Его звали Роберт. Роберт Ванохович Скорняк.
Чем он отличился перед Родиной, я не знаю, но уважаемый всеми, в том числе командиром полка, старший лейтенант таинственной службы мягко порекомендовал мне оформить документы так, чтобы товарищ ушёл на дембель с самым первым отрядом, но без лишнего шума.
Кто бы спорил, а мне какая разница? Через часок все документы были готовы, осталось найти начштаба, чтобы поставить закорючку в военном билете, т.к. командир отсутствовал. Но тут выяснилось, что на месте нет и НШ, а его заместитель, добрый и уважаемый всеми штабными писарями и примкнувшей к ним публикой майор Драпека, предложил мне:
– Да подпиши сам, что ты мучаешься?
Здесь нужно раскрыть маленький секрет.
Уважающий себя писарь (а у меня на тот момент были все основания относить себя к таковым) должен уметь расписываться за своих отцов-командиров. На всякий случай, каковых случаев бывает в армейской службе множество – объяснил мне популярно старший по стажу службы напарник Володя.
И пару месяцев назад мы решили выручить начфина, то бишь начальника финансовой службы. Капитан Шафаренко частенько страдал оттого, что банк не принимал у него чеки на выплату денежного довольствия офицерам. Фактически так случалось через раз. Изучив подписи командира полка на чеках, которые начфин возил в банк, мы установили, что имелось два варианта концовки замысловатого автографа, а образец подписи в банке был, естественно, один. Так что вероятность попадания – фифти-фифти, как говорится. Вот и отфутболивали капитана в полном соответствии с теорией вероятностей примерно в каждый второй заход по причине указанного несоответствия.
– Ну, вы же писаря, помогите!
– Попробуем, товарищ капитан…
Почерк у Володьки каллиграфический, мне до него далеко. Но эта каллиграфичность, видимо, и помешала ему воспроизвести подпись КП: выходило-то очень похоже, но заметно красивее оригинала. А у меня по истечении нескольких часов тренировки и после того, как понял алгоритм движений начальственной руки при начертании, получилось один к одному.
Успех не заставил себя долго ждать – довольную улыбку и благодарность начфина мы увидели через пару дней и лицезрели до конца службы.
Штаб – тесное сообщество людей, и вскоре уже несколько человек знали о том, что кое-кто умеет идентично изображать высочайший вензель. Правда, до последнего времени никто, кроме Шафаренко, не прибегал к моим услугам. И вдруг – Драпека. Ладно, ничего не стоит. Одна подпись.
Звонок в батарею.
– Земляк, пришли ко мне Скорняка.
– Так, Роберт, вот твои документы. А теперь давай в финчасть за довольствием и– тише воды, ниже травы – в дивизион. Там неслышно собираешь вещи и исчезаешь без рекламы и грохота. Вот и хорошо, что понял.
И с чувством исполненного долга я спокойно уселся за другие документы.
Спокойствие длилось недолго, часа примерно два.
Звонок, привычное движение руки, обычный рапорт: старший писарь строевой части слушает. И мгновенно узнаваемый голос КП:
– Страшный писарь… кто подписал документы на увольнение Скорняка?
– Товарищ полковник, документы были подписаны по приказанию зам. начальника штаба майора Драпеки!
– Младший сержант, у тебя проблемы со слухом? Я не спрашиваю, кто приказал, я спрашиваю, кто подписывал?
Потом я узнал, что, если бы я сказал: «Вы, товарищ полковник», то, скорее всего, он бы в это поверил и потребовал бы только напомнить, когда именно. Что в его кабинете в это время сидели трое, и ни один не усомнился в подлинности подписи. Что он и сам сказал – «Подпись моя, но когда подписывал – не помню», а потом добавил: «Сейчас уточним в строевой части». Но это я узнал позже от офицера, который был одним из троих. А в текущем моменте нужно было отвечать, и отвечать мгновенно.
– Я, товарищ полковник!
Столь же мгновенной была реакция:
– Оформляй себя на гауптвахту на десять суток!
– Есть, товарищ полковник!
Оформлять самому себе записку об арестовании… Дело, я вам скажу, не шутейное. На десять суток? В компетенции командира полка только семь суток ареста, я это знал, но перечить его возмущённому тону было невозможно. Так, доложим шефу.
Нашего начальника, помощника начальника штаба по строевой части и кадрам майора Сорочинцева мы с Володей почти боготворили. Прекрасный человек, который сохранял доброжелательность в любых ситуациях, которого я только два раза за полтора года службы видел вне себя, о чём будет отдельный рассказ. И этому человеку нужно преподнести такой сюрприз.… А пришлось.
– Дорогой, ты что? О чём ты думал, тебе же отпуск на родину объявлен, хочешь лишиться?
И несколько более крепких комментариев. И команда найти Драпеку. И напряжённая продолжительностью в несколько часов тишина ожидания, которая была нарушена звонком КП:
– Гауптвахту я отменяю, но в штабе служить не будешь! Готовь документы для перевода в батарею.
– Есть, товарищ полковник!
Ага, переведём дух. Полгода в батарее не сахар, но всё-таки меньше пугают, чем неделька на гарнизонной гауптвахте. Калининград – город моряков, гарнизонная губа – тоже морская, нашего сухопутного брата там уважают, мягко говоря, не очень. А в батарее – свои люди, да и командир взвода звуковой разведки, мой ровесник лейтенант Лебедев, будет более чем доволен моим присутствием, которое уже однажды обеспечило ему благодарность командования. Что ж, начинаю собирать вещи…
Уже вечер, сегодня никакого движения личного состава не будет – приказ по строевой подписан, оформлю всё завтра.
А назавтра – целый день тишины, если не считать само собой разумеющихся бурных обсуждений с Володей, шефом и ЗНШ. А в конце дня звонок командира и совсем неожиданный вопрос:
– Сержант, у тебя служебная карточка имеется?
Отмечу, что служебная карточка солдата – нечто вроде личного дела, куда заносятся все объективные сведения, а также поощрения и взыскания.
– Так точно, товарищ полковник! (а чёрт его знает, где там она в батарее, эта карточка, ну да ладно, сделаем новую, если что…)
– Запишешь себе строгий выговор!
– Есть, товарищ полковник!
Чего стоило это смягчение заслуженного наказания (фактически – амнистия) моему шефу, я так и не узнал, ни тогда, ни потом. Тогда, понятное дело, «от радости в зобу дыханье спёрло», и я помчался в батарею, чтобы забрать документы, так и не объяснив комбату, с какого переполоха мне вдруг понадобилась эта обычно никем не востребуемая карточка. А чего стоил мне этот день ожидания… по этому поводу можно сказать только одно – замечательную педагогическую паузу выдержал наш командир полка. И блестяще завершил.
Набираюсь нахальства и робко звоню:
– Товарищ полковник, разрешите уточнить формулировку?
– Выражайся яснее, какую формулировку?
– Ну, как написать, за что мне объявлен строгий выговор?
– Да, сержант, всё-таки зря я тебя не отправил в батарею, видно, плохо соображаешь. Ты что, хочешь, чтобы было «За подделку документов»? Пиши: «За неправильное оформление!»
Дальше – больше.
Стучусь в дверь кабинета.
– Товарищ полковник, разрешите представить на подпись документы?
– Давай! Так, приказ по строевой, отпускные записки офицеров, перевозочные документы… А это что за новости?
– Моя карточка с выговором вам на подпись, товарищ полковник.
– … (Замысловатое идиоматическое выражение). Так вот – сам теперь и подписывай!
Потом я узнал, что в тот злополучный день, выйдя из штаба, на крыльце казармы Скорняк встретил командира дивизиона. Тот, естественно, полюбопытствовал, по какому это радостному поводу его солдат разгуливает на территории вместо того, чтобы заниматься согласно плану боевой и политической подготовки. А солдат, получив документы на увольнение в запас, обнаглел, и заявил, что он уже человек гражданский и, стало быть, видал товарища майора на воинской службе много лет. В подтверждение был предъявлен военный билет с моей подписью, который тут же был конфискован комдивом и незамедлительно представлен под светлые очи командира полка.
Не помню, когда уволили этого бедолагу, но уж точно не в первой команде.
Автор же совершенно неожиданно вместо недоверия получил молчаливое признание и негласное позволение ставить свою идентичную подпись в некоторых не весьма важных документах. Об этом поведал вновь прибывший лейтенант из второго дивизиона: «Тут в военном билете нужно подпись поставить, где личное оружие записано, так командир к тебе послал».
Видимо, поспособствовало то, что за время своей предшествующей деятельности на этом поприще «страшный писарь» ни разу никого не подставил, кроме самого себя.