7 глава
Утром Ульяне не удалось забежать к своим. Повозившись с роженицей и перепеленав мальчонку, она ещё по тёмной улице, благо вьюга поутихла, почти бегом помчалась на ферму. Весь день всё валилось из рук, нахваливая напарницам свою подругу и красоту новорождённого, она едва не засыпала на ходу. Женщины, видя её состояние, разделили Ульяниных коров на всех и отправили ту отсыпаться.
Заглянув на минутку к Буранке, она, вымотанная, ввалилась домой.
– Мама пришла, – с радостными криками повисли на ней две дочери.
– Ой, Уличка, а мы тебя ещё и не ждём, что-то случилось, почему так рано? Сейчас я на стол соберу.
– Не суетись, Майя, не буду я ничего. Мы к старикам сходим. Обещала вчера Евдокии Ивановне. Собирайтесь, девочки, я Васятку сама одену. Алёнка, выбери с десяток картошин получше, без гостинца негоже. Ужинайте без нас, мы там побудем, давно не навещали. Все готовы? Тогда тронулись.
Старики жили на этой же улочке через три дома, но по наметённым за ночь сугробам Ульяна с детьми пробирались до них десять минут.
– Доброго вам вечерочка, гостей принимаете? – с порога спросила она свекровь, копошившуюся в сундуке.
– Боже правый, родненькие мои пришли, раздевайтесь, миленькие, озябли? Сейчас я вас чайком отхаживать стану. Дед, погляди кто у нас в гостях-то, Аниськина детвора в полном составе. Давай мне, Уличка, Васю, я помогу. Раздевай Полечку, Леночка уже большая какая, сама сумеет, да, красавица моя? Мамкина помощница, вот умница. Дед, подымайся, внучата, говорю, пришли.
– Слышу я, старая, чего шумишь-то, – закряхтел простуженным голосом Емельян Сергеевич, выходя из своего тёплого за печкой угла. А ну, детвора, все ко мне, чего дам. Васятка, ползи до деда, любишь сахарок-то, на, мой холёсий, лакомься. А это вам, внученьки, – положил каждой по маленькому кусочку в протянутые ладошки. – Забыли вы нас совсем, так с бабкой окочуримся, и не узнаете, когда. Лена, я же тебе в прошлый раз наказывал, заглядывать. Ладно мамке некогда, а эти малы совсем – кивнул он на её брата с сестрой, – тебе-то что мешает? Обижаюсь я на тебя шибко. Пожалуй, не заслуживаешь ты сладкого. Ну-ка, отдавай сахарок назад, передумал я, – протянул он к ней руку. Алёнка с сожалением посмотрела на свой кусочек, потом на еле сдерживающую смех мамку, снова на сахар, тяжело вздохнула и пошла с вытянутой рукой назад к дедушке, намереваясь вернуть сказочный гостинец, едва не плача от обиды.
– Дурёха ты маленькая, – обнял её дед своими длинными сухими руками, – Поверила. Ну прости меня, глупца, из ума выжившего, на вот тебе за мою бестолковость ещё один кусочек. Простила? – Принялся он целовать куда попало внучку, вытирая ей уже навернувшиеся было слёзы.
– И впрямь выжил из ума дед, за секунду до слёз довёл малышку, чурбан ты неотёсанный. Вот и приходи тебя проведывать, кому захочется после таких приёмов? Горе мне с ним, иди ко мне, Леночка, отпусти её, бестолкня старая, пока я тебя ухватом не отходила. Ну.
– Сдаюсь, сдаюсь, беги к бабусе, лапочка, вишь грозная какая карга, ведь и впрямь отходит старика. Беги, не обижайся, пошутил я, извини.
Счастливая Леночка с двумя добытыми сахарными кусочками села за стол между мамкой и бабушкой.
– На, мам, это тебе, – протянула она оба кусочка матери. – Один сама скушай, а второй Пете с Пашой отнесём, пусть тоже порадуются.
– А как же ты? – с недоумением посмотрев на дочь, спросила Ульяна.
– Да ну его, только зубы портить, так вкуснее. Я и без сахара попью, привыкла уже, – серьёзно заявила девочка.
– Мы с ней пополам мой поделим, – проговорила беззубым ртом Полечка, пожалев сестру. Холёсё, мамуль?
-Умницы вы мои, – обняла их обоих мать, -Конечно, холёсё, – смахнув украдкой слезу, улыбнулась она, гордясь за дочек.
– Нет, ты посмотри на них, - растроганно заговорил дед, - Все в отца. Тот бывало тоже, последнюю рубашку с себя готов был снять, если кому в том потребность была. Всё друзей выгораживал. Помнишь, Дусь, лет тридцать пять назад, словила поцанву нашу босоногую, охрана барина Рублёва в саду яблоневом, да в амбаре под замок засадили. Наш-то тогда утёк, так нет же, дождался ночи, полез своих выручать из неволи. Побег им устроил. Мальцы в разбег, а он пока с собаками барина провозился, умел Аниська как-то с ими обчий язык находить, любили они его, слушались. Так вот и не успел тогда уйти-то сам. Схватили, стало быть. Барин-мироед на утро говорит, скажешь кто с тобой был, отпущу, нет – до смерти запорю. Так и сяк юлил перед ним, на цирлах выхаживал, ни в какую. Начали пороть мальца, я со старшими сынами, да с дружками своими верными кто с чем, что под руку попалось, обступили, значит, место экзекуции, стоим, бычимся, а вмешаться не рискуем, время ещё не такое свободное было-то. Время временем, а барин струхнул. Ладно, говорит, забирайте своего молчуна. Но учтите, кричит вдогонку нам уходившим, это в последний раз, боле прощать никого не стану. Смекалистый был живоглот, за год до революции распродал всё и баяли, до самого Парижу подалси. Попил он мужицкой кровушки, иначе бы не спустили ему. Ладно, чуйка не подвела, засранца, убёг.
– А вот ещё случай, с цыганами. В двенадцатом году дело было. Дня три-четыре квартировал за прудом табор. Каждое лето там у нас останавливались. Ведомо, вороватый народец, глаз да глаз за ними. То гусей у кого проредят, то кур. А тем летом все служивые казаки в летних лагерях как раз были, грех им не распоясаться, цыганам-то. Собралась Прохорова Наталья богу душу отдавать, вызвали Маркела, сына её единственного, проститься, стало быть. Только он мать похоронил, так горе у человека, а тут ещё утром коня своего в стойле не обнаружил. Небывалое происшествие. Ясно, кочевники. Он за пруд, а цыганский след уж остыл. Ночью ушли. Маркел места себе не находит, мыслимо ли, казак без коня остался. Вызвался Аниська подсобить товарищу. Ушли они вдвоём на поиск вороватого табора. Через неделю лишь объявились, худющие, оборванные все какие-то. Маркел на своём вороном и наш малой на рыжем трёхлетке. Огонь был коняка. Анисим с ним через год и призывался. В одной из атак, кстати сказать, на нём же и получил первые свои три осколка. Конь основную массу, всю волну от взрыва, на себя тогда принял, пал. Долго убивался поскрёбышек наш, о животине. Всё в бреду, в агонии от ран сказывали, вскрикивал, звал к себе коня. Ну да, время лучший лекарь. Позже, под ним ещё трёх лошадей добивать пришлось. Годы-то были не шуточные. Ни одних людей война калечит. Страшно вспомнить. – закончив опустил голову дед.
– А как так вышло-то, Емельян Сергеевич? – всплеснув руками, спросила Ульяна.
– Вот и мы тогда все дивились, что да как. Маркел смеялся, говорил, что за моральный ущерб прихватили. Анисим так его и называл после, коня своего – Процент. Сколь у них после не допытывались, лыбились, а как коней увели, не рассказывали. Веришь, нет, а перестали у нас те цыгане останавливаться боле. Как бабка отшептала. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Так-то вот, на любого хитрого цыгана смекалистый казачок найдётся. – Дедушка снова закашлялся, улыбаясь с гордостью за сына. – Ой, сколько таких случаев было и не перечесть. Всё наш младшенький за кого-то огребает, и со службой этой, будь она не ладна. Из одной войны да в другую, по десять лет дома не видывал.
– Да, бывало, придёт в отпуск, на долечивание отпустят после ранений, чуть живой, кожа да кости, – продолжила рассказывать о сыне Евдокия Ивановна. – Думаем, всё, отвоевался бродяга, не помер бы только. Нет, лишь раны зарубцуются, сбирается, шашку до блеска начищает. Как же я, говорит, матушка, там же друзья мои головы кладут, нечто по-людски так-то? И снова ускакал наш казачок в степь бескрайнюю. Без царя в голове, в кого такой? И этот раз от брони отказался, помчался как мальчишка, всё не навоевался. Нет, не будет с Аниськи толка, не будет.
– Ну-ка цыц мне, старая. Чего мелешь-то о любимке моём, не на пляски сбёг, разумей разницу немножко. Значит, силы покуда остались. В нашем Васильевском роду захребетников отродясь не бывало. Будешь чушь нести, я тоже на фронт подамся, у меня там полфамилии: сын, восемь внуков, внучка и правнук. Примут, не сумневайся, пригожусь для какой нужды.
-Э, немощь геройская, куды мылится, слыхала, Уль, на фронт. Родился за десять лет до отмены крепостного права, а туда же, вояка. Я тебе сбегу, пей чай да полезай на печку, старый пень. Сам сможешь, иль кочергой подсобить? Все, даже одиннадцатимесячный Васятка, видя улыбки остальных, громко засмеялись.
– Нужен мне твой чай, чего покрепче бы предложила, а эту бадягу сама фыркай. Пойдём, Василёк, дед тебя на ноге покатает. Что с энтим бабьём неразумным якшаться, мы же с тобой казаки, давай, седлай коняку. Вот так, молодец, ну поскакали, родненький, папке на выручку. Эге-гей. На одного линейного дистанция, поэскадронно. Аллюр, казаченьки. За победу. Урааа!
– В правду говорят, что старый, что малый, умишка одинаково, – погрозила им пальцем бабушка. И тут же, обращаясь к снохе, – Что Анисим, пишет?
– Совсем редко, вот, – положила она перед Евдокией Ивановной письмо. – Вчера только пятое за всё время пришло, семнадцать строчек. О себе лишь что, жив, здоров и всё, ни где, ни что, одни вопросы о нас. Не знаю, не велят или некогда. И так почти в каждом послании. Держит нас в неизвестности. Ну, мы не в обиде, правда, девчонки? Пусть лучше так, потом вернётся и обскажет всё подробно, подождём.
– Где ж мои очки-то, – засуетилась бабушка, – Емеля, не брал? Неси, айда прочитаю, что младшой прописал.
– Да дайте Алёнке, она уже бегло научилась, пуще меня читает. Прочти, пожалуйста, – попросила Ульяна дочь.
– В седьмой раз что ли? Я заучила, хотите так расскажу.
– Прочти, золотце, вдруг что упустишь, – настаивала бабушка, – тебе же не сложно.
– Хорошо, могу и прочитать, – принимая солдатский треугольник из рук Евдокии Ивановны, сказала Алёнка. После чего, прокашлявшись, начала громко читать.
Когда закончила, все ещё с полминуты молчали. Первой опомнилась бабушка.
– Вот чумной, как там родители спрашивает и тут же о корове, всё у него под одно, прировнял нас к скотине.
– Опять бузит, – встрял Емельян Сергеевич, – к скотине её прировняли, смотри, цаца какая. А как сама чай не забелённый в последнее время пьёшь, так Буранку вспоминаешь. Скорее бы уже отелилась, – подражая бабушке, проговорил на распев дед, – а тут не понравилось. Всегда найдёт к чему придраться. И как я её, почти семьдесят лет терплю, ума не приложу. И ведь не пожалеет никто. У, карга, бяззубая. Глазоньки бы мои тебя не видели. Пойду прилягу, кто со мной на печку, вперёд, шантрапа. Полина побежала за дедушкой, вслед потихоньку, аккуратно шагая, двинулся и Василёк.
– Куда вы, мелочь пузатая, идти уже пора, темнеет вон. Целуйте дедушку с бабушкой, будем собираться. Там вьюга опять начинается, что с погодой делается, – посетовала Ульяна. – Наказание господнее. Не хворайте тут без нас, ещё навестим.
– К Песне заглядала? – спросила бабушка.
– Была перед домом, кружку молока отнесла, – понизив голос до шёпота, ответила Ульяна, – Своё всё не придёт у ней никак. Жорик горланит, она Георгием решила назвать, в честь свёкра, даёт девкам прикурить, все в мыле носятся.
– Не бросай её, подсобляйте друг дружке-то, поодиночке теперь не выжить, пропади оно пропадом это время растреклятое. Ну, ступайте с богом, папке привет от нас отпишите, пусть маненько побережётся, не мальчик чать, хотя, что зря говорить, знаю я его торопыгу, выскочку. Пустое, такие люди не меняются. Храни вас Бог…
– Обязательно передадим, не переживайте, мама, – поцеловав на прощание свекровь, ответила гостья. – Закрывайтесь, забежим ещё.
– А мы без вас не ужинаем, – встретила их Майя у порога, принимая с рук на руки Василька. – Раздевайтесь, мойте руки и за стол. Как погостили?
– Петя, Паша, – радостно зашумела Алёнка, мы вам что-то принесли, мам, где гостинец?
– Дай раздеться-то, сейчас. На, желаньица маленькая, угощай мальчишек, – вынула она из кармана завёрнутый в бумагу сахар. Счастливая девочка, осторожно развернув бумагу, удивилась.
– Мам, так тут два кусочка, ты сама не съела что ли?
– Беда большая, сейчас на всех ровненько поделим и с чайком, за милую душу, да? Так, сколько нас? Паша, – обратилась она к ближнему к себе близнецу, – Сможешь на семь частей поделить аккуратно?
– Смогу, тёть Ульяна, передай, Алён.
– Ой, мама, как ты здорово придумала, на Пашуль, коли. Себе с Петей, побольше, мы уже пробовали.
Поужинав, довольные решили ложиться пораньше. Первой отключилась Ульяна. Под тихие переговоры детворы, Майя, подкинув на ночь в печь два плотных чурбачка, тоже полезла под одеяло.
– Всё, ребятки, заканчивайте шептаться, завтра наговоритесь. Пожалейте Ульяну Трофимовну, видите, как вымоталась. Имейте совесть. Спать. Сладких всем снов…