Ах, русская добрая печка,
старинный семейный очаг,
вовек бы огонь твой извечный
в российских домах не зачах!
В не слишком-то радостном детстве,
в сибирской голодной глуши,
хотя бы в тепле обогреться –
и можно уж как-нибудь жить.
Она помогла прокормиться,
теплом возмещая с лихвой,
и силы дала не сломиться
в военной беде тыловой.
Собой бедный дом согревая,
умевшая печь и варить,
и жарить, – была как живая
и лишь не могла говорить.
Ее, как живую, любили
мы, дети, серьезно вполне,
к ней ближе, играя, лепились
и спали вповалку на ней.
Дерюжной постели нетонкость,
чан глиняный с солью у ног,
и в длинных душистых плетенках
на стенке и лук, и чеснок.
И, детской подначив повадке
без взрослого глаза побыть,
нас с печки тянули полати
раздольем почти в пол-избы.
Я помню, как там без опаски
(не знал, почему так хотел)
от стенки кусочки замазки
отламывал тихо и ел.
(Полати, вот было спасенье
средь бедности той и нужды, –
там спать могли целые семьи,
не очень боясь тесноты).
За печкой тепло, но не жарко,
таинственный сумрак и жуть, –
была там у деда лежанка,
посля всех трудов отдохнуть.
Зимой, не в ущерб ее чести,
но в помощь, с заботой одной,
у печки буржуйка из жести
топилась, с трубой сквозь окно.
Об жесть обжигая ладошки,
ничуть не боясь, что влетит,
кружками печеной картошки
смиряли мы свой аппетит.
Но главное – все-таки в печке,
ну что ей годится взамен?
Горячие наши сердечки
взяла она в добрый свой плен.
На кухню открытая устьем,
как ртом, меж печурок-глазниц,
с окошком подпечья из брусьев,
с задвижкой трубы под карниз,
она нам так хитро моргала,
ждала, что и мы ей моргнем,
и дым свой в трубу изрыгала,
внутри полыхая огнем.
Из этого пыла и жара,
которым вся полнилась печь,
могла вдруг на стол мама стара
оладушек стайку извлечь.
Потом, когда стало свободней
с мукой, долго после войны,
горячий ее сковородник
вытаскивал даже блины.
Мы ели и жадно глядели,
забыв назначение ртов,
как жарко, красиво горели
поленья березовых дров.
И тот упоительный запах
берез, что как солнце, там жглись,
во мне и сегодня и завтра, –
на всю, что осталась мне, жизнь.
Войти бы в те низкие двери
и воздух бы детства вдохнуть, –
что было все ж детство, поверить,
в глаза ему нежно взглянуть.
В печурку вложить рукавицы,
тепло осязая рукой,
и сердцем к теплу прислониться,
прижаться озябшей щекой.
Да, было, конечно же было,
с суровой недетской бедой,
и мамой красивой и милой,
совсем-то еще молодой.
Такой молодой и не вечной…
Не бейся так, сердце, молчок!
Ты слышишь, как житель подпечный
поет – развеселый сверчок?
Наш старый хороший знакомый,
хоть ростом всего полвершка.
Ну разве найти было дома,
чтоб не было печки, сверчка?
Как жаль, что теперь по России
(какие уж, Боже, сверчки)
все печки почти посносили,
наделали сплошь камельки.
А печь, ну забыли мы что ли,
так можно припомнить себе:
ведь это почти санаторий,
лечебница в каждой избе.
И нас от простудных болезней
спасала забота печей, –
ну что от болезни полезней
сухого тепла кирпичей!
Под боком больного дерюга,
а сверху шубейки крыло –
как не было утром недуга,
всю хворь как рукою сняло.
Я помню, бывало, простыну,
от кашля дохнуть не могу,
пимы свои драные скину,
подошвы на печке нажгу.
И снова мне можно кататься,
и свежесть заглатывать ртом.
А чтобы без печки остаться,
нельзя и помыслить о том.
Деревне в поре той суровой,
чтоб долг свой тяжелый свершить, –
как было прожить без коровы,
без печки как было прожить?
Так было издавно в Расее,
на русской широкой земле, –
в деревне России спасенье,
в здоровой, надежной семье.
Природой живущий издревле,
землею могуч наш народ.
Поднимет Россия деревню, –
пойдет без боязни вперед.
И моде любой не в угоду
пускай бы любой из нас жил.
Пусть власть все же служит народу,
чтоб власти народ послужил.