел на кухню. Включил газ, чиркнул спичкой, поставил чайник и стал ждать пока вскипит вода. И задумался. А когда очнулся, увидел, что вся кухня полна паром. И на оконным стеклах отпечатки уродливых рож.
- Удивительные картины рисует зима.
Подумал Игнатий. А потом вспомнил. Что сейчас осень. И зима ничего не может рисовать. И еще он не понимал. Как так может быть. Опечатки изнутри, а рожи лезли снаружи. И даже если так. То почему пар проявил их. Ведь если даже… Он вспомнил детство. Даже если подышать на замерзшее стекло, то ничего не появится. А появится только если провести пальцем или приложить губы. А так. Ничего не появится.
Он смотрел на отпечатки уродлив рож и понимал. Они лезли именно к нему. Или к тем, что пили и не допили чай, не доели, раскрошили хлеб. А те. Сидящие. Недопившие. Недоевшие. Отложившие ложечки.
Да. Он понял. Обводили. Их. Пальцами. Или отпечатками губ. Любили ли они их?
И вдруг он понял. А любили ли они меня? Всю ночь сидевшие рядом?
Обводили ли они меня пальцами, губами.
В безумных ночах, мокрых трусах и простынях одиночества. Ты входишь на алтарь одиночества. И голос говорит:
- Не снимайте, это тоже облачение для служения.
Епитрахиль – это что есть, И рядом с алтарем стоят мертвые ты. Ведь они давно умерли, а сейчас здесь. Хорошо, что мы вместе.
И радостная пасха – обведенная недрогнувшей рукой. Не испугавшимися губами.
И он понял. Почему они не могли пить, есть.
Недрогнувшим рукам, не испугавшимся губам. Нет дела ни до чего. Красный чай – не сравнится с красной кровью. Крошки – хлеба – не лучше крошащихся жизней. Они – только – пейзаж.
Где каждый из нас в безумных ночах… Мокрых трусах… Простынях одиночества… И так. И только так. И бирюза пяточки.
И обводит, обводит, обводит.
В любви и пряниках такая истома. В кровавых слезах недопитых чашек, ошметках ободранных губ. И запах рассветного распада. И бирюза все выше. В посиневших губах. В поредевшем небе.
Он не заметил, как остыл давно налитый чай, как покрылась кровавым налетом ложка. Он только чувствовал
- Сладко ли тебе, милый?
Сахарный саван, не правда ли? Снег на могиле – вечный рафинад.
Кровавый налет – сжатая метель – идущих.
В пурге – лампадный перезвон – рассыпающихся пальцев.
Их дыхание было обжигающим.
Мы вместе уйдем.