Вот и все, осталось ему совсем немного,
Трое уже стоят у серых столбов
И солдаты подняли ружья на изготовку.
Бесформенный саван, священник с крестом,
В Петербурге декабрьское хмурое утро,
Эшафот и стоит он на нем,
А в сознании глухо звучит: «Подвергнуть казни…»
Вырвался из-за тучи солнечный луч,
Засверкала на солнце вершина собора,
Много месяцев он не видел солнца,
Лишь угрюмые сумерки одиночной камеры,
А теперь стоит он, как на Голгофе,
Он, свято веривший в будущее России,
Он, мечтавший лишь спасти Отечество
И смотрит на солнце в последний раз,
Как тот, что когда-то был распят на кресте.
Для чего же была вся жизнь его?
Для чего же были даны ему и талант и слово?
Ведь его уже узнавали среди многих других,
Почему же он здесь и смиренно ждет приговора?!
Чувствовал он, что еще не все миру сказал,
Он увидел в этом позоре путь к возрождению,
Только это теперь зачем все ему?
Захотелось, чтоб поскорее его застрелили…
А вокруг тишина и тысячи глаз,
Как тогда он смог вынести это…
Отказался Достоевский от покаяния,
Лишь к кресту решил приложиться,
Ведь сам Спаситель на нем принял смерть.
Раздается команда и ружья смотрят в лицо,
Мертвая тишина, прячется солнце за тучи,
Лишь сердце вот-вот разорвется в груди…
Вдруг раздается барабанная дробь,
Сметая молчание петербургского утра,
Вот уже ружья солдат у плеча
И с трудом доходят до сознания чьи-то слова:
«…повелел вместо смертной казни…,
…на четыре года, а потом рядовым…»
Жизнь его вся промелькнула в миг перед ним,
Как он смог не сломаться и не сойти с ума,
Разве можно так поступать с человеком?!
Кто-то сказал: «недостойный это все балаган…»
Сняли с осужденных колпаки и саваны,
Переломили шпаги над их головами,
Выдали арестантские шапки, тулупы грязные
И не знали они, что же ждет их там, впереди,
Укатят они сейчас на фельдъегерской тройке.