Вычерпнутая из черепов тьма
и тьма, что не уплотнилась в черепа потомков
залила тот овраг – стрелки мировой полночи,
стяжающие ночи всех и вся с обоих склонов,
циркульно точный горизонт – обод циферблата,
и расцвели кувшинки глаз Гаспара.
Смотрю неотрывно вглубь,
иву взора окунув, и вижу:
раковый корпус – блаженный секвестр,
в окнах ветви вырезали
“мастерские” гравюры Дюрера;
в червоннозолотой ванне, как в раке,
возлежит предстоящий,
словно высосанный волосами и ногтями,
алчет омовения,
тьма паучьим клубом
шевелится в раскрытом рту,
перехватывая дыхание.
Мёртвых прячут в земле,
как псы - кости,
приходят искать и будто не находят,
скулежом зовут,
а мёртвые тёмно пахнут прелью.
Скани из лязга сечи
свиваются с ледяными ветрами,
снег в ратном жаре –
скудный студень,
снег изнывает в крови,
ночью алого инея цвель сверкает звёздно.
Луна вся в бессветных одеждах вновь восходит
по лестнице моего согбенного позвоночника
катиться, просыпая реголит,
вдоль анфилады пустынных снов.
Ива с корнем гниёт и тёмно пахнет прелостью.