Поезд мчался центральной Россией,
и смотрел я в окно, как в кино,
и вагонные тени скользили
по траве, на боку, за окном.
В нашей местности не было храмов,
ну а здесь – что деревня, то храм.
Вот поэтому долго, упрямо
я смотрел аж по двум сторонам.
Плыли с той и другой мимо окон
деревеньки, глухие на вид,
и на самом на месте высоком
обязательно церковь стоит.
Деревеньки настроены часто,
может, где-нибудь есть и бедней, –
но смотрелись все как-то несчастно
из-за ветхих развалин церквей.
Где решеткой чернеющий купол,
где и купола нету совсем,
где полцеркви виднеется скупо,
где лишь щебень остался от стен.
Это возле дороги, пролетом,
все, что взор охватил прямиком.
Если сверху взглянуть, с самолета
осмотреть всю округу кругом?
Увидал бы встревоженный взгляд:
пронеслась здесь ужасная сила, –
что-то страшное с жизнью случилось,
если храмы в разрухе стоят.
Люди здесь поколеньями жили,
как же шла их неяркая жизнь?
Революцию совершили
и давно строят все коммунизм?
Красота бы их ввысь устремляла,
просветляла их в этой глуши.
Ну, а если развалины храмов
обратились в развалы души?
Нам кричали о славе победной,
наша мощь угрожала морям, –
но какой же убогой и бедной
мне открылась Россия моя!
Был я молод и глупо настроен,
понимая не много чего.
Четверть века еще буду строить
коммунизм, не построив его.
А про то, что имею я мненье,
и своим все же верю глазам,
и про все свои недоуменья –
я тогда никому не сказал.